— Вот у тебя дар слова... Скажем, — талант. Ты его серьезно полюби. Надо, брат, все полюбить: инструмент, которым работаешь, — долото, например, его полюби также... Оно тебя поймет, хоть и железо, полюбит твою руку и в твоей работе поможет.
Главнейшее — любовь. Без любви же — человек дурак.
М. Горький. «Городок Окуров».
Во время осеннего пролета много уток на камских и волжских озерах и старицах.
В это время утки собираются в многотысячные стаи. Днем сидят вдали от берегов в тростниках больших озер и непроходимых болот. Вечером, перед закатом солнца, начнут громко скликаться и, выплыв из камышей на чистую воду, с сильным шумом снимутся с воды одной стаей. Разделившись в воздухе на отдельные артели, улетят из лугов на поля кормиться яровым хлебом и рано утром, до восхода солнца, вернутся отдельными стаями в те же заросли и крепи, с которых вчера улетели.
Охотник видит всю эту массу птиц, слышит их сборные, вечерние разговоры и шум звенящих крыльев сотен артелей быстро летящих с полей и на поля уток, но... «видит око да зуб неймет».
Хочется пострелять уток на одной из самых красивых и добычливых охот на водоплавающую дичь — на утренней сидке, дающей более сильные впечатления, нежели общеизвестная охота на вечерних утиных присадах, но не на чем попасть туда, где собираются утки.
Для этих охот нужна особенная, минимального размера и веса охотничья лодка, которую можно перетащить по лугам, пробраться на ней между кочками и тростниками и плыть не только по чистой воде, но еще и проталкиваться по мшаринам и жидкой грязи, чтобы добраться до утиной дневной штаб-квартиры.
Нужна лодка-птица — куда захочет, туда полетит и доставит...
Много всякой рыбы на реках и озерах. Она плещется, «стукает», играет. Но для успешной рыболовли тоже нужна лодка. С берегов же крупной рыбы не добудешь ни удочкой, ни снастью.
Поэтому и для ружейного охотника, и для рыбака (большинство охотников-любителей природы в то же время и рыбаки) лодка составляет почти такую же необходимую принадлежность охоты, как ружье и собака.
Проба лодки
Охотясь десятки лет в одних местах вблизи устья Камы, я долго выбирал место для постройки своего «охотничьего стана» и, наконец, нашел таковое на острове между Камой, Волгой и луговой рекой Мешкалой, ежегодно затопляемой весенним половодьем. Купив 12 десятин луговой земли с двумя десятинами лиственного леса, я выстроил на острове, на восьмиаршинной высоте над лугами, деревянный домик в три комнаты.
«Весной половодьем унесет дом в Астрахань», — говорили соседние крестьяне.
Городские знакомые, узнав о моем намерении выстроить домик на воде и поселиться в нем на лето — вдали от города и деревень,
В большое изумление пришли,
И мой ум расстроенным нашли.
(Пушкин «Странник»).
Но я был еще не стар, имел достаточный запас сил, и, несмотря на дружеские предупреждения, срубил домик в Казани и в мае привел его на небольшой барже на место. Все лето жил вместе с плотниками под брезентовой крышей и 26 августа, того же лета, вошел в свой дом «скворешник». Люди по-прежнему твердили: «Беспременно снесет!». Птицы же мой домик полюбили.
На двадцати верстах весеннего камского разлива мой «коттедж» был единственным сухим местом, и, когда весной следующего года я приехал в лодке на свое «пальмо», хутор оказался не в Астрахани, а на своем месте, и притом густо населенным: под полом дома наверху свай ласточки-касатки налепили множество гнезд; за каждым оконным наличником и в карнизах обшивки дома — десятки гнезд голубей, воробьев; в камнях, наложенных на лестницу и балконы дома, устроили гнезда трясогузки...
Вопреки пророчествам, мой домик не унесло водой и я прожил в нем 19 лет, сменив только две (из 18) свай.
Первое время моего жительства на хуторе мои знакомые неохотно отзывались на мои приглашения побывать в моем доме: «А у вас как... Ничего?.. Не утонешь и не убьешься?» — и подозрительно меня осматривали, не спятил ли я с ума. Но, побывав на хуторе, находили, что у меня «ничего», жить можно без опаски, и я еще в своем уме.
Ежегодно ко мне приезжали знакомые охотники не только из Казани, но и с севера и юга, из Москвы, Питера и с Кавказа.
