Я подошла к передней части храма и поклонилась до самого пола, благодаря Господа, трансформирующую силу любви, себя, свою гуру и своего племянника, и краем сознания, на молекулярном (не на интеллектуальном) уровне понимая, что нет никакой разницы между этими словами, этими понятиями, этими людьми. Затем я удалилась в зал для медитации, решив пропустить завтрак, и просидела почти два часа в звенящей тишине.
Стоит ли говорить, что я больше не прогуливала Гуруджиту? Она стала для меня самой священной практикой в ашраме. Разумеется, Ричард из Техаса не преминул поиздеваться над моим прыжком из окна общежития и теперь каждый вечер после ужина предупреждал: «Увидимся завтра на Гуруджите, Хомяк И попробуй для разнообразия спуститься по лестнице!» На следующей неделе я позвонила сестре, и та сказала, что по необъяснимой причине Ник вдруг стал засыпать спокойно. А через несколько дней в библиотеке в книге об индийском святом Шри Рамакришна мне попалась история об ученице, явившейся к великому учителю. Она боялась, что недостаточно преданна практике и ее любовь к Господу слаба. На что святой ответил: «Неужели ты никого не любишь?» Женщина призналась, что больше всего на свете обожает своего маленького племянника. Тогда святой сказал: «Вот и ответ. Пусть он станет твоим Кришной, твоим возлюбленным. Служа своему племяннику, ты служишь Богу».
Однако все это не так важно. По-настоящему удивительная вещь случилась в тот же день, когда я выпрыгнула из окна. После обеда я встретила Делию, свою соседку, и сказала, что утром она заперла меня в комнате. Делия ужаснулась:
– Не представляю, как я могла это сделать! Тем более что все утро думала о тебе. Ты вчера мне снилась как наяву. Весь день этот сон из головы не выходит!
|
|
– Расскажи.
– Мне снилось, что ты вспыхнула, – ответила она. – И твоя кровать тоже. Я бросилась на помощь, но когда подбежала, от тебя осталась лишь кучка белого пепла.
Именно тогда я решила, что должна остаться в ашраме. Это совершенно противоречило начальному плану. Ведь я планировала прожить здесь всего шесть недель, набраться трансцендентного опыта и продолжить путешествие по Индии… хм… в поисках божественной сущности! Я запаслась картами, путеводителями, походными ботинками и всем-всем-всем! Наметила, какие храмы и мечети нужно посетить, с кем из святых мудрецов встретиться. Я же в Индии, в конце концов! Здесь столько всего можно посмотреть и переделать. Мне предстоит пройти много километров, облазить не один десяток храмов, покататься на слонах и верблюдах. Да я просто не переживу, если не увижу Ганг, великую пустыню Раджастан, дурацкие мумбайские киношки, Гималаи, старинные чайные плантации, рикш из Калькутты, проносящихся друг мимо друга, словно колесницы из «Бен-Гура». А в марте я даже планировала встретиться с самим далай-ламой в Дхармсале! Надеялась, хоть он скажет мне, где искать Бога.
Но застрять на одном месте, без движения, в маленьком ашраме в богом забытой крохотной деревушке – нет, этого я никак не планировала!
Однако мастера дзен говорят, что нельзя увидеть свое отражение в бегущей воде – только в стоячей. Что-то подсказывает мне, что, сбежав сейчас, я пренебрегу всем накопленным духовным опытом. Ведь именно сейчас, в этом маленьком ограниченном пространстве, где каждая минута организована с целью способствовать самоизучению и религиозной практике, со мной что-то начало происходить. Так неужели нужно именно теперь садиться на какие-то поезда, цеплять кишечных паразитов, тусоваться с бэкпэкерами? Может, я потом все это еще успею? И с далай-ламой найду время встретиться? Куда он денется, далай-лама? (Да и если, не дай бог, с ним что случится, на его место найдут кого-нибудь еще, верно?) Мой паспорт и так похож на татуированную тетку из цирка уродов. Неужели очередное путешествие приблизит меня к поразительному контакту с божественным?
|
|
Я совсем запуталась и провела весь день, размышляя о том, как поступить. Но, как обычно, решающее слово сказал Ричард из Техаса.
– Оставайся, Хомяк, – заявил он. – Забудь о своих достопримечательностях – у тебя вся жизнь впереди. Ты ступила на духовный путь. Не сворачивай и не бросай дело на середине. Бог прислал тебе персональное приглашение – неужто откажешь?
– Но в Индии столько красот! – расстроилась я. – Тебе не обидно было бы проехать подземного шара и застрять в каком-то несчастном ашраме?
– Мой дорогой Хомяк, послушай своего друга Ричарда. Если каждый день в течение трех месяцев ты будешь притаскивать свою изнеженную задницу в зал для медитаций, гарантирую – скоро ты увидишь такие красоты, что захочется плюнуть на Тадж-Махал!
Сегодня во время утренней медитации я задумалась вот о чем.
Когда закончится мой год путешествий, где я буду жить? Мне не хочется возвращаться в Нью-Йорк чисто по привычке. Может, переехать в новый город? Например, Остин, говорят, очень приятное местечко. А в Чикаго такая красивая архитектура! Правда, зимы холодные… А может, поселиться за границей? Про Сидней рассказывают много хорошего… Если бы я жила не в таком дорогом городе, как Нью-Йорк, можно было бы снять квартиру с двумя спальнями, и я устроила бы во второй специальную комнату для медитаций! Вот было бы здорово… Я бы выкрасила стены в золотой цвет. А может, в ярко-голубой? Нет, в золотой. Или в голубой…
|
|
Наконец заметив эту цепочку мыслей, я ужаснулась. И подумала: ты в Индии, в ашраме, в одном из самых святых мест паломничества в мире. И, вместо того чтобы налаживать контакт с божественным, планируешь, где будешь медитировать через год, размышляешь о доме, которого не существует, в городе, который еще не выбрала? Вот идиотка! Как насчет того, чтобы помедитировать здесь, сейчас, в том месте, где непосредственно находишься?
Я снова сосредоточилась на молчаливом повторении мантры.
Но через несколько секунд сделала паузу, извинившись, что со зла обозвала себя идиоткой. Не очень добрый жест.
И все же было бы неплохо устроить специальную комнату для медитаций, промелькнуло в голове в следующую же секунду.
Я открыла глаза и вздохнула. Ну неужели на большее я не способна?
И вот вечером я решила попробовать кое-что новенькое. Недавно в ашраме я познакомилась с женщиной, которая изучала випассану. Это очень ортодоксальная, аскетическая и интенсивная буддистская медитативная техника. Если в двух словах – надо просто сидеть и медитировать. Курс випассаны для начинающих длится десять дней, и все это время ежедневно ученики сидят по десять часов, медитируя по два-три часа за раз. Что-то вроде экстремального спорта для медитирующих. Учитель випассаны не дает ученикам даже мантру – это считается жульничеством. Випассана – практика чистого наблюдения: ты отмечаешь мысли и следишь за их ходом с вниманием, но ничто не может заставить тебя сдвинуться с места.
Физически это очень тяжело. Сев на место, нельзя ерзать, как бы ни велик был дискомфорт. Надо просто сесть и приказать себе: «В следующие два часа нужно хранить неподвижность». Если почувствуешь неудобство, медитировать на это ощущение, наблюдать за тем, какое действие на тебя оказывает физическая боль. В реальной жизни мы постоянно дергаемся, чтобы свести неприятные ощущения к минимуму – это касается как физических, так и эмоциональных и психологических ощущений. Так мы избегаем реальности, которая причиняет боль и неудобство. Випассана учит нас тому, что боль и неудобство в жизни неизбежны, однако, если научиться хранить спокойствие достаточно долго, со временем осознаешь истину: все (и неприятное, и приятное) рано или поздно проходит.
«Мир подвержен разложению и смерти, но мудрые знают мировые законы и потому не страдают», – гласит древняя буддистская мудрость. Можно и проще сказать: ко всему привыкаешь.
Сомневаюсь, что випассана мне подходит. Она чересчур сурова и не вписывается в мои представления о духовной практике, укладывающиеся в цепочку понятий «сострадание – любовь – бабочки – восторг – дружелюбный Бог» (то, что мой друг Дарси зовет «теологией пижамной вечеринки»). О Боге випассана даже не заикается, так как само понятие Бога некоторые буддисты считают конечной формой зависимости, своего рода вселенским пушистым одеялом, которым можно укрыться, последним, от чего следует отказаться на пути к полной отстраненности от мира. Хотя с этим словом – отстраненность – у меня личные счеты: попадались мне такие духовные энтузиасты, которые, казалось, уже полностью утратили всякую эмоциональную связь с окружающими людьми. Когда они заговаривали о священном пути к этой самой отстраненности, мне хотелось встряхнуть их хорошенько и заорать: «Эй, приятель, тебе бы совсем другому поучиться!»
И все же я вижу, что иногда полезно выработать в себе определенную долю разумной отстраненности, чтобы научиться спокойствию. Однажды вечером, прочитав о випассане в библиотеке, я задумалась о том, сколько времени трачу на метания из угла в угол, подобно огромной рыбине, выброшенной на берег: я или выкручиваюсь, пытаясь укрыться от неудобства, или неуемно бултыхаюсь навстречу новым удовольствиям. Не лучше ли мне (и тем, кому выпала незавидная участь быть моими родными) научиться хранить спокойствие и стать более стойкой, чем вечно крутиться в непредсказуемом вихре обстоятельств?
Я снова задумалась об этих проблемах вечером, когда нашла уединенную скамеечку в саду и решила посидеть на ней в течение часа – помедитировать в духе випассаны. Неподвижно, не дергаясь, даже не читая мантру. Просто понаблюдать. Посмотреть, что случится. К сожалению, я забыла о том, что обычно случается после захода солнца в Индии, а именно о комарах. Не успела я сесть на скамеечку под чудесным сумеречным небом, как услышала их заход; они защекотали мне щеки и приземлились, роем атакуя голову, щиколотки, руки. А потом эти жгучие маленькие укольчики… Я очень напряглась и подумала, что сейчас неподходящее время для випассаны.
А когда наступит подходящее время (дня или жизни), чтобы сидеть в отрешенной неподвижности? Разве бывает так, что вокруг никто не жужжит, никто не пытается нас отвлечь и вывести из равновесия? И я приняла решение (вдохновившись наставлением гуру исследовать свой внутренний опыт). Я решила поставить на себе эксперимент: что будет, если я высижу випасс ану всего раз? Чем раздражаться и бросаться хлопать комаров, не потерпеть ли мне неудобство в течение одного лишь часа моей долгой жизни?
Я так и сделала. Не двигаясь, наблюдала за тем, как меня пожирают комары. Если честно, в глубине души я задавалась вопросом: что собираюсь доказать этим подвигом мужества, но вместе с тем и знала ответ – то были мои первые попытки самодисциплины. Если я выдержу этот, в общем-то несмертельный физический дискомфорт, какие еще неудобства смогу пережить в будущем? Как насчет эмоциональных неурядиц, которые мне вытерпеть еще сложнее, чем физические? Как насчет ревности, гнева, страха, разочарования, одиночества, стыда, скуки?
Поначалу укусы здорово чесались, но постепенно все свелось к жжению, распространившемуся по всему телу, и мне даже удалось войти в состояние легкой эйфории на волне этих ощущений. Я перестала связывать боль с определенным местом и стала воспринимать ее исключительно как ощущение – ни плохое, ни хорошее, просто интенсивное – и на волне этой интенсивности отделилась от собственного Я и вошла в медитацию. Я сидела так два часа. Если бы мне на голову приземлилась птичка, я бы и не заметила.
Хочу прояснить одно. Я понимаю, что мой эксперимент не был самым стоическим проявлением силы духа в истории человечества и не прошу вручить мне почетную медаль Конгресса. И все же я испытала некоторый восторг, осознав, что за тридцать четыре года своего пребывания в мире ни разу прежде не воспротивилась искушению прихлопнуть укусившего меня комара. Все это время я была марионеткой этого ощущения, а также миллионов других, слабых и сильных, сигнализирующих о боли или удовольствии. Как только что-то происходит, я неизменно реагирую. А тут вдруг взяла и не подчинилась рефлексу. Сделала нечто, чего не делала никогда раньше. Конечно, это маленький поступок, но много ли таких «маленьких» я совершила? И может, то, на что я сегодня не способна, завтра станет мне по силам?
По окончании медитации я встала, пошла в свою комнату и оценила ущерб. Насчитала около двадцати комариных укусов. Но через полчаса их как будто и не было. Все проходит. Рано или поздно все проходит.
Поиски Бога опрокидывают обычный земной порядок В поисках Бога человек отворачивается от всего, что его привлекает, и идет навстречу испытаниям. Он бросает удобные, знакомые привычки в надежде (и не имея ничего, кроме надежды), что взамен оставленного ему будет предложено нечто большее. Все религии мира сходятся в определении благочестивого верующего. Он должен рано вставать, молиться Господу, культивировать в себе хорошие качества, быть хорошим соседом, уважать себя и других, усмирять желания. Все любят понежиться в постели, и многие так и делают; но тысячелетиями существовали те, кто по собственному выбору вставал до восхода солнца, умывался и посвящал время молитве. А когда наступал очередной безумный день, изо всех сил пытался держаться за свои религиозные убеждения.
Верующие всего мира исполняют свои ритуалы, не имея никакой гарантии, что однажды из этого выйдет что-то путное. Разумеется, в мире есть множество священных писаний и пастырей, которые обещают золотые горы взамен благочестивости (или грозят страшной карой – случись вам сойти с праведного пути), но, даже если человек верит всему этому, его уже можно назвать религиозным, ведь никто не знает, что на самом деле ждет нас в конце. Вера – это усердие, которое никак не поощряется. Если вы верите в Бога, то будто говорите: «Да, я принимаю законы Вселенной и заранее соглашаюсь с тем, что в настоящее время не способен понять». Вот откуда выражение «прыжок веры»: ведь решение принять существование Бога в какой бы то ни было форме – огромный прыжок от рационального к неизвестному, и как бы ни бились исследователи всех религий мира, пытаясь подсунуть нам стопки книг и доказать на примере священных писаний, что вера – рационально объяснимое явление, я никогда с этим не соглашусь. Если бы вера была рациональной, она бы именовалась иначе. Вера – это убежденность в том, что нельзя увидеть, осознать, потрогать. Верить – значит идти навстречу тьме быстрым шагом, с высоко поднятой головой. Если бы все ответы были известны заранее – смысл жизни, природа Бога, судьба наших душ, – религия была бы не актом веры, не отважным человеческим поступком, а всего лишь предусмотрительной страховкой.
Но я не хочу страховать свою жизнь. Мне надоело быть скептиком, меня раздражает прагматичный подход к религии, мне скучно и утомительно вступать в эмпирические споры. Я не желаю больше этого слышать. Мне наплевать на доказательства, улики, уверения. Я хочу познать Бога. Хочу, чтобы Бог наполнил мое существо. Чтобы он проник в мою кровь, как солнечные лучи играючи пронизывают водную гладь.
Мои молитвы стали более настойчивыми и конкретными. Я поняла, что нет смысла обращаться ко вселенной вполсилы. Каждое утро, прежде чем начать медитацию, я встаю на колени в храме и говорю с Богом. В начале своего пребывания в ашраме во время общения с Господом меня охватывало какое-то отупение. Избитые, непоследовательные, скучные, мои молитвы были похожи одна на другую. Помнится, однажды утром, опустившись на колени и уткнувшись лбом в пол, я пробормотала: «Ну… даже не знаю, что мне нужно… Ты сам-то не догадываешься? Может, сделаешь хоть что-нибудь?»
То же самое я иногда говорю, когда прихожу в парикмахерскую.
Вы уж извините, но это никуда не годится. Что сделал бы Бог, услышав такую молитву? Недоуменно поднял бы бровь и послал такой ответ: «Позовешь меня, когда будет действительно срочное дело!»
Естественно, Бог прекрасно знает, что мне нужно. Вопрос в том, знаю ли я. Бросаться в ноги Всемогущему в беспомощном отчаянии, конечно, можно – Бог свидетель, – я делала это не раз и не два. Но в конце концов, если приложить самостоятельные усилия, можно извлечь больше из опыта общения с Богом. Есть отличный итальянский анекдот про бедняка, который каждый день ходил в церковь и молился статуе великого святого, умоляя его: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы я выиграл в лотерею». Это продолжалось много месяцев, пока статуе наконец не надоело. Тогда она ожила, взглянула на просящего сверху вниз и с отвращением выпалила: «Сынок, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… купи билет».
Молитва – это двусторонние отношения, половину работы должна выполнять я. Допустим, я хочу изменений, но при этом ленюсь даже сформулировать, к чему, собственно, стремлюсь, – так каким образом эти изменения осуществятся? Половина пользы от молитвы заключается в самом обращении, в четко высказанном и обдуманном намерении. Если оно отсутствует, то все мольбы и желания не имеют стержня, они слабы и инертны, так и будут клубиться у ног промозглым туманом, не поднимаясь наверх. Поэтому теперь каждое утро я нахожу время и ищу в себе что-то определенное, о чем мне искренне хочется попросить. Прислонившись лбом к холодному мраморному полу, я стою на коленях в храме так долго, как потребуется, чтобы сформулировать настоящую молитву. Если мне кажется, что мои чувства неискренни, я задерживаюсь в храме подольше. И то, что годилось вчера, не всегда годится сегодня: молитвы тоже становятся истертыми и монотонными, скучными и рутинными, если позволить вниманию бездействовать. Я же стараюсь всегда быть начеку и тем самым беру на себя ответственность за поддержание собственного внутреннего состояния.
Судьба тоже представляется мне двусторонними отношениями, взаимодействием Божьей милости и осознанной работы над собой. Человек только наполовину неспособен контролировать эти отношения, зато другая половина – целиком и полностью в его руках, и его действия имеют ощутимые последствия. Он никогда не является лишь марионеткой в руках богов, но его нельзя назвать и капитаном своей судьбы, – оба фактора равноценны. Мы скачем по жизни, как циркачи, балансирующие на спинах двух мчащихся бок о бок лошадей, – одна нога на крупе лошади под именем «судьба», другая – на спине у коня по кличке «свободная воля». И вопрос, который следует задавать себе каждый день: как распознать, где какая лошадь? Ведь об одной можно совсем не беспокоиться, так как ее поведение совершенно от нас не зависит; зато другую можно пришпорить, сосредоточив на этом все усилия.
В моей судьбе есть много факторов, мне не подвластных, но есть то, что прямиком подпадает под мою юрисдикцию. В моих силах купить лотерейный билет, тем самым увеличив шансы найти счастье. Я могу выбирать, как тратить время, с кем общаться, с кем делить свое тело, жизнь, деньги, энергию. Я сама выбираю, что есть, что читать и что изучать. От меня зависит, как я буду реагировать на неудачные жизненные обстоятельства, стану ли воспринимать их как проклятие на мою голову или возможность что-то изменить (а если мне не хватит оптимизма, потому что я слишком жалею себя, можно хотя бы попробовать изменить взгляд на мир). Я могу выбирать слова и тон, который использую при общении с людьми. Но самое главное – я сама выбираю мысли.
Для меня это радикально новая идея. Недавно об этом заговорил Ричард из Техаса, когда я размышляла о своей неспособности остановить депрессивные мысли.
– Хомяк, ты должна научиться отбирать мысли так же, как отбираешь одежду, которую наденешь сегодня. Эту способность нужно в себе культивировать. Если тебе так нравится контролировать свою жизнь, поработай над своими мыслями. Мысли – единственное, что действительно стоит сдерживать. Об остальном можешь не беспокоиться. Потому что, если не стать хозяином собственного ума, вечные неприятности тебе обеспечены.
На первый взгляд задача почти невыполнима. Чтобы я контролировала ум? А не наоборот? Но представьте, что это возможно. И не в смысле подавления или отрицания очевидного. Подавление и отрицание – изощренная игра, смысл которой притворяться, что негативных мыслей и чувств не возникает. Ричард же имеет в виду такую ситуацию, когда ты признаешь, что негативные мысли есть, понимаешь, откуда они взялись и что их спровоцировало, но при этом, проявив завидную силу духа и простив себя, просто отпускаешь их. Эта практика прекрасно сочетается с психологической работой, которую люди проделывают в ходе психотерапии. В кабинете психотерапевта можно выяснить, откуда берутся деструктивные мысли, а духовные практики помогут их преодолеть. Отпустить мысль – значит принести что-то в жертву. Отказаться от старых привычек, уютной старой манеры наказывать себя, знакомых поведенческих моделей. Разумеется, такое требует практики и усилий. Подобной техникой нельзя сразу же овладеть в совершенстве. Нужно постоянно быть начеку, и я намерена за это взяться. Мне это просто необходимо, чтобы стать сильнее. Devo farmi le ossa, как говорят итальянцы. Я должен сделать свои кости.
И вот я начала внимательно наблюдать за мыслями, возникающими в течение дня, и отслеживать их. Теперь около семисот раз в день я повторяю мантру «Мой мозг больше не пристанище для плохих мыслей». Каждый раз, когда в голове возникает негативная мысль, я вспоминаю о данном обещании. Мой мозг больше не пристанище для плохих мыслей. Когда я впервые мысленно произнесла эту фразу, внутренний слух зацепился за слово «пристанище». Пристанище – место, где можно укрыться, гавань для заходящих кораблей. И я представила свой ум в качестве гавани – слегка потрепанной штормами, но выигрышно расположенной, с глубоким дном. Гавань моего ума – открытый залив, единственный путь к островку моего сознания (это совсем новый вулканический остров, но почва на нем плодородная и сулит хорошие всходы). Правда, на острове уже случались войны, но в данный момент он в сфере действия мирного договора. Здесь новый лидер (я), проводящий новую политику с целью уберечь этот край. И пусть все узнают, что отныне здесь действуют очень, очень строгие законы относительно того, кому позволено входить в гавань.
Сюда запрещен вход тем, кто везет груз жестоких и обидных мыслей, как запрещено входить в гавань кораблям, зараженным чумой, рабовладельческим и военным судам. Все их сразу развернут обратно. Здесь не место и мыслям, подобным обозленным голодным изгнанникам, мятежникам и памфлетистам, бунтовщикам и кровожадным убийцам, отчаявшимся проституткам, сутенерам и нахальным безбилетникам. Мыслям-каннибалам, по понятным причинам, тут тоже больше не рады. Даже миссионерские суда будут подвергаться тщательной проверке – на предмет искренности. Это – мирная гавань, путь в прекрасный и гордый край, что лишь недавно обрел безмятежность. Те мысли, что подчинятся новым правилам, могут спокойно заходить в мой ум, а все остальные – возвращаться, откуда пришли, – в открытое море.
Это моя новая миссия, и я буду исполнять ее до конца дней.
Я подружилась с индийской девочкой по имени Талей. Ей семнадцать лет. Вместе с Талей мы каждый день моем в храме полы. А вечером гуляем по саду в ашраме и беседуем о Боге и хип-хопе: две темы, которые ей одинаково близки. Талей – трогательный книжный червячок, а с тех пор, как на прошлой неделе у ее очков треснуло стеклышко, она выглядит еще трогательнее. На стекле образовалась паутинка, как в мультике, но Талей все равно носит очки. Талей соединяет в себе столько всего интересного и непонятного мне: девочка-подросток с мальчишескими замашками, индианка, белая ворона в семье, девчонка, которая так любит Бога, будто речь идет о мальчике из параллельного класса. А еще она говорит на удивительном мелодичном английском, который встретишь, пожалуй, лишь в Индии. Талей сыплет такими колониальными словечками, как «дивно!» и «вздор!», а порой выдает на удивление красноречивые пассажи вроде: «С накоплением утренней росы прогулка по траве оказывает весьма благотворное воздействие на организм, снижая температуру тела естественным образом и вызывая приятные ощущения». Когда я сообщила Талей, что еду в Мумбай на один день, та проговорила: «Будь бдительна, скоростные автобусы там присутствуют повсеместно».
Она вдвое меня моложе и вдвое стройнее.
В последнее время, прогуливаясь по вечерам, мы с Талей частенько рассуждаем о браке. Ей скоро восемнадцать, а именно в этом возрасте девочки становятся потенциальными невестами. Обычно все происходит так: после восемнадцатилетия от девочки требуется посещать свадьбы родственников, надев сари (это свидетельство того, что она уже в зрелом возрасте). Во время торжества какая-нибудь любезная амма (тетушка) подходит, садится рядом и начинает задавать вопросы, чтобы познакомиться с девушкой поближе: сколько ей лет, из какой она семьи, чем занимается отец, в какой университет она подавала документы, чем увлекается, когда у нее день рождения и так далее. Затем отцу Талей по почте приходит большой конверт с фотографией внука этой «тетушки», который, скажем, изучает компьютерные технологии в Дели. В том же конверте обязательно лежит полный гороскоп юноши, его университетский табель и неизбежное письмо с вопросом: «Согласна ли ваша дочь выйти за него замуж?»
– Короче, полный отстой, – говорит Талей.
Но родственникам очень важно удачно выдать детей замуж. Тетка Талей недавно обрила голову в знак благодарности Богу, потому что ее старшая дочь наконец вышла замуж в неприличном возрасте – двадцати восьми лет. Найти ей жениха было очень сложно: слишком много недостатков. Я интересуюсь, что же осложняет поиск жениха для индианки. Талей отвечает, что причин тому может быть сколько угодно.
– Плохой гороскоп. Слишком старая. Слишком темная кожа. Слишком образованна и не может найти мужчину выше по статусу – в наше время это очень распространенная проблема, ведь женщина не может быть образованнее мужа. Если у нее был роман и об этом знают все соседи, ой-ой-ой… после такого будет очень трудно найти мужа…
Я мысленно сопоставила пункты списка, прикидывая, как высоко буду котироваться в индийском обществе в качестве невесты. Насчет гороскопа не знаю, но слишком старая – это точно, слишком образованная, даже чересчур – да… и мои моральные принципы, далеко не кристальные, всем давно известны… Одним словом, не самая завидная кандидатура. Зато у меня светлая кожа! Хоть один плюс.
На прошлой неделе Талей пришлось побывать на очередной свадьбе кузины, и теперь она возмущалась, как ненавидит свадьбы. Все эти танцы и сплетни. Традиционные наряды. Она бы с большим удовольствием мыла полы в ашраме и медитировала. В семье ее никто не понимает; ее религиозность выходит за рамки того, что считается нормой.
– Мои родные давно поставили на мне крест: я слишком выделяюсь, – говорит Талей. – У меня репутация человека, которому скажи одно, а он все равно все сделает наоборот. И у меня есть характер. Учусь я неважно, но теперь придется постараться: я собираюсь поступать в колледж и буду сама выбирать, что мне интересно. Я хочу изучать психологию, как наша гуру в колледже. Меня считают трудным ребенком. Я ничего не буду делать, если не понимаю, зачем это нужно. Мама это знает и всегда старается все мне объяснить, но отец – нет. Он говорит, что я должна сделать то-то потому-то и потому-то, но мне его доводы не кажутся убедительными. Иногда я удивляюсь, как попала в эту семью, – ведь я совсем на них не похожа.
Кузине Талей, которая вышла замуж на прошлой неделе, всего двадцать один год; следующей в списке идет ее старшая сестра, ей сейчас двадцать. После этого на Талей станут оказывать огромное давление, чтобы она нашла себе мужа. Я спросила ее, хочет ли она замуж, и она ответила:
– Неееееееееееееееееееет…
Это «нет» длилось дольше, чем закат, которым мы любовались над садом.
– Хочу бродить по свету, – заявила Талей. – Как ты.
– Но Талей, я не всю жизнь путешествовала, как сейчас. Я была замужем.
Нахмурившись, она взглянула на меня сквозь потрескавшееся стеклышко очков, недоуменно изучая мое лицо, – как будто я сказала, что когда-то была брюнеткой, и теперь она пытается представить меня с темными волосами. Наконец Талей выдала:
– Ты? Замужем? Не могу представить.
– Но это правда. Я была замужем.
– И сама от него ушла? – Да.
– По-моему, это было очень умно с твоей стороны. Теперь ты выглядишь очень счастливой. Но я-то, я-то как здесь оказалась? Почему родилась индианкой? Это просто возмутительно! Почему в этой семье? Почему я должна постоянно ходить на эти свадьбы?
И Талей принялась разгневанно бегать по кругу и кричать (хотя в ашраме так громко кричать не принято):
– Хочу жить на Гавайях!
Ричард из Техаса тоже когда-то был женат. У него двое взрослых сыновей, которые поддерживают с ним близкие отношения. Иногда Ричард упоминает о бывшей жене, когда рассказывает какую-нибудь историю из жизни, и всегда говорит о ней с нежностью. При этом мне становится завидно: я представляю, как Ричарду повезло, что они с бывшей женой даже после развода остались друзьями. Это странный побочный эффект возник после моего многострадального развода: стоит мне услышать, как какая-то пара рассталась друзьями, – как я начинаю завидовать. Хуже того: я начала думать, что это очень романтично, когда люди разводятся цивилизованно. «Как мило… – думаю я. – Наверное, они действительно любили друг друга…» И вот однажды я спросила об этом Ричарда. Я сказала:
– Кажется, ты испытываешь к бывшей жене добрые чувства. Вы остались друзьями?
– Не-а, – спокойно ответил он. – Она думает, что меня теперь зовут Козлом.
Меня поразило, как спокойно Ричард об этом говорит. Мой бывший супруг тоже думает, что я сменила имя, но я очень переживаю на этот счет. Он так и не простил меня за то, что я от него ушла, и это стало одним из самых сложных последствий развода: ведь сколько бы я ни извинялась и ни объяснялась, ни брала вину на себя, как бы ни раскаивалась, сколько бы материальных благ ни предлагала, чтобы как-то компенсировать свое поведение, – он вовсе не собирался восхвалять меня и говорить: «Дорогая, меня так впечатлила твоя щедрость и честность, что хочу признаться–я очень рад стать твоим бывшим мужем». Но нет. Оказалось, мое поведение непростительно. И эта непрощенность до сих пор живет во мне черной дырой. Даже в минуты счастья и восторга (особенно в такие минуты) я не могу надолго забыть об этом. Он все еще меня ненавидит. Мне кажется, это никогда не изменится, я вечно буду в плену его ненависти.