«Чайка» получила боевое охотничье крещение на большом, двухверстном болоте, называемом местными крестьянами «Чертова Прорва», а по официальным планам «Большая Мякоть».
Крестьяне говорили, что осенями на этой Прорве собираются «агромаднеющие тыщи» уток: «Болото топкое, плавучие острова, зыбуны и окна. Вода в ем черная-пречерная — вонючая. Рыбы нет. Не глубоко, а илу на семнадцать сажен... Ходить по нему никак невозможно и опасно — живут в нем «хозяева» (черти). Осенью вылезают на береговые кочки и белым огнем курят трубки... Всю ночь курят и только перед рассветом улезают в окна».
— А вы пробовали проехать по Прорве в лодке?
— Мы не пробовали, а другие ездили и утонули, — «хозяева» их утопили.
Охотники говорили, что много лет назад приехали охотиться на Прорву три мордвина (русские крестьяне считают мордву в родстве с нечистой силой): «Привезли с собой лодку. Выехали на середину Прорвы и стрельнули, а назад попасть не могут... Кричали, стреляли — просили к себе на помощь; с берегу их видели, но к ним не пошли. Трое суток их видели на озере... На четвертые — охотники скрылись. Только ботник остался в кочках... Перед зимой, когда озера стали, приехали родные искать своих охотников. Нашли ботник, а в нем только голые кости одного человека — ни ружья, ни одежды. От остальных двух охотников — и костей не разыскали!»
Старые крестьяне соседних с хутором деревень рассказывали, что от своих отцов слыхали, будто на этом месте прежде было большое болото, поросшее крупным ольховым лесом, на который зимой вылетали тетерева кормиться ольховой почкой. Поздней осенью болото загорелось и под снегом всю зиму огнем горело. Лес куда-то провалился, а на его месте весной объявилось озеро: «Тут они и поселились. Испортили воду — горькая, с духом. Как ею напьешься, так замаешься брюхом... И с той поры пропали тетерева, нет ходу по болоту ни скотине, ни человеку!»
Другие говорили, что сами видели, как перед ледоставом, в красные дни, выезжал на озеро самый большой «хозяин» Прорвы — ихний начальник: «Выплывает на середину озера и лежит — будто колода. Погреется на солнышке, выпустит из себя кверху воду и хвостом вдарит... Раскроет воду, и на озере нет никого!..»
Весной Прорву заливает полой водой Камы и, возможно, что в ее озерах остаются сомы.
Удильщики рассказывали, что на Прорве пропал рыбак, пробовавший по тонкому льду ловить в ней на блесну окуней: «Они» утащили его под лед. Наверху остался только малахай и рукавицы. Стало быть, им они не нужны... Пешня была с рыбаком — ее утащили»...
Рассказывали и другие страшные случаи, происшедшие на Прорве.
Я любил слушать легенды и отыскивать причины их возникновения.
Не выражая рассказчикам недоверия, соглашался с ними, что чертям в воде нужна пешня и не нужны ни малахай, ни рукавицы, в своих личных, охотничьих интересах не желая снимать с Прорвы окутывавшую ее тайну.
Малодоступность болота и то, что на нем не стреляли и не стреляют, меня заинтересовали и я поехал осмотреть это «худое» место.
По осмотру, Большая Мякоть оказалась обыкновенным, топким, безлесным болотом.
Охотясь в Сибири в тайге по р. Чулыму и вблизи Оби в Барнаульском округе, я видел такие же выгоревшие, торфяные, моховые болота.
Сибиряки называют их «согрой» и, не будучи суеверными, не населяют их чертями, собирают по мхам клюкву, а в открытых «окнах» ловят карасей мордами и вентелями.
Кое-где на береговых кочках Прорвы лежали иструхшие стволы крупных осокорей и ветел (светящиеся гнилушки — чертовы «ночные трубки»). На середине болота два небольших, чистых озера. Уток много. Выстрел с берега их не пугает и только налетевший беркут поднимал уток с воды. Поднимутся большой, тысячной стаей, покружатся над болотом и снова на него сядут. Вечером, после заката солнца, вся утка улетала с болота на яровые поля и рано утром обратно возвращалась. Прорва — типичная, дневная, утиная штаб-квартира. На середине второго озера, на которое утром валятся утки, виден маленький островок — самое удобное место для обстрела всего озера.
Уток так много, что утром, при возврате с полей, они покрывают воду.
При желании и труде, в маленькой лодке можно пробраться на середину Прорвы и пострелять уток при возвращении их с полей (на утренней сидке).