Посидят часок-другой на верхнем балконе дома, с которого на 40 верст кругом все видно — берега Камы и Волги, церкви уездного города Лаишева на берегу Камы и село Богородское (пароходная пристань) на Волге, деревни Лебедино, Березовая, Грива в двадцати верстах от моего дома, и непременно скажут одну и ту же фразу, как бы сговорившись между собой: «Посидишь у вас тут на балконе, полюбуешься красотой лугов и леса, и удивительно приятный покой душой овладевает»...
Конечно, мой «Белый дом» с выкрашенной белилами (чтобы не было жарко) крышей нельзя было назвать «виллой», но он кокетливо выглядывал среди лугов, лесов и больших и малых озер и рек; я не променял бы его на мраморные дворцы-виллы в Ницце, Антибах, Каннах.
Правда, там красивое южное море, к которому я неравнодушен, и пестрая разряженная толпа, фланирующая по морскому пляжу.
Но бирюзовое море у меня заменяли изумрудные безбрежные, зеленые луга и тихие, зеркальные, луговые воды. Раскрашенную и суетливую людскую толпу заменяли тоже красивые, большие и малые птицы, птички, рыбы. Там было шумно, у меня же — тихо, «удивительно приятный покой душой овладевает»...
Вокруг хутора имелась всякая охота — по водоплавающей и лесной дичи и хорошая рыбная ловля.
Из Казани я привез две лодки: одну осиновую, человек на десять, и другую — осокоревый ботник на трех человек.
Первая, тяжелая и неповоротливая, не годилась для поездок в ней на охоты и рыбные ловли.
Вторая же была отдана моей жене, большой любительнице рыбной ловли, ежедневно плававшей в этой лодке за несколько верст от хутора.
Нужна была еще третья, небольшая, легкая лодка для моих поездок на охоты, и вскоре после того, как я попросил соседних крестьян приискать мне маленькую лодку, на хутор приехал рыбак продавать ботник.
По словам рыбака, его «посуда» обладала всеми лодочными добродетелями.
— Новая, не вертлявая и ходкая. Смело поезжай в ней через Каму в самую сильную бурю. Пьяный, и то не утонешь...
— Течет?
— Самую малость, — в носу сякнет.
— Тяжелая?
— Сохрани Бог... Перо — не лодка. Только немного узковата.
По осмотре лодка оказалась подержанным, долбленым, разведенным ботником на два человека. «Сякла» и в носу и посередине.
Я попробовал ее ход и легкость; чуть шевельнешь кормовым веслом, лодка уже идет довольно быстро; сильно сработаешь веслом — летит, как птица.
Необычайная легкость лодки, ее узкость, умелая рыбацкая оснастка меня соблазнили и я ее купил.
Высушив, сняв ненужную толщину стенок, осмолив и проконопатив лодку, я принялся за ее обделку.
Нашил «бархотки» (чтобы дать осадку носу лодки и поднять высоту ее борта), положил на дно новую, легкую слань, удлинив настил над носом, сделал под ним место для собаки. Под кормовым сиденьем устроил ящик, под двумя поперечными лавочками тоже сделал два ящика — для червей и запасных патронов. Слань, корму, сиденье и внутреннюю сторону бортов выкрасил масляной краской и только настил носа и корму лодки — белой.
Обрядив и спустив ее на воду, я остался доволен своей покупкой.
— Не лодка, а трясогузка... Чуть ее шевельнешь, а она уже и покатила, — одобрил мой «моторный» баркас плотник, помогавший мне уделывать лодку.
Я не знаю, чем моя лодка походила на трясогузку, но, грациозно покачиваясь на волнах и от них убегая, изящная, с белым носом и таким же на нем флажком, лодка действительно напоминала птицу, и я ее назвал «Чайкой».
Перед усадьбой, между купальней и мостиком, с которых брали воду, я прорубил в густых, росших в реке тальниках неширокий канал, служивший моей лодке пристанью.
В этом канале, укрытая тальником, много лет сохранялась моя легкокрылая «Чайка». Под сводом сверху заплетенных высоких талов стоит невидимкою. Ударишь два раза веслом, стрелой вылетит на реку...
Я очень ценил легкость и быстроту «Чайки» и она пришлась мне по душе.
Справедливость требует отметить, что были и другие мнения о «легкости» моей лодки...
