Палило кровью
https://ficbook.net/readfic/1599456
Автор: ZittenDove (https://ficbook.net/authors/435772)
Пейринг или персонажи: Чанёль/Бэкхён, Ким Сонгю/Нам Ухён, Ким Джонхён/Ким Кибом, Чхве Сынхён/Квон Джиён
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Драма, Фантастика, Психология, Философия, Даркфик, Ужасы, Hurt/comfort, AU, Songfic, ER (Established Relationship)
Предупреждения: Смерть основного персонажа, OOC
Размер: Мини, 18 страниц
Описание:
Сборник, состоящий из нескольких различных историй об одном мире.
Тик-так
Bring Me The Horizon – Hospital For Souls
- Уже завтра, - тихий шёпот ударяет по ушам Сонгю, забираясь прямо в голову, чтобы потом остаться надоедливым эхо внутри.
Ухён сидит в кресле у заляпанного окна, полного разводов, которые лежат на поверхности стекла белым неровным слоем. Тонкий свет клочьями пробирается в комнату с салатовыми обоями, слепя глаза и не позволяя Ухёну разглядеть мёртвый пейзаж за окном. Сонгю стоит прямо за креслом и держит левую руку на его мягкой спинке. Он прячет взгляд от света у себя в ногах. Часы, что висят на левой стене от двери, гулко и всепоглощающе отсчитывают секунды своими массивными чёрными стрелками, а диван, белый в синий цветочек, нервно скрипит, будто это духи давно умерших людей прыгают по нему, прогибая пружину.
- Ухён, - глухо стонет Сонгю, поднимая взгляд на Нама, - пожалуйста…
- Они заберут тебя, - Ухён жмурится в попытке не заплакать: он тяжко дышит, и кажется, что это не часы колотят воздух, а сердце Нама.
- Я обязательно вернусь! – выкрикивает Сонгю, нагибаясь к Ухёну и хватая того за руку.
Нос Кима касается щеки Нама, когда Ухён поворачивает голову к Сонгю.
- Никто не возвращается. - Ухён накрывает своей ладонью кисть Сонгю и сжимает пальцы, боясь отпускать.
- А я вернусь, - тёплый шёпот проходит морозными мурашками по спине Ухёна.
- Скорее уж я приду к тебе.
- Ты туда не попадёшь! – шипит Сонгю, вырываясь, и отстраняется от Нама.
Он быстрым шагом отходит от кресла и встаёт лицом к двери – слева диван. Он прячется в ладонях, но Ухён слышит, как неровные всхлипы невпопад переплетаются с размеренным тиком часов.
- Сонгю! – вырывается из пересохшей от волнения глотки Нама, и тот вскакивает с кресла, немедля подбегая к Киму и убирая руки от его лица.
Ухён проводит по красным волосам Сонгю ладонью, приглаживая ровную чёлку. Нам выдавливает из себя улыбку – до дрожи в коленях искреннюю. А Сонгю целует Нама в поднявшийся уголок губ, чувствуя, как что-то мокрое и солёное остаётся на его собственных губах. Он прижимает Ухёна к себе так сильно, будто хочет переломать все рёбра им обоим, и всем телом ощущает этот горький и хрупкий трепет, что исходит из груди Нама.
- Я обещаю: мы встретимся, - вцеловывает в макушку Нама Ким, крепче обнимая.
- Только вот где? – еле слышно плачет Ухён, упираясь лбом в плечо Кима.
Сонгю делает вид, что не расслышал этого, поэтому молчит – не отвечает. Но в голове с опаской проносится: «Будем надеяться, что здесь».
У Сонгю красные волосы. Не потому, что он выкрасил их в этот оттенок. На самом деле, он ни разу не менял цвет. Просто однажды он попал под ливень. Только что прошло очередное сражение, унёсшее с собой десятки невинных жизней, поэтому с неба неимоверно часто било кровью – свежей и ещё тёплой. А Сонгю, будто назло, забыл дома зонт. С тех пор на его голове растут алые волосы. Ухён предпочитает не обращать внимания на этот кровавый во всех смыслах оттенок – это служит напоминанием о том, что в будущем и их с Кимом кровь прольётся с неба, затопляя души бедных людей.
