Bullet For My Valentine - Bittersweet Memories
У парня с белыми волосами нет выбора: бегать, стоять, лежать или ходить. Его ноги парализованы, и его вечной участью является сидение в кресле для инвалидов. И ладно бы он просто сидел и смотрел телевизор, но нет. Его взгляд всегда направлен в окно, стекло которого время от времени раскрашивается красными узорами. Этого парня всегда волновал вопрос: почему люди ещё не сошли с ума. А другой парень, с такими же белыми волосами, отвечал, что они уже. И по идее их разговор должен на этом заканчиваться, но парализованный с интересом и вкусом произносил:
- Моя кровь прольётся?
А другой белый отвечал лишь одно:
- Тебя никто не убьёт, с чего же крови идти?
- А твоя? – продолжал тот.
- И моя - тоже. Потому что я умру раньше, чем кто-нибудь сможет лишить меня жизни.
Именно так выглядят их последние разговоры: одинаково и совершенно неинформативно. Но парней это устраивает и совсем не волнует.
В их доме нет никакой мебели, кроме старого бабушкиного кресла, от которого веет спокойной стариной. Оно стоит у окна в единственной - не считая ванной - комнате. Честно говоря, одежду они берут не понятно откуда, но никто не жалуются. Это немного, но всё-таки радует.
Парализованного зовут Ким Кибом. Ему двадцать шесть, и на войну такого не возьмёшь. А другого мама назвала Ким Джонхёном. Ему двадцать три, но война ему не светит. У него то ли рак, то ли ещё какая-нибудь не очень хорошая хворь. По-моему, всё ясно. Особенно исход.
Сегодня ночью Кибом, как обычно, не спит – он смотрит в окно. Утром, днём и в полусумерках за ним как-то чисто и страшно. Но ночью за окном пустота, отчего ещё страшнее.
Вообще-то, Кибом не любит смотреть туда. Правда. Потому что сразу хочется схватиться за кухонный нож и резануть по венам или пустить себе пулю в лоб, и товарищу заодно, чтоб и тот не сходил с ума от этого ужаса. Но, как уже говорилось раньше, выбора нет.
Джонхён дремлет в кресле, что стоит рядом с кибомовым. Вроде всё должно идти, как шло всегда, но брызг чего-то отвратного, неприятного и просто кошмарного бьёт в окно. Кибом замечает на стекле тёмные, бордовые, почти чёрные, как сама ночь, линии. Кого-то убили. Снова. Убили легко, быстро, не думая ни о чём.
И когда до Джонхёна доносится этот шлепок, он печально вздыхает и приоткрывает один глаз – левый, - чтобы посмотреть, как на это отреагировал Кибом. А тот лишь по-грустному наклонил голову на бок и подпёр её рукой.
Джонхёну кажется, что он знает Кибома всю жизнь. Но он живёт не год, даже не два. Просто бывает у людей такое чувство, когда сердце начинает биться часто-часто, а губы расплываться в улыбке, и кажется, что знаком с человеком уже очень и очень долго. Хотя на самом деле порядком не знаешь его биографии и про семью даже не в курсе. Но это совсем не преграда для дальнейшего общения, ведь так?
Джонхён подобрал Кибома на улице месяца четыре назад, и это не шутка. Сами подумайте, кому нужен калека, который ничего толком не может сделать. Ответ один: такому же калеке. Кибом всё время твердил Джонхёну, что он бесполезен и только мешает. Но Джонхён в ответ произносил лишь негромкое, но солнечное и тёплое:
- Ты помогаешь мне не умереть.
О жизни не может идти и речи. Какая это жизнь?
Я клянусь, Джонхён и Кибом сошли бы с ума, если бы они были одиноки. Просто сходить с ума с кем-то вместе не так страшно и заметно. Плохо становится лишь потом, когда осознаешь, что случилось: голова готова взорваться, и никакие ножи и пули не помогут.
Джонхён аккуратно подаётся вперёд. Кибом улавливает движение вблизи и поворачивается к источнику немого шума. Джонхён видит это и, уже не опасаясь, поднимается с кресла. Он становится позади Кибома и, когда тот начинает оглядываться по сторонам, накрывает его лицо своими руками.
- Не смотри. Не надо.
- Но я же…
- Не надо.
Джонхён шепчет тихо-тихо, так, что Кибому думается, будто его друг, спаситель, ангел - зовите, как хотите, - умирает – Кибом не хочет так думать.
Сердце Кибома бьётся сильно-пресильно. Удары будет слышно, если нагнуться к груди, но не прикладываться щекой. И всё это не от волнения или беспокойства. Сердце завелось бешенным, потому что Кибому плохо – ему страшно за Джонхёна. Последние три дня он только и говорит о своей смерти. Кибому хочется треснуть Джонхёна по губам, чтобы он замолк и перестал нести всякую чушь. Кибом уже не раз замахивался. Наверное, Джонхён не просто так говорит об этом настолько часто.