Во время уборки сена ко мне пришел староста соседнего села Иван Асафов, почтенного возраста и восьмипудового веса. Он косил и убирал траву возле моего участка, на моей стороне реки, а ему нужно было попасть на другую сторону:
— Там пришла моя девчонка, принесла мне провианту. Попасть ей сюда (за реку) нельзя. Так разрешите мне сплавать к ней на вашей лодке.
Я разрешил, сказав Асафову, чтобы он съездил в лодке, стоящей у купальни (там стояла большая лодка).
Асафов поблагодарил меня и ушел к реке.
Минут через десять он вернулся. По тяжелому ходу по лестнице дома я узнал, что вернулся именно Асафов. Но он не вошел в мою комнату, а остался в передней, — сопел, чихал и охал.
Я к нему вышел.
Асафов стоял в передней, без своей высокой войлочной шляпы, мокрее мокрого; на бороде ил и тина, лицо и руки в грязи, с рукавов кафтана, со штанов и из сапог обильно текла вода.
— Совсем утоп в реке, — насилу жив остался, — чихая и кашляя, объяснил мне «утопленник».
По расследовании дела оказалось, что Асафов пошел к берегу реки дорожкой, ведущей не к купальне, где стояла большая перевозная лодка, а к пристани моей «Чайки», и с высокого камня, за который причаливалась лодка, в нее прыгнул.
— Я прыгнул в нее слева, а она — как вильнет вправо... Только я и свету видел, как камушек булькнул в реку... Глубина... На дне коряги. Как вылез — уже не помню. Всякой дряни наглотался...
Авария с Асафовым, хотя произошла и летом (в августе), на глубине не более аршина, но день был серенький, дул северо-восточный прохладный ветер, и мокрый, почтенный староста стучал зубами.
Я напоил его чаем, дал водки, и когда он окончательно согрелся, решил сам везти его на «Чайке» к дочери, на ту сторону реки, чтобы реабилитировать мою лодку.
Лодка, по словам Асафова, тоже утонула.
Когда мы подошли к пристани, «Чайка» стояла на своем месте и на дне ее было немного воды.
— Какое чудо, — меня победила, а сама не утонула, — удивился Асафов, доставая с воды свой войлочный «цилиндр», потерянный им тогда, когда он «камешком» булькнул в воду.
Асафов так напугался моей лодки, что пробрался на указанную ему мной лавочку, на носу лодки, не обыкновенным ходом, а ползком, на брюхе: «Как бы опять не мырнуть с нее в реку»...
«Камешек» порядочно загрузил лодку, но он смирно лежал на дне лодки и через реку и обратно проехали благополучно.
Выйдя на берег, Асафов поблагодарил меня за перевоз, сказав, что другой раз он ни за что на этакой «яишной скорлупе» не поедет:
— Навовсе утонешь. Как и с вами ехал, так все время читал молитвы. Какая это лодка. Одна души погибель...
Я смеялся и любовно поглядывал на лодку, которая такого «пузрана» победила и сама не утонула.
Был и другой — не смешной, как с Асафовым, случай.
Ко мне на хутор приехал из Самары погостить на несколько дней и порыбачить брат моей жены, старичок, председатель окружного суда.
Дни стояли неудобные для рыбной ловли — дожди и грозы. Сильный ветер дул вдоль реки и о рыбной ловле с берега, вблизи хутора, нечего было и думать.
Можно было порыбачить на озерах, в трех верстах от хутора, но у меня не было лошади, а далеко ходить пешком мой гость не мог, так как болел астмой.
Дни отпуска моего гостя проходили. Уезжать, не исполнив главной цели поездки — порыбачить на Мешкале, ему не хотелось и я предложил гостю порыбачить с лодки версты за четыре от хутора, вверх по реке, — в заливах.
В этих заливах, обрамленных крутыми берегами, поросшими крупным дубовым и осокоревым лесом, можно найти тихое место и в ветренные дни; я неоднократно удачно там рыбачил.
— А на чем мы поедем?
— В моей лодке, — под парусом. По ветру мы скоро доплывем в заливы.
Мой гость, рыбачивший в Самаре только с берегов и редко плававший в лодке, не сразу согласился. Его смущал малый размер моей «Чайки»:
— Боюсь, на лодке с парусом я никогда не ездил...
Я его успокоил, сказав, что моя «Чайка» уже испытанная лодка, бояться нечего и я сам с ним поеду. Может быть к утру и ветер стихнет. Решили выехать на другой день рано утром. С вечера уложили в лодку удочки, котелок, чайник, чашки и закуску.