Всё до неприличия ужасно.
Завтра у Сонгю день рождения. Ему будет двадцать пять лет. Его заберут на войну – туда, где борются уже не пойми за что. Умирают все – не выживает никто. А теперь и Ким отправляется на свою верную погибель и тянет за собой Ухёна – душой, не телом.
И если на это посмотреть со стороны, всё покажется до глупости печальным и печально глупым. Люди рождаются, чтобы умереть, а умирают, чтобы другие знали: они тоже падут. И выхода из этой ситуации нет. Разве что перемирие. Только вот перемирие – заоблачная мечта, которой суждено сбыться лишь во снах, наполненных режущей алой жидкостью.
Ночью Сонгю и Ухён не спят – они лежат на узком диване и обнимают друг друга; прижимаются до хруста костей, пытаясь сделать так, чтобы назойливое тиканье часов не приводило время в движение – чтобы не слышать его и не знать, что скоро рассвет: красный, тёмный и горький. Ухён всю ночь шепчет что-то на ушко Сонгю, а тот, приглушённо улыбаясь, кивает в такт – осторожно и почти незаметно. Ухён говорит о том, что было бы, если время имело возможность остановиться или его можно было бы отмотать назад. Потом добавляет, невзначай, не проводя никаких параллелей с грядущим, что перед смертью не надышишься. Сонгю готовится ответить Ухёну, но вовремя понимает, что «да» будет выстрелом в лоб, а «нет» - ножом в спину.
Знаете, солнце будет вставать всегда. Сколько бы люди не молили об обратном. И сейчас оно опаляет через пыльное, заляпанное чем-то белым окно разум Кима и Нама.
Ухён, сбивая дыхание, чтобы не заплакать, шепчет прямо в губы:
- С Днём рождения.
А Сонгю беззвучно произносит:
- Спасибо.
В дверь кто-то звонит, а потом пинает её, не дождавшись должной реакции. Сонгю встаёт с дивана, разминает затёкшие плечи, а Ухён подскакивает за ним. Нам ловит Кима у самой двери и заключает его в такие крепкие объятия, что кажется, будто их может разлучить лишь что-то похуже смерти – долг.
Ухён вдыхает в себя аромат алых волос Кима, сжимая до боли прядь в кулаке, а Сонгю терпит. Потому что лучше боль от ближнего, чем от кого-то другого.
Через несколько секунд Ухён замечает одну закономерность: удары в дверь идут вровень с тиканьем громадных часов.
Просто время не любит ждать.
Сонгю отстраняется и выходит за дверь, не прощаясь, будто он уверен, что им с Ухёном ещё суждено встретиться. И он не прогадывает. К обратной стороне двери приклеена бумажка с адресом и временем:
«В 18:30 на вокзале на улице Прощальной, путь В Никуда».
Нам сидит всё это время в кресле и смотрит в одну точку. Он размышляет, почему все окна в белых разводах. Спустя некоторое количество такого драгоценного времени, он приходит к выводу, что кто-то неаккуратно красил рамы. А подумав ещё чуть-чуть, понимает, что рамы красил Сонгю. Ухён тут же проклинает себя, закусывает губу и глубоко вдыхает. Он пытается думать о чём угодно, только не о Сонгю. Но почему-то всё сводится к Киму. Наверное, потому что Ким и есть всё, что есть у Нама.
Ухён бросает взгляд на часы: до отъезда осталось около часа. Нам медленно, точнее – заторможено, поддаётся вверх – встаёт – и, словно слепой «сердечник», идёт к двери, цепляясь одной рукой за стены, а другую держа там, где так предательски сильно долбит что-то тёплое и живое.
Ухён не помнит, как добирается до вокзала. Не помнит, как минует сухие, мёртвые травы, темнеющие в сумеречном дыму.
Сонгю стоит на перроне, весь в военной форме. Его красные волосы спрятаны под тёмно-зелёной кепкой, а на губах застыла печальная улыбка. Сонгю смотрит вдаль – в то место, что люди прозвали «В Никуда», - прямо на войну.
Сонгю не требуется ничего из вещей, он не собирал чемодан. Его не будут учить стрельбе или рукопашному бою. Его сразу скинут на войну.
Конец всегда один: зачем же драться?
Ухён пробирается к Сонгю, толкая плачущих матерей и девушек, сквозь ряды несчастных парней. Его руки то и дело хлопают по плечам и спинам. Вдруг Нам спотыкается, а когда досягает Кима - и вовсе падает прямо в его руки. Ухён вжимается пальцами в плечи Сонгю, до белых костяшек и боли в ладони. Наощупь ткань его формы грубая, и кажется, что она может защитить от любой пули. Но только кажется.
Сонгю берёт Ухёна в охапку, жмёт его к себе крепко-крепко, а сердце гадко и скользко выбивает: «прощай». Ким утыкается в макушку Ухёна, вдыхает его запах, пытаясь оставить этот сладкий воздух в лёгких, но перед смертью не надышишься – шепчет кто-то за спиной. Так больно и точно.
А слёзы текут по щекам, выжигают какие-то сумасшедшие линии на лице, и создаётся впечатление, что щиплет кожу.
- Мне страшно… - шепчет Нам, глотая ком, подступивший к горлу.
- И мне… - соглашается Сонгю ещё тише, задыхаясь.
- За тебя… - дополняет что-то очевидно важное.
- А мне за тебя…
И что-то рвётся в груди – быстро, почти незаметно. Зато заживать потом будет долго и мучительно. А может и не успеет прийти в норму. Остаётся только плакать по этому «чему-то». Хотя плакать Ухён будет не из-за этого «чего-то» - он будет плакать из-за того, что не станет человека, от которого это «что-то» так тепло колотилось.
Было бы хорошо остановить время и остаться на этом месте, чтобы Ухён и Сонгю вечно были вместе, вечно обнимали друг друга, защищая от жуткого мира. Ха-ха. А стрелки-то тех часов всё ещё идут. И даже сейчас Ухён слышит, как эти стрелки отсчитывают время до конца, страшного, неминуемого конца. Никакие слёзы, смерти, улыбки, удары сердец и крики не заставят бессмертное время остановиться.
Сонгю кто-то бьёт по плечу, шепчет на ухо, что уже пора, и Ким отстраняется от Ухёна, горько улыбаясь – слёзы подло поблёскивают где-то у подбородка.
Они не говорят друг другу ни слова. Зачем прощаться вслух, когда они в мыслях сделали это миллиарды чёртовых раз?! Зачем?
Дальше всё как в тумане. Ухён лишь ощущает, как тёплые руки Сонгю больше не обнимают его, как внутри становится холодно, мокро, пусто и грязно. Скрежет рельс, крики матерей, бесконечные всхлипы навечно останутся в ушах Ухёна. Нам не слышит собственных мыслей. Хотя… Он их не слышит, потому что их нет.
Солнце песчано красит верхушки сухих деревьев, стволы которых не годятся даже для топки. На небе жёлтые облака, в некоторых местах розовые. И этого не оттого, что светило их красит.
Ухён идёт назад, спиной к путям, прямо к выходу. Холодный ветер дует в лицо, Ухён с лёгкостью путает его с могильным. Невыносимо ломит всё тело, и Ухён еле-еле волочится по пыльному асфальту.
И вдруг, будто по команде, крики становятся в миллиарды раз громче и истошней. Люди гурьбой несутся к рельсам, сбивая Ухёна с ног. Оттого Нам падает, больно ударяясь о ледяную ступень головой, и теряет сознание. Но краешком глаза, среди всего этого визга, Ухён успевает различить одно – поезд взорвали.
А небо палит кровью: красной, тёплой, гадкой и тягучей. Люди укрываются в прозрачных слезах под навесами, крышами, зонтами, а Ухён лежит. Лежит, захлебываясь в чужих мёртвых жизнях, среди которых есть и жизнь Кима. Одежду красит в бордовый – незамедлительно и резко, будто это Ухёна пристрелили, будто это течёт его кровь.
Кстати, а вы можете дать гарантию, что сверху ещё не льёт алой кровью Нама?
Красный асфальт под ногами дрожит.
Время не спит, оно просто бежит.
Люди смеялись - топились в мечтах.
Видят теперь они кровь в небесах.
Замерзая под палящим солнцем
Stone Sour – Wicked Game (Acoustic)
-Ты врал?
После случая со взрывом поезда на базе пошёл слушок, что там появился предатель. Все начали суетиться, проводить допросы, вести слежку друг за другом и делать прочие вещи такого рода. Но, конечно же, всё было тщетно. Ведь люди как всегда не там искали.
Бэкхён сидит на голой земле, перебирая клочок сухой травы, что растёт где-то у левого сапога. Бён ёжится, по спине бегут миллиарды мурашек, а в груди у самого сердца становится пусто и холодно, потому что земля ещё не прогрета, и от неё веет чем-то неприятным. Хоть солнце светит ярко и греет очень заботливо, но от людей – от того куска льда, что образовался внутри, - исходит больше мороза. Это и не даёт теплу пробиться.
Форма Бэкхёна изношена, и не потому, что тот носит её, не снимая. Совсем наоборот – ему хочется сжечь её к чертям, лишь бы не ощущать эту жёсткую ткань кожей. Форму отстирывали от крови миллионы раз, штопали – миллиарды. Но проблема в том, что Бэкхёна никто не ранил – ни понарошку, ни по-настоящему.
Высокий силуэт мелькает за деревьями, скрывая за собой солнечный свет время от времени. Бён закрывает глаза, но рваные лучи досягают его даже так. Вдруг свечение и проблески вовсе пропадают, и чьи-то холодные руки касаются щёк Бэкхёна, мягко обнимая лицо. Жар топчется по спине, отчего Бёна слегка трясёт. Он резко открывает глаза, кидается на шею обладателю ледяных ладоней. Бэкхён что-то шепчет, и его шепот жарко палит по коже другого.
- Чанёль… - сладко зовёт он.
- Я совсем на чуть-чуть… - отзывается тот, проводя большим пальцем по скуле, гладя мягкую кожу.
- Ты уйдёшь, чтобы мы встретились на работе? – скорее утверждает, чем спрашивает Бэкхён, отстраняясь от рук Чанёля.
- Да, - кивает Пак…
- Кому?
У Чанёля светлые волосы чуть прикрывают уши. Его причёска всегда растрёпана, и Бэкхёну приходится осторожно поправлять её, чтобы никто ничего не заметил. В то же время он тихо шепчет на ухо, что ему страшно и кажется, будто этот предатель может взорвать всю базу к бесам. На это Чанёль так же тихо и отрывисто отвечает, что предатель не будет сам себя убивать, он лишь выдаёт информацию врагу. Бён от безысходности глупо улыбается и кивает, что Пак правильно подметил. Им нельзя даже общаться на работе, поэтому такого рода происшествия случаются крайне редко и проходят в полном неведении других.
- Себе.
Изрядно потрёпанная форма неподдельно докучает Бёну, и тот чуть ли не в слезах просит Пака выдать ему другую. Но ему в ответ говорят следующее – «Получишь новую форму, только если сам пойдёшь на смерть». Бэкхён нервно сглатывает, смотрит на Чанёля, не моргая, и по-тупому улыбается, приглаживая снова оторвавшийся карман к штанам.
- Всё время.
Дети платят за грехи отцов. Создаётся впечатление, что отцы всех людей на свете были самыми ужасными грешниками за всю историю, ведь платят так дорого.
- А мне?
Чанёль хочет вечно обнимать Бёна, чтобы тот побледнел от нехватки кислорода. Чанёль хочет вечно гладить Бэкхёна по нежным, гладким скулам, чтобы тот вечно держал глаза закрытыми. Чанёль хочет вечно верить Бэкхёну, чтобы тот вечно верил Паку. Хотеть не вредно, знаете ли.
- Ещё ни разу.
Тёплые летние вечера не греют сердце, потому что сердце уже ничего не согреет. Просто сердца уже нет. Вместо этого в груди трепетно дышит гниющая душа. Весело, правда? И когда Бэкхён целует Чанёля прямо в губы, он бьёт себя по голове чем-то холодным и тяжёлым, заставляя виски безостановочно и адски горячо пульсировать. Наверное, это любовь? Такая странная, непонятная, жгучая и ледяная любовь, что принуждает кровь циркулировать по венам.
- А соврёшь?
Чанёль дарит Бэкхёну такие ненужные чувства, и кажется, что он вообще какой-нибудь тиран и ему самое место в аду. Но нет. Ведь эти чувства так нужны Бёну. И Чанёлю это нравится. Не сможешь сделать счастливым себя – сделай счастливым другого, и тогда он сделает счастливым тебя. Чанёль и Бэкхён руководствуются этим, но они не считают друг друга счастливчиками, нет. Для вас это сложно, для них – легко, а в общей сложности – парадоксально и невозможно. Но это же как-то произошло. Чанёлю и Бэкхёну становится просто, что ли. Вот так – совсем не трудно.
- Обязательно.
Уже ночь. На базе никого нет: все разошлись по домам и теперь лежат в своих кроватях, боясь за завтрашний день. Пыль витает в воздухе, натыкаясь на невидимые преграды, и отскакивает от них с неимоверной скоростью, тут же ударяясь о другую. В кабинетах на стальных столах стоят допотопные телефоны, у них трубка присоединена к аппарату завитком-проводом, а звук, как из унитаза. Их красные огоньки мигают не слишком ярко, ничего не освещая. Везде ужасно тихо, и на уши Бэкхёна давит больше пустой воздух, нежели чьи-то крики. Стоп. Бэкхёну?
Бён смотрит на тёмно-красные стены в кабинете и пытается вспомнить, сцену из какого фильма ему напоминает всё, происходящее тут. Хотя тут ничего не происходит. Правда. Чанёль мирно облокачивается на стол и сверлит взглядом природу за окном, а Бён отречённо сидит на синей кушетке у правой стены от двери.
- Предателя найти сложно. Особенно, когда он – тот, на кого не подумаешь даже в последнюю очередь.
Бэкхён остро реагирует на слова Чанёля, сказанные непонятно к чему, но молчит и с вниманием следит за Паком.
- Проверили всех: даже тебя. Но они не проверили того, кто пустил слух. Правда – зачем? Ведь предатель сам себя выдавать не будет! – Думали они. Ха-ха. Чёрта с два. Предатели только сами себя и выдают. Бэкхён, кто предатель?
Под конец Чанёль повышает голос и начинает говорить более грозно, отчего Бён подскакивает на месте, но не роняет ни слова.
- Не знаешь? А кто пустил слух, знаешь?
Чанёль поворачивается лицом к Бэкхёну и как-то не по-человечески пытается заглянуть прямо в глаза.
- Т-т-ты.
- Я.
У Бэкхёна слабое зрение, и ему достаточно сложно разглядеть лицо Пака в темноте. Но одно он видит ярко и точно: в глазах Пака что-то не так. В них нет очевидного безумства, они тоскливые и поникшие, кажется, сейчас Пак кричит не на Бёна – он кричит на себя.
- Ты врал?
Чанёль приподнимается со стола и приближается к Бёну слишком осторожно. Если посмотреть со стороны – он будто летит. Но эти тяжёлые шаги отдаются невыносимо громкими выстрелами в сознании Бэкхёна – его застрелили понарошку. Пам.
- Кому?
Бэкхён дёргается и отсаживается влево, когда Пак опускается на синюю кушетку и раздаётся характерный скрип – пружина прогибается. И вообще, Бён будто на иголках, он ёрзает и пытается размять плечи.
- Себе.
Чанёль придвигается к Бёну близко-близко; шёпот будет казаться истошным криком прямо в ухо. Бэкхён зажмуривается и зачем-то задерживает дыхание.
- Всё время.
Бён сглатывает и жмурится сильнее; в голове лишь одна мысль эхом: «Предатель».
- А мне?
Тёплые, чуть влажные губы трогают Бёна, и от таких жгучих касаний у Бэкхёна сбивается дыхание. От неожиданности тот широко распахивает глаза, даже в темноте его зрачок туго сужается.
- Ещё ни разу.
То ли от волнения, то ли от примитивного страха Бэкхён плачет. По коже тихо катится прозрачная слеза, и вкус у неё будет совсем не солёный, а горький и приторный. Бэкхён ощущает жар, исходящий от широких ладоней Чанёля, где-то в районе подбородка, но не чувствует их на собственной коже. Из всей этой сумасшедшей тишины, где кроме дрожащих голосов ничего нет, как-то неприятно мокро и глухо разносится шлепок. Чанёль поймал слезу Бёна. По его руке миллионами мурашек проносится что-то липкое и обволакивающее – страх.
- А соврёшь?
Бэкхён тяжко выдыхает – томный стон. Его трясёт, и он встаёт с кушетки, резко выпрямляя ноги, отчего начинают ныть колени. Ему хочется убежать от бессилия и несправедливости, но шаги будут даваться слишком тяжело и будут громко-громко биться в голове. Бёна хватает лишь на три жалких шажка в сторону двери, а потом он облокачивается о белый косяк, подпирая ногами противоположный.
- Обязательно.
Чанёль нестерпимо режуще сжимает влажную ладонь, впиваясь ногтями в плоть и оставляя белые, холодные зарубины. Он рычит сквозь зубы и очень сильно закусывает нижнюю губу, из неё идёт кровь. Пак ловит каплю языком и, проводя им по белым зубам, рвано посмеивается. Но вскоре смех становится сухим плачем, и в горле начинает что-то долбить, царапая по лёгким.
Пам, Бён Бэкхён. Пуля в грудь. Пускай и понарошку. Приятно, да? Ха-ха. Вот так и бывает. Живёшь, никому не мешаешь, и вдруг тот, кому ты доверял больше всех, не заслуживает ничего, кроме места в аду. Хотя… Тут им всем место в вечном жаре – не боли. Боли здесь и так хватает. Ей можно просто-напросто захлебнуться.
Бён уставился в одну точку на мутно-белом косяке и пытается найти что-то грандиозное, но это же просто косяк, в нём нет ничего сумасшедше интересного.
А Пак копошится на своём столе; он скидывает бумаги на пол. Чанёль отодвигает какую-то книгу, и она с орущим шлепком приземляется вниз. Книга открывается, и становится ясно – это тайник. А в нём лежит пистолет. Такой ледяной и блестящий, и думается, что это чьё-то замёрзшее сердце. Но на деле это не псевдо плоть, а обычная сталь.
Бён не смотрит на Чанёля, не следит за его действиями. Он всё так же угрюмо и холодно тупит взгляд в косяке. Ну, вообще-то, Бён смотрит в никуда, сквозь стены комнаты. В ни-ку-да. И можно подумать, что тот и вовсе умер, потому что его грудь не вздымается, как надо. Но его зрачки всё ещё сужены, несмотря на темноту.
Пак тем временем уже успел подержать в руках магазин и снять пистолет с предохранителя. Он отводит затвор и, щурясь, проверяет патронник – одна свинцовая. Будет больно. Но не больнее обычного.
- Завтра… Завтра я пойду воевать. Точнее – умирать.
Бэкхён не реагирует на слова Пака никак, лишь безумно покачивает головой в такт тишине.
Чанёль приставляет палец к курку и почти спускает его, но перед этим медленно и осторожно подбредает к Бёну. Пак поднимает дуло прямо ко лбу Бёна и дрожащими руками удерживает пистолет в таком положении.
- Эй, Бён! – шепчет Чанёль.
И Бэкхён поднимает на Пака глаза, которые тут же расширяются, и в них читается не страх. Нет. Что-то другое. Немой вопрос.
Когда соврешь?
Прямо сейчас.
Пам, Бён Бэкхён. А вот и настоящий выстрел. И не только в голову. Небо стрельнуло кровью в окно. И теперь также криво и тонко по щекам и подбородку течёт кровь, как раньше по ним текли слёзы, а на стекле рисуются отвратительные линии.
А Чанёль… А что Чанёль? Пак всего лишь бросает пистолет к ногам Бёна, тело которого всё ещё подпирает косяк. Он переступает через Бэкхёна и выходит из комнаты.
Глаза Бёна всё также широко открыты, только вот зрачки расширены, и вопроса уже нет.
Всё же стало предельно ясно, да?
Ведь те, кто любили, смогли погубить.
Они не простили продолжавших молить.
Глаза, что горели, потухли за раз.
Узрели они страшный мир без прикрас.