Такие результаты осмотра Чертовой Прорвы вполне меня удовлетворили и я решил: «Поеду на Прорву, к ее «хозяевам» в гости, буду курить с ними трубку и стрелять уток, а если появится на озере «сам их начальник», то его прихлопну!..»
Через несколько дней после осмотра я привез к Прорве «Чайку», взяв с собой караульщика Алексея, косу — прокашивать в воде тростники, железные грабли — отводить с дороги мох и плавучую траву, длинные колья — ставить по болоту вехи.
— Садись в лодку, Алексей, поедем торить дорогу к уткам[1]. Караульщик сперва отказывался ехать по нездоровью — что-то ломит поясницу, — а потом совершенно определенно заявил, что на «верную смерть» он не согласен:
— Разве можно на такое место ехать? Я старик, и на моей памяти никто на нем не был. Туда заберешься, а оттуда — не вернешься...
— Почему же не сказал мне дома, что не поедешь? Я взял бы с собой кого-нибудь другого!
— Я думал, — вы шутя сказали, что поедете в этакое место! Все одно — к ним никто не поехал бы!..
— Чего боишься? Ты со мной поедешь... Будем тонуть, так вместе.
— А мне какая польза — что утонем вместе? — резонно ответил караульщик и окончательно отказался ехать.
— До свидания, Алексей Василич. Часа через два вернусь обратно, вскипяти мне чайник!
— Прощайте. Не знаю, — когда вернетесь — напутствовал мой отъезд «храбрый» старикашка.
Все болото окружено частыми, мелкими кочками, составлявшими его берег, и только за ними, в расстоянии 30-40 сажен от настоящих сухих берегов, покрытых мелким осинником, светилась вода. Между кочками ил и тина. Возле берега шест уходил в грязь на два аршина.
«Живые» кочки, свертывавшиеся под ногами и уходившие в грязь и тину, составляли первую и весьма солидную, защищенную линию подступов к Прорве и протащить по ним лодку к воде действительно «никак невозможно».
В южной части болото соединялось узким ериком (истоком) с протекавшей по лугам рекой и только этим истоком, как единственным «ключом» крепости, можно попытаться проникнуть к началу широкой части Прорвы.
Проплыв более ста сажен истоком, я подъехал к широкой части Прорвы. Но и здесь защитная линия береговых кочек, окружавшая болото, не разрывалась и не имела ворот.
Лишенные растительности, черные сверху, покрытые белым налетом у воды, острые, траурные кочки, как оскаленные зубы какого-то гигантского животного, загораживали дорогу к озерам.
Началась трудная работа. Пришлось продвигать лодку между кочками, упираясь в них веслом; местами сдвигать их, чтобы дать проход «Чайке». Чем дальше продвигался между кочками, тем плотнее они охватывали лодку. Попадались широкие, плоские кочки, поросшие редким тростником, не поддававшиеся сдвигу. Приходилось менять направление и объезжать «упрямые» места.
Проработав больше часа, я остановился отдохнуть. Встал в лодке осмотреться. Кругом стеной стояли тростники и кочки, берегов не видно.
Оглянулся назад посмотреть пройденную дорогу и не нашел ее следов. Сдвинутые мной кочки соединились и скрыли мой путь.
Нужно ориентироваться и узнать — правильно ли еду.
Крикнул Алексею, предполагая, что он остался сзади, в направлении за кормой лодки и очень удивился, услыхав его ответный голос — впереди носа лодки.
Очевидно, черти уже начали меня путать и, вертясь между кочками, я потерял направление и закружился.
Перекликнулись еще раз с Алексеем, повернул лодку в обратную сторону и поехал. Не спутают. Попаду, куда мне нужно...
Через час упорной работы тростники кончились, кочки стали редеть, и я выехал... на то же место, с которого въехал в кочки!
Вот так история... Настоящая чертовщина!
Но я не боялся чертей. Подъехав к истоку в месте его выхода из Прорвы, позвал Алексея, приказал ему ждать меня на этом месте, немного возвышавшемся над болотом мыске, и развести костер.
О том, что заплутался в кочках, я ему не сказал.
Прокосив в истоке тростник, мешавший проезду, нарубил в ближней гриве осиновые колья, навязал на их вершинки пучки тростника, уложил в лодку и снова поехал в кочки, отмечая свой путь вехами.
Без этой предосторожности могло случиться то, что уже со мной случилось, и даже хуже; без вех я мог не найти обратную дорогу.