Заботливый старик до света разбудил меня, говоря, что пора ехать.
Напившись чаю, пришли к лодке.
Ветер не только не утихнул, но с зарей подул еще с большей, нежели накануне вечером, силой и река «шумела».
Поставив парус, я усадил моего спутника на лавочку, за парусом, на нос лодки, и он тотчас же, ухватившись руками за борта лодки, порядочно ее накренил.
Пришлось убрать моего боязливого пассажира с лавочки и положить его на бурку на дно лодки:
— Лежите смирно, лодку не качайте и ничего не бойтесь.
Выйдя из канала, мы поплыли вдоль берега. Тальники и небольшой бугор берега защищали эту часть реки от ветра и парус тихо работал.
Тальники скоро кончились. Я направил лодку на ветер и середину реки. Там шумели и ходили «беляки», и когда «Чайка» попала в линию, сказать по правде, — не среднего, а шторменного, низового ветра, ее сразу рвануло с большой силой, накренило и немного воды влилось в лодку.
— Назад, назад!.. Спасите, тонем! — отчаянно закричал мой спутник.
— Лежите смирно и не шевелитесь!..
Плыть назад было уже поздно.
Крепко шумели разыгравшиеся на просторе широкой реки бело-желтые, сердитые волны. Они гнались за лодкой, как бы желая ее поглотить.
С носа лодки на меня летели брызги пены и воды, — глаза заливало, и вдоль лодки, наравне с ее бортами, клокотала белая клубящаяся вода и пена. Но «Чайка» знала свое дело. Она прорезывала волны и со скоростью птицы по ним летела. Езда была бешеная. Привычный волгарь, я редко бывал в такой переделке.
Самое опасное было впереди — на повороте реки у входа в залив.
Поднятые низовым ветром волны сталкивались с быстрым течением реки, бешено друг на друга налетали, образуя водяную толчею. В этом месте необходим поворот лодки — бортом к ветру.
В момент поворота лодку подняло на гребень крутой волны и бросило в образовавшуюся между волнами яму.
«Чайка» глухо стукнула дном о воду. Я поддал кормовым веслом ей ходу, накренившись, она отлого поднялась на следующий вал и вынесла нас из толчеи в направлении к заливу, порядочно черпнув воды бортом и носом. Парус беспорядочно полоскался вдоль мачты и волны ревели где-то сзади...
Этот прыжок не остался без последствий: третья часть лодки наполнилась водой и я с большим трудом и осторожностью продвинул «Чайку» к берегу.
В заливе под крутым берегом и лесом было тихо и спокойно, — как будто в другой мир попали!
— Приехали, вставайте!
Мой спутник неподвижно лежал в воде на дне лодки, без шапки, бледный, с закрытыми глазами.
Во время нашей бешеной езды я не взглянул на него и не знал, что с ним.
Пришел мой черед испугаться... «Ужели умер? По-видимому — мертвый». Наклонился... — дышит!
Расстегнул ему пальто, ворот рубашки.
На берегу развел огонь, сварил кофе и, только после того, как немного влил в рот своему компаньону горячего кофе, он начал обнаруживать признаки жизни.
Старик не понимал, где он и что с ним случилось, и когда, часа через два, я с большим трудом вывел его из лодки на берег, попросил меня идти с ним: «К сестре на хутор»!..
Но идти на хутор было нельзя: мы находились на противоположном хутору берегу реки и могли на него вернуться только в лодке.
Я не сказал об этом моему гостю.
С восходом солнца, просвечивающего сквозь быстро несущиеся рваные облака, ветер сдал в своей силе и в заливах возле карши в лопухах начала плескаться укрывшаяся в них из реки крупная рыба.
— Давайте половим, а потом пойдем на хутор. Нельзя же уезжать в Самару, не порыбачив у нас на Мешкале!..
Мой гость попросил еще сварить ему кофе, видимо успокоился, закусил и сел на берег рыбачить.
Поймав небольшую сорожку, наживил ее на удочку; вскоре я услыхал его крик:
— Сом... Пожалуйста, помогите!
Подбежав к рыбаку, я увидел его державшим обеими руками согнувшееся удилище. Он не мог вывести наверх попавшуюся рыбу. Через несколько минут шестифунтовая щука смирно лежала в моем сачке, зорко посматривая своими темными, злыми глазами.
— Где же сом?..
— Тяжелая!.. Не могу ее поднять наверх... Я думал — сом, а это вот какая рыба! — ответил повеселевший и довольный рыбак.
После щуки мой гость поймал крупного, двухфунтового окуня, потом — немного меньшей величины второго, и часам к десяти утра, когда клев прекратился, им было всего поймано: одна щука, несколько крупных окуней и фунта два небольших подлещиков, густерок и сорожек. Лещей не поймали ни одного. Очевидно, из-за ветра они не выходили на корм из глубоких речных ям.
Такой улов я считал для наших мест небогатым, но мой спутник был доволен рыбной ловлей и предложил сварить уху.
В моем охотничьем котелке сварили уху. Гость хвалил и мои рыбные места и особо приятный вкус рыбы. О том, как мы к этим местам доехали, он не проронил ни одного слова и, покончив с ухой, вскоре уснул у стога.
Я занялся лодкой. Вытащил на берег и вылил воду. Тщательно осмотрев дно, не нашел трещин. Только крепкий парусный шкот, задетый за железную скобу у кормового сиденья, оказался перееденным наполовину.
Хорошо, что он не порвался, когда мы так бешено летели в середину реки по бурным волнам...
Не могу определить скорость нашей езды; я не заметил во сколько минут мы пробежали четыре версты от хутора до залива, но парусный шкот, пропущенный через скобу и замотанный на моей левой руке, оставил явные на ней следы красного ожога.
К вечеру ветер прекратился; ни одного облака на небе, тихая спокойная вода и только оставшаяся на береговых отмелях в углублениях травных кочек желто-белая пена свидетельствовала о бывшей буре.
Пока тихо, нужно торопиться плыть домой, доставить моего компаньона. Он уже проснулся и собирался идти домой.
Я объяснил ему, что «идти» нельзя, а нужно плыть в лодке.
— Зачем плыть, когда хутор рядом?!
Из последовавшего разговора выяснилось, что мой спутник не помнит, как мы ехали, и предполагает, что мы рыбачили вблизи дома.
— Мы в четырех верстах от дома... Неужели вы не помните, как рвануло лодку, когда мы выехали на середину реки?
— Не помню...
— Да вы же закричали: «Спасите, тонем»!..
— Не может быть... Я только помню, что мы благополучно поехали от берега... Что было дальше, не помню. Очевидно, со мной случился обморок.
— И хорошо! — подумал я, иначе малейшее и вполне возможное в испуге движение моего спутника могло накренить лодку, в нее еще влилась бы вода, и тогда — нам не пришлось бы ни «идти», ни ехать.
Не очень-то нравилось старику снова ехать в лодке. Но другого выхода не было и он снова улегся на дно лодки.
Обратное плавание по тихой реке, без паруса, на одном кормовом весле, прошло благополучно, и, когда мы подъезжали к дому, нас встретил караульщик в лодке.
Он нашел в тальниках возле купальни фуражку моего гостя и выехал не встречать, а нас «искать».
Вероятно, фуражку сорвало с головы порывом ветра вблизи хутора, когда мы выехали на середину реки.
Гость очень благодарил за доставленное ему рыбной ловлей великое наслаждение.
— Только на такой маленькой лодчонке, да еще с парусом, никогда не поеду.
Так осудил мою лодку председатель окружного суда.
Я же думал иначе: «Только легкость и быстроходность «Чайки» и парус избавили нас от большого несчастья!»
С этого времени я еще больше привязался к своей лодке.
На одном кормовом весле плавал на «Чайке» за семь верст от хутора и возвращался обратно, не чувствуя утомления.
Плавал на ней и в бури по камскому разливу, и моя «яичная скорлупка» легко отыгрывалась от бурных вод.
С этой лодки я много ловил лещей и щук в реке Мешкале, много бил кряковых уток на утренних сидках, проникая в самые непролазные, камские озера, топкие плавуны и грязи.
Мои поездки по таким местам на рыбацких ботниках были неудачны, широкий ботник застревал во мхах и кочках и, несмотря на усиленные толчки шестом, не шел дальше. К месту сидки нужно попасть еще до рассвета, а с ботником промаешься до восхода солнца, а иногда и совсем не доедешь до сидки.
После таких неудач, я привозил в эти же места свою лодочку и легко проходил на ней по мхам и другим заграждениям такого рода.
Для «Чайки» непроходимых мест не существовало!