- Твоё сердце может биться и за моё тоже.
Джонхён нагибается к Кибому и убирает ладони от его лица. Он улыбается Кибому сладко и светло. А Кибом хмурится и обидно роняет:
- Твоё сердце обязано биться. Не бывает такого, чтобы одно сердце билось за два.
Улыбка соскальзывает с лица Джонхёна и летит к отчаянию. Джонхён закусывает нижнюю губу и подтверждает кивком слова Кибома, а потом сам говорит:
- Правда. Не-бы-ва-ет.
И-не-бу-дет. От этого становится слишком реально. Вся сказка улетучивается к бесам, Джонхёну немного обидно: как бы ни хотелось, всё будет как обычно. То есть - просто когда-то не будет.
Кибому требуется что-то сладкое и доброе. Не ища других выходов, он хватает руками лицо Джонхёна и касается его губ своими. Сахарно и по-детски. Ну и ладно. Дети верят в сказки. Кибом тоже. Но Кибом – не ребёнок. Никто не сможет создать для него сказочный мир. Даже Джонхён. Потому что Джонхён – самый обычный человек. Из плоти, крови. Только в отличие от других людей у него есть сердце. Но и оно почти не бьётся.
А жаль.
Глубоко, в темноте, в самом дальнем углу своей души Джонхён прячет вещь посерьёзней, чем сознательность и здравомыслие вместе с рассудком. Это, в принципе, на виду у других, и психопатом Джонхёна ещё не успели окрестить. В этом уголке Джонхён прячет свои чувства к Кибому, потому что они слишком грандиозны для его сознания. Джонхён хочет обнять Кибома так сильно, чтобы его кости захрустели, а сам Кибом потерял сознание, чтобы не видеть, как Джонхён рыдает от безысходности.
Кибом правда любит Джонхёна. Он бы с радостью отдал своё сердце ему, чтобы тот жил. Но сердце работает только для одного человека. По-другому – никак.
Джонхён отстраняется от Кибома и отходит, чтобы обойти и приблизиться спереди. Он садится на колени и кладёт руки на кибомовы ноги, сжимая ткань коричневых брюк в кулаках. Кибом нагибается к Джонхёну и целует в макушку – мягко и заботливо. А у самого под глазами что-то блестит. Вы и сами знаете что.
Джонхён желает Кибому спокойной ночи, тот делает то же самое.
Так парни засыпают.
Кибому всю ночь снится небо. Оно чистое и какое-то дружелюбное, что ли. Так и тянет коснуться до белоснежного облака. Оно не холодное – оно свежее. И от каждого голубого клочка веет прохладой, как от ледяного молока. Кибому снится, что он летит среди ватных замков в высоте. Ему легко, и сердце не душит его изнутри. Он парит к Джонхёну, который сидит на облаке как самый настоящий принц. Джонхён ждёт Кибома. Они обнимаются крепко-крепко, будто не виделись очень давно. А потом Кибом дарит Джонхёну своё сердце – золотое и такое большое. Они делят его на двоих.
Но это сон – сказка.
Такого не бывает.
А Джонхёну снится, будто Кибом больше не болен. Кибом бегает по зелёной траве, и его волосы отливают золотом. На кибомовских губах улыбка, такая светлая и широкая, что создаётся впечатление, будто он просто-напросто счастлив. Но сон обрывается, как нитка – хилая и очень тонкая.
Вместо сна – темнота.
Кибом просыпается от того, что по окну что-то сильно и беспрестанно стучит. Это что-то красное и вязкое. Кибому не составляет огромного труда понять, что это кровь.
Кибом тут же хватается за руку Джонхёна, что лежит на его ноге, чтобы почувствовать поддержку или даже успокоение. Но в его кулаке зажато лишь ледяное запястье бездыханного тела.
Джонхён перестал дышать где-то посреди ночи. И Кибом это услышал. Он хотел было проснуться, но… В сказке было слишком хорошо и мягко.
Кибом знает, что с неба палит не джонхёновой кровью. Знает, что эта – чья-то другая, чья-то намученная.
- Я умру раньше, чем кто-нибудь лишит меня жизни.
Джонхён ошибся, сказав, что Кибома никто не убьёт. Его уже убили. И убил его сам Джонхён. Кажется, с неба капает и кибомовой тёплой, алой кровью.
Когда дождь почти подходит к своему завершению, Кибом выезжает на улицу. Он кое-как поднял Джонхёна к себе на колени и дотащил его и себя к двери.
Кровь резко бьёт в лицо, хочется отплеваться от неё. Но Кибом лишь смиренно смотрит вдаль, волочась в кресле вместе с Джонхёном по вязком асфальту.
Кибом сжимает пальцами плечи Джонхёна, предварительно свалив его в то же положение, в котором он находился ночью. Если бы Джонхён был жив, он бы взвизгнул от боли, но, увы, он не закричит. Кибом наклоняет голову ниже и шепчет что-то неразборчивое, явно обращаясь к неживому Джонхёну.
Его глаза смиренно закрываются, и сам он погружается в сон, чтобы потом не проснуться. Чтобы потом, вместе с окончанием дождя, попасть в сказку к Джонхёну.
Ведь он попадёт?
Боль закипает в венах солдат.
Сердце страдает, всё бьёт невпопад.
Года позабудут, сотрутся слова.
От мира останется слава – дурна.
Прятки в поле
Bring Me The Horizon – Sleepwalking
По дороге едет грузовик, будто из американских фильмов, поднимая за собой бурю песка, и вообще создаётся впечатление, что машина убегает от песчаной волны, захлёстывающей всё на своём пути. За рулём сидит парень лет двадцати восьми на вид. У него короткие тёмные волосы и прямой нос. В карих глазах не читается ничего, кроме усталости, а на губах застыла немного странная улыбка. К лобовому стеклу грузовика приклеены всевозможные картинки и марки, на присоске висит детская мягкая игрушка – красный заяц. А в бардачке лежит водительское удостоверение с фотографией водителя и его именем – Чхве Сынхён. На фоне играет какая-то непонятная музыка, скорее даже всего одна скучная мелодия, которая всё время заедает невпопад. От всей этой атмосферы становится жутковато, навевает тоску и вообще кажется, что сейчас из-за спины на тебя нападёт кровожадный маньяк-неудачник прямо из классического хоррора с замызганным сюжетом.
Но ничего в этом духе не произойдёт, потому что Сынхён уверен: кроме него в грузовике никого нет. Он же собственноручно всё проверил перед отъездом домой.
Глаза слипаются, и Сынхёну хочется положить голову на руль и уснуть, сладко причмокнув. Но тогда он точно уже никогда не проснётся, потому что без управления автомобиль куда-нибудь да съедет и врежется. Остановиться Чхве тоже не может, иначе придётся ехать ночью, а это опасно – в плен возьмут, подорвут, ещё что-нибудь придумают, это же враги, они всегда на выдумки хитры.
Сынхён зевает и дует губы, потому что ему совсем ничего не нравится в его жизни. Хотя, что там вообще может нравиться? Живёт в старом фургоне, выращивает пшено. Его даже в армию не взяли из-за того, что он сын фермера, умершего три-четыре года назад, и только он знает, как обращаться с растениями. А Чхве ни черта не знает. И вообще, он с превеликим удовольствием ушёл бы воевать и помер бы где-нибудь под грудой трупов, лишь бы не видеть этого вечного сухого пейзажа. Но жизнь, знаете ли, - несправедливая штука. Поэтому Сынхёну приходится возить в город пшено, чтобы там с ним что-нибудь сделали. Сынхён живёт в поле, за тёмным густым лесом. В этом месте отчего-то не идут дожди из крови, и земля вполне плодородная – она ещё не успела сгнить от алой.
Сынхён протяжно зевает, оттого у него закладывает уши, а из глаз брызгают слёзы. Он что-то быстро бормочет, часто-часто моргает, протирает глаза кулаками и сбавляет скорость, щурясь и всматриваясь куда-то вдаль. На самую малость Чхве показалось, что впереди стоит человек.
Сынхён жмёт на тормоза и отстёгивает ремень безопасности. Он достаёт из кармана синей клетчатой рубашки перцовый баллончик и покидает салон грузовика, громко хлопая дверью и тяжело спрыгивая вниз.
Впереди и правда кто-то стоит. Сынхён, всмотревшись в сумерки, замечает, что фигура вдали грубо хватается за собственное плечо, а под ладонью выступает что-то ярко красное, и вообще вся его одежда в пятнах такого цвета. Чхве делает вывод: он ранен.
Человек стоит спиной к Сынхёну, отчего тот не может различить пол. Фигура идёт вперёд, пошатываясь и еле волоча за собой ноги.
Чхве окликает его, человек оборачивается. Но тут же падает на дорогу, лицом в самую пыль. Сынхён морщится, представляя себя на месте этого бедняги, и, переборов странное желание незамедлительно проплеваться, бежит к упавшему. Сынхён бросает перцовый баллончик в сторону – в сухую траву. Конечно, это глупо – кто знает, вдруг этот человек сейчас нападёт. Хотя вряд ли тот сможет элементарно подняться.
Чхве подлетает к нему, переворачивает на спину и легонько бьёт по щекам в надежде, что тот откроет глаза. Но мужчина с белыми мятыми волосами даже не шелохнулся. Сынхён подвигается к груди парня и пытается понять, это его собственное сердце так колотится или парень жив. Но, попробовав рукой свой