В этот раз курс был правильно определен и, благополучно преодолев первое заграждение — черные кочки, я выехал на чистое болото, заросшее осокой и мхом. С него были видны дым Алексеева костра и берега Прорвы. Среди болотных зарослей виднелись узкие полоски чистой воды. Вдали блестели озера — конечный пункт моей поездки.
Но до озера было далеко.
Опытным глазом старого охотника я определил видневшиеся полоски чистой воды — частями того истока, которым выехал в Прорву.
В этом предположении я не ошибся.
Черно-синей, блестящей лентой, как крупный уж, исток извивался по болоту, уходил вправо, влево, разветвлялся, скрывался в траве и снова появлялся, светясь среди болота.
Я плыл по этому истоку легко и без препятствий. Местами веслом задевал в воде верхушки карч и какие-то прутья. Они шаркали по дну лодки, но не мешали плыть.
По мере моего продвижения вперед исток суживался и тускнел. Он зарос резуном-травой (модорезником). Дальше — резуна не было и поверхность воды истока густо покрывали желто-зеленые и белые круглые крупинки-листочки. Вблизи не росло травы, на которой были бы такие листья, и можно было думать, что кто-то их принес со стороны и, желая скрыть эту единственную водную дорогу по болоту, засорил ими воду.
Распахнешь веслом этот сор, проедешь несколько аршин истоком, и вода снова закроется соединившимися листками.
Хитры и увертливы «хозяева» болота. То резуном-травой, то сором след свой заметают... Но мы распутаем их петли!
Я раздвигал резун-траву граблями и в засоренной части истока чаще ставил вехи (ночью пробираясь по болоту к месту утренней сидки, без частых вех, не найдешь засоренного листьями истока).
Сделав несколько «петель» по болоту, исток вошел, едва приметной змейкой, в полосу моха и в нем пропал.
Первое озеро Прорвы уже близко, не дальше пятидесяти сажен. Между ними и лодкой — зеленый безводный луг. На нем виднелись посохшие стволы невысокого, мелкого леса.
Если по таким лугам росли деревья, то под лужайкой должна быть земля, остров, берег.
В той части луга, в которой окончился исток и стояла моя лодка, вдоль ее бортов рос мелкий мох и, возвышаясь над водой истока вершка на четыре, казался берегом луга.
Цвет моха — ярко-зеленый. Не мертвенно тусклый, как у малахита, а теплых тонов чистого изумруда. Такой красивый мох — приятный, мягкий, нежный.
Он манил к себе и звал на отдых — полежать в мягкой постели.
Не выходя из лодки, я положил на мох весло. Под его тяжестью мох медленно опускался и вскоре весло всплыло наверх. Опущенный в воду двухсаженный сухой кол не нащупал твердого дна под мохом. Его вытолкнуло из воды. На конце кола — черно-синий вонючий ил.
Этот красивый и обманчивый берег составлял вторую защитную линию Чертовой Прорвы, и горе тому смертному, который осмелится встать на него ногами.
Нет надобности говорить, кто окрасил болото изумрудным мохом и воткнул в него черные палки сухого леса, а под ними вырыл могилы для неосторожных людей, желающих отдохнуть на красивой лужайке.
Тонкие господа... Декораторы!
На «берег» я не выйду и по лугу поеду в лодке.
— Выручай «Чайка»! Плавала по воде и жидкой грязи, плыви и по моху!
Сильными ударами весла я выдвинул лодку в луговину.
Мошарина ожила, зашевелилась. По ней пошла легкая зыбь. Черные сухие деревца тихо закачали головами.
Лодка обдавила мох и под ее дном показалась вода. Раскачивая лодку, я работал веслом и продвигал ее вперед без особого труда; одолев это препятствие, я выплыл на первое озеро Прорвы.
В озере такая же, как и в истоке, черно-синяя вода и та же бездонная глубина.
После только что совершенной трудной работы захотелось пить. Зачерпнул в ковш воду. Горькая, противного вкуса, и я выплюнул ее обратно.
Оглянулся назад. Ни берега, ни дыма. Алексеева костра уже не видно. Кругом — громадное, казавшееся бесконечным, серо-зеленое болото.
Я находился на середине Прорвы. Один, в маленькой скорлупке лодке!
Двигаясь в лодке по мошарине, я раскачивал ее, переходя с кормы на нос и обратно. Кочки, резун-трава и карш царапали ее дно.
Возможно, что в дне лодки отойдет какая-нибудь заделка и покажется вода.
Если бы это случилось на другом озере, то можно было бы подъехать к берегу, вытащить лодку на сухое место, заделать в ней трещины и законопатить (на охотах с лодки я всегда брал с собою паклю, гвозди, скобки, накладки и другие, нужные для починки материалы).
Но на Прорве — некуда вытащить лодку!
Вольется в щель темная вода, заполнит лодку и к существующим легендам о «случаях» на Прорве прибавится новый рассказ и на этот раз правдивый — о том, как в этом болоте утонул охотник, хозяин мешкалинского дома.
Не боязливый я человек, никогда не верил в существование водяных и леших, над страшными сказками смеялся и тем не менее, сидя в своей лодочке среди этого траурного болота с его черными кочками, водой и таким же посохшим, мертвым лесом, почувствовал какую-то тоску и жуть.
Вернулся на край мошарины, поднял слань и осмотрел дно лодки. Все в порядке: на дне лодки нет воды, на щелях все заделки целы. Нечего бояться!
Солнце склонялось к западу; следовало торопиться с окончанием работы и до наступления ночи выбраться из болота и вернуться к Алексею.
Не давая разрастись тревожному настроению, переехал через первое озеро, в направлении ко второму.
Второе озеро отделялось от первого не широкой, в 200 саженей, полосой густой травы.
Перебраться через эту траву — пустое дело, требовавшее получасовой работы.
Трава, преграждавшая дорогу к озеру, возвышалась на пол-аршина над уровнем озер ной воды. Ее редкие, крепкие стебли, толщиной в гусиное перо, цвета изъеденной кислотами меди, имели на вершинах сверху бледно-зеленые и снизу багровые, продолговатые листья. Черные корни трав переплетались между собою и, как свившиеся клубом змеи, густой сеткой покрывали просвечивавшуюся между ними темную воду.
Я предполагал проехать по этой траве в лодке, так же как и по моху, работая веслом.
Но красная трава, похожая на низкорослый кустарник, не приняла на себя лодку, и разогнанная с воды озера «Чайка» вошла в траву только своей носовой частью.
Под лодкой трава не опустилась, подобно моху, в воду, а лишь нагнулась; дно «Чайки» лежало на корнях и под ними не было воды.
Пройдя на нос лодки и упираясь коротким кормовым веслом в корни, я смог продвинуть лодку всего на не сколько вершков.
Встать ногами на корни и, держась за борт лодки, двигать ее дальше не решился, так как мог провалиться между корнями и захлебнуться в воде возле лодки.
«Пустое» дело — оказалось весьма сложным, и по этой кровавой, травяной сетке, как бы сотканной из колючей проволоки и составлявшей третью и самую сильную укрепленную линию Прорвы, нельзя ни пройти пешком, ни проплыть в лодке, работая веслом.
По ней, может быть, можно пробраться только в лодке, подтягиваясь багром, задетым за черные корни впереди лодки.
Еще есть один способ, до этого времени мной не практиковавшийся: пройти по траве на лыжах, держась за лодку.
Но со мной не было этих «осадных» инструментов... Что же делать?
Отказаться от охоты на Прорве и стрелять уток на других, более доступных озерах?
Какой срам и позор! Могут подумать, что охотник струсил.
Охотник, боящийся чертей и грязи, зыбунов, плавучих мхов и кроваво-красных сеток — не охотник! Где же его энергия, настойчивость и смелость?..
Второе озеро уже недалеко и какая же масса на нем уток!
К чертовой мамаше все эти вздорные сказки о начальниках озер, утонувших охотниках и рыболовах. Начатое охотником дело — нельзя не окончить!
Завтра же привезу из дома багры и лыжи, и хотя бы сто чертей мешали моему проезду — попаду на Прорву и буду стрелять на ней уток!
Срезав косой с кормы и носа лодки красную траву, чтобы заметить начальный пункт завтрашнего пути, я выбрался на первое озеро и по знакомой уже дороге беспрепятственно добрался к Алексею.
Он не обнаружил радости, когда меня увидел, и даже как будто удивился, что я вернулся.
* * *
На другой день, утром, взяв с собой два багра и две пары лыж, одни очень длинные и узкие березовые лыжи работы Комэтса[2] и другие, короткие и широкие для ходьбы по мягкому снегу, дубовые, с высокозагнутыми носками, работы местного столяра, — я снова приехал на Прорву.
На вопрос Алексея, на что нужны лыжи и багры, я совершенно серьезно ответил, что «они» просили меня привести им лыжи для зимних прогулок, а баграми хотят вытаскивать со дна озера карши.
Не знаю, поверил ли Алексей моему ответу, но о баграх и лыжах больше не спрашивал, был очень почтителен ко мне и, когда я уезжал в лодке на озера, хотя и не сказал «с Богом», но пожелал мне доброго пути.
Очевидно, он не знал, «подойдет» ли Бог к этому случаю, — когда охотник едет к черту. Во всяком случае нужно бояться такого человека, который знаком «с ими».
— Прощай. Не поминай лихом, — нарочно сурово ответил я Алексею и, оттолкнувшись веслом от берега, поехал на Прорву.
Оглянувшись назад, я увидел, как Алексей снял шапку и крестился.
В этом «случае» я тоже не знал: молится ли Алексей Васильевич за упокой моей грешной души или для ограждения себя от нечистой силы.
По обставленной вехами дороге скоро доехал до вчерашнего места и принялся за работу.
Сидя в середине лодки, начал подтягиваться багром, задевая им за корни трав впереди носа лодки.
Лодка кривляла по траве то вправо, то влево и мало продвигалась вперед.
Если бы работать вдвоем, один подтягивал бы багром с правого, а другой с левого борта лодки, то она шла бы правильнее и быстрее.
Но я работал один и для того, чтобы этой скоростью добраться ко второму озеру, потребуется целый день тяжелой работы!
Плохо — на багре не уедешь! Третье заграждение — хуже первых двух.
Дело казалось проигранным... Встал за кормой лодки на узкие лыжи. Они пригнули траву и твердо лежали на густой сетке черных корней. Толкнуть лодку вперед было легче, чем подтягиваться в ней багром. Но пологие носки лыж застревали в траве и корнях и для того, чтобы сделать шаг вперед, нужно высоко поднять их над травой. Поднимаешь носки — застревают в траве задники лыж. Это осложняло и задерживало работу.
На узких длинных лыжах хорошо ходить по чистым снеговым полям, а при ходьбе по высокой траве на них далеко не уйдешь, и я встал на широкие лыжи.
Так же, как и узкие, они не продавляли корней в воду, но при ходьбе не путались в траве.
Не чувствуя под ногами неустойчивости и какой-либо зыби, я осмелел и, выйдя на лыжах вперед лодки, без особых усилий потащил ее за собой на коротком носовом причале. Никакой опасности нырнуть в воду не предвиделось, и пустая лодка также свободно и легко шла по траве, как и по мху.
Идти на широких, непрогибавшихся дубовых лыжах оказалось легко и безопасно.
Местами, среди травы, виднелись вершины толстых, посохших деревьев; вероятно остатки того ольхового леса, на который когда-то прежде зимой вылетали тетерева.
На пути попадались окна чистой воды и с них поднимались одиночные утки. Я снимал лыжи, садился в лодку и переплывал по ним, работая веслом. Дальше снова шел на лыжах и скоро добрался до края второго озера. Оно вдвое больше первого и имело много узких, уходивших в траву заливов.
Мое появление на краю второго озера мало встревожило уток. Они поднялись с озера, покружились над болотом и сели на озера, окна и мошарины.
Не напуганные утки близко пролетали надо мной и, если бы у меня было ружье, то я мог бы убить несколько штук. Но на местах утренних сидок — не стреляют перед сидкой, так как один выстрел по уткам днем в их сборной, осенней квартире, портит утреннюю охоту; утки переместятся на другое, более спокойное озеро и на обнаруженную охотником дневку не вернутся.
Видневшаяся с берега на середине озера чернота, издали похожая на островок, вблизи оказалась узкой полосой травы и моха, приставшей к небольшой карше.
В этой траве я встану в лодке и буду стрелять уток на утреннем перелете!
Работа окончена! Дорога к озеру найдена и обставлена вехами. Определено и место стоянки на утренней сидке.
Болотный черт оказался не таким страшным, как его малевали.
* * *
Поставив в красной траве несколько вех, я поехал обратно. На машарине оставил багры и широкие лыжи, поправил (и прибавил) кое-где упавшие вехи и веселый вернулся к своему становищу. Выйдя на берег, я бросил Алексею найденный мной на береговых кочках голый лошадиный череп.
— Черти тебе кланяются, Алексей Васильевич, прислали гостинец и зовут тебя в гости — пить водку!
Сказав это Алексею, я пожалел, что сказал: старик побледнел, затрясся и начал креститься.
Последующие мои объяснения, что я пошутил и привез не человечью, а лошадиную голову, не имели успеха. Алексей испуганно озирался по сторонам и ни разу не взглянул на «страшный» череп.
Лысый, веснушчатый, рыжебородый, толстенький старичишка Алексей Васильевич был набожен и суеверен и второе сидело в нем крепче первого. Веруя в Бога, он не боялся Бога. По праздникам ходил в церковь и после обедни возвращался на хутор пьяным. Веря в существование водяных, леших и других их «сродственников», до паники их трусил.
Если к этому прибавить, что за год до моей поездки с Алексеем на Прорву, у его брата завязла и утонула в этом болоте лошадь, то отношение (и настроение) моего караульщика к Прорве будет вполне понятным.
Но суеверию есть пределы; неумная трусость Алексея начала мне надоедать и, когда, выбирая вещи из лодки, он спросил, где широкие лыжи, я сурово ответил, что чертям не понравились длинные лыжи и они оставили у себя только багры и широкие лыжи.
Этот ответ, в связи с моим объяснением Алексею, что я привез лыжи в подарок «хозяевам» болота, походили на правду (куда же деваться лыжам?).
Алексей замолчал, не расспрашивал, как я съездил на Прорву и что на ней видел, и на обратном пути к дому был сугубо молчалив и мрачен.
Последнее, может быть, было вызвано тем, что, закусывая после возвращения с озера, я не угостил его водкой.
Отдохнув два дня на хуторе, я приехал ночевать на Прорву, а затем — и «громить» (так называют местные охотники стрельбу на нетронутом утином присаде) утреннюю утиную сидку.
Нарубив кольев и сказав Алексею натаскать из стога сена к лодке и запасти на ночь побольше дров, я поехал еще раз осмотреть дорогу к сидке.
Я хорошо сделал, что поехал, так как ветром предшествовавшего.дня свалило много вех.
Оправив упавшие и поставив почаще новые вехи, я устроил «столбовую» дорогу к сидке и вернулся к нашему стану до заката солнца.
Навесили чайники, запустили в кипевший котел привезенную из дома свежую рыбу, заправили маслом пшенную кашу и охотничья жизнь у костра пошла своим, особо ценным охотнику, порядком.
Вскоре утки начали скликаться на Прорве в одну стаю, выплыв из трав и кочек, «скрыли» воду озер и, после заката солнца, с громоподобным шумом поднялись с болота и, разделившись на отдельные стаи, полетели на поля за Каму.
Подувая в блюдце на горячий чай, Алексей смотрел, как артель за артелью летели утки над нами:
— Ок-к-казия, — сколько здеся уток! И место быдто бы... того... не совсем, а набилось, как тараканы в запечек!..
Найти сходство в громадной, почти безбрежной, залитой розоватым светом зари, оригинальной своей дикостью Прорве, украшенной двумя красивыми, как у молодой девушки, черными озерами-глазами, с грязным запечком, а уток, — похожими на тараканов, — мог только тот, кто «родился поэтом!»
— Сам ты таракан, — сказал я этому поэту.
Рыжий, с подслеповатыми, опушенными белесыми ресницами глазами и такими же бровями, ходивший широко расставляя ноги (у него была грыжа), Алексей, действительно, похож на старого таракана, из задней части которого видно продолговатое — и тоже рыжее, яичко.
За чаем Алексей узнал, что я поеду на сидку в 12 часов ночи.
— Стало быть, я тут один останусь?
— Да, один. Неужели боишься?
Старик встревожился. Бросил пить чай, пыхтел, тяжело вздыхал, вспотел и, наконец, не стерпел и обратился с просьбой:
— Ночью одному здесь неловко... Как бы чего не случилось. Пожалуйста, увольте меня на ночь домой... Старуха (жена Алексея) испечет вам ватрушки с творогом или шаньги с тыквой — чего желаете... Я привезу их горяченькими к рассвету.
— Какой же ты трус, Алексей Васильевич. Я останусь здесь один в лодке на Прорве и никто меня не съест, а ты боишься остаться на сухом берегу.
— Вы — другое дело, а нам — опасно!
Ночью Алексей мне не нужен и, приказав посмотреть, нет ли в лодке под сланью воды и уложить на «Чайку» нужные для ночной поездки вещи, я отпустил его домой, предупредив, чтобы приехали за мной к рассвету.
Воды в лодке не оказалось, и довольный своим увольнением Алексей быстро уложил в лодку мои вещи, отказался от ухи и каши и веселый поехал домой — заказывать мне ватрушки.
Вечерняя заря догорала, и в камских лугах застукали выстрелы охотников, сидевших на вечерних сидках.
Стреляли немного и скоро перестали.
Звездная ночь окутала луга своим черно-бархатным кровом. Далекие камские берега и близкая Прорва утонули в ночной черноте и только под бугорком, на берегу истока, теплился мой маленький костер-огонек.
Оставшись один у огня на берегу Прорвы, я был больше доволен своим одиночеством, чем Алексей своим отъездом, любовно вспоминал произведенные мной работы по прокладке дороги к озерам и не спеша, в контакте с окружающей меня ночной тишиной, хлебал из продымленного котелка старой деревянной ложкой уху из окуней и не променял бы эту уху и мою «обстановку» на бурке у костра, вблизи дорогого мне болотного займища, — на аршинную стерлядь с соусом «пикан»ом и шелковую мебель заграничных «Паллас-отелей» и салонов первого ранга.
До охоты оставалась длинная осенняя ночь. Но сердце уже наполнилось радостями предстоящей охоты и с покоем и миром в душе я крепко уснул у костра на берегу Чертовой Прорвы.
Сноски
[1] На утренних сидках я всегда стрелял уток с лодки один; караульщика или же другого помощника брал с собой в лодку только для помощи мне в исполнении подготовительных к сидке работ: нагрузить фашинника, кольев и кустов для выстилки и прикрытия сидки, когда она делается на покрытых водой кочках, натаскать и положить сверх вымощенной сидки сено, и для других работ этого же характера.
[2] «Комэтс» — была лучшая фирма и склад лыж в Ленинграде.
На утренней сидке
Проснулся около 12 часов ночи. До зари — четыре часа и можно успеть напиться чаю.
Днем я доезжал к озеру в один час с четвертью, ночью проеду два с половиной.
Один час уйдет на укрепление лодки, возле карши — на середине озера. Еще останется один час до зари и охоты, и его можно использовать, полежав на сене на дне лодки, и сварить кофе на спиртовой лампе в тонкой жестяной кастрюльке, как неоднократно я это делал, охотясь на других сидках.
Взяв ружье, патронташ и электрический фонарик, я пошел к лодке и, осветив ее фонарем, чтобы посмотреть, все ли нужные вещи уложены в лодку, неожиданно увидел, что из-под слани лодки выступает вода...
Это открытие поистине было ударом грома, неожиданно раздавшимся с безоблачного неба.
Когда вечером я ездил по болоту и оправлял вехи, воды в лодке не было. Не было воды, по словам Алексея, когда он ее осматривал, укладывая мои вещи...
Вода не могла появиться вдруг, без всякой причины.
Возможно, что немного воды под сланью было и тогда, когда я возвращался к стану и Алексей или не поднял слань лодки, как я ему приказал, и не видал, что в лодке есть вода, или же, увидав воду и торопясь поскорее удрать домой, не сказал мне об этом.
Какой негодяй, этот трусливый старикашка!..
Но для расследования того, когда появилась в лодке вода, и расценки Алексея не было времени и, вынув из лодки свой багаж, я подтащил ее к огню и, перевернув вверх дном, увидел, что двухдневное плавание по кочкам, резунам, мхам, каршам и жестким черным корням не прошло для нее бесследно: смола со дна лодки сошла, все заплаты обнажились и одна из покрывавших заплату жестянок так слабо держалась на двух ржавых гвоздиках, что при первом же к ней прикосновении отвалилась.
В находившейся под ней деревянной заделке виднелась сквозная щель в дне лодки и через нее попадала в лодку вода...
Если бы я поехал, не осмотрев лодки, жестянка могла отвалиться и, наверное, отвалилась бы не здесь, на сухом берегу, а во время пути, или там — на середине Прорвы.
Хорошо составленный план охоты, большие двухдневные труды, ожидающиеся радости предстоящей охоты, — все разом рухнуло и исчезло...
Я растерялся, не зная, что делать, и долго смотрел на отвалившийся лоскуток жести, переворачивал его и осматривал. Как будто этот ржавый лоскуток мог сказать мне, что я должен делать дальше...
Сел у костра. Закурил папиросу и сейчас же бросил ее в огонь. И без огня мне было жарко: моя рубашка сразу сделалась влажной от пота.
Обнаружившаяся в лодке щель — небольшая, и если сейчас же ее заделать, приколотить тальниковую набойку, а сверху надежно укрепить жестянку новыми гвоздиками, то можно и ехать на сидку.
Каждый раз, когда я ездил на охоты в лодке, я брал с собой паклю, тряпки, железные скобки, конопатку, гвозди и в балакире, заткнутом сверху тряпкой, — смолу. Весь этот материал для починки лодки был взят с собой и в эту охоту. Но балакирь со смолой и котомка с паклей и гвоздями лежали в телеге Алексея, и он увез их с собой...
От моего вечернего настроения не осталось следов и где-то там, в тайниках души, выплывали недобрые чувства к Алексею...
Что же делать? Немедленно идти за семь верст домой, разнести Алексея и, уделав лодку, через день снова приехать на Прорву и стрелять уток? Слишком много времени уйдет на охоту на одной сидке... Щель не опасная и нужно попробовать ее ухитить. Но чем, каким материалом?
Разорвал платок на узкие полоски, подпорол подкладку моей охотничьей тужурки и вытащил из нее вату. Мало! Этим материалом не уделаешь лодку...
Снял с себя фланелевую блузу, отрезал правый рукав и принялся перочинным ножом и топориком конопатить лодку и сравнительно скоро кончил работу.
Работал лихорадочно. Думал, что напрасно стараюсь, и ничего не выйдет из этой работы...
Но одной конопатки фланелью недостаточно, она не удержит воду. Сверх щели нужно наложить жестянку и прибить ее новыми крепкими гвоздями: два старых ржавых гвоздя не годились.
Где же взять гвозди? Они уехали домой с этим негодным Алексеем... Мое лодочное дело казалось окончательно проигранным!
Не зная, что делать, начал ходить по кустам возле костра и в том месте, где стояла телега Алексея, наткнулся на лежавший в кусту небольшой деревянный ящичек без крышки, в котором мы привезли на Прорву рыбу и картофель. Алексей вынул рыбу и картофель, а ящик, как ненужный, бросил в кусты; в нем лежало немного соломы, которой была прикрыта рыба.
Я поднял с земли ящичек, зачем-то вынул из него солому и снова бросил его в кусты и только после этого сообразил, что нужно тщательно его осмотреть. По осмотру оказалось, что стенки ящика сколочены гвоздями...
Расколол доски ящика, добыл из них несколько небольших машинных гвоздей и прибил ими наложенную на щель жестянку снаружи и хорошо пригнул концы гвоздей на внутренней стороне лодки.
Починка лодки наладилась: жестянка, плотно покрывавшая законопаченную фланелью щель с наружной стороны дна лодки, и налаженная на щель с внутренней стороны тальниковая пластина — не пропустят воду. Хорошо было бы положить под жестянку суконную, пропитанную смолой, тряпку. Но смола уехала домой вместе с Алексеем. Попробуем, что вышло из нашей работы. Спустил Чайку на воду. Вода сквозь щель не сочится. Можно и ехать — опасности нет...
Совершенно некстати вспомнился случай с Андреевским, утонувшим на охоте с лодки на утренней сидке: на озере нашли только ботник и шляпу Андреевского; труп же его обнаружили рыбаки весной следующего года (см. «Охотничьи дневники» Андреевского и его биографию)[1].
Если щель в дне лодки разойдется на озере, то не найдут ни моей шляпы, ни мертвого тела...
Ушел к огню и на огонь навесил чайник, как будто от питья чая зависело решение вопроса, ехать ли мне или не ехать в дырявой лодке на озеро... Еще раз сходил к лодке. Воды в ней не было. Может быть, вода покажется, когда я загружу лодку и поеду?.. Сел в лодку и проехал по истоку. Сквозь законопаченную щель вода не сочилась. Можно ехать на озеро и благополучно вернуться... Можно и утонуть в озере, как утонул Андреевский... Во мне боролись два течения: за и против поездки. Первое было желательнее второго и основывалось на том реальном факте, что я неоднократно плавал на старых гнилых лодках, затыкая в них не маленькие щели, а большие дыры, и не паклей, а сырой травой, обернутой в тряпку, и отливая ведерком сочившуюся воду, благополучно доезжал до берегов. Щель же в дне моей Чайки ничтожна и хорошо заделана.
Несчастные случаи с охотниками бывали. Но они не дают основания предполагать, что сегодня со мной, несомненно, случится несчастье. На помощь этим соображениям приходила обычная в таких случаях надежда избегнуть опасности...
Отказаться и отступить от намеченной цели и в назначенное время не окончить хорошо задуманное дело я считал трусостью и малодушием.
Соображение базировалось на доводах разума, авторитетно указывавшего на то, что сегодня не следует ехать в неисправной лодке на озеро и подвергать себя риску утонуть. Утки никуда не денутся и, основательно исправив лодку дома, через день можно будет стрелять здесь же.
Если я иногда и ездил в дырявых лодках, то днем, а не ночью и только переезжал в них с одного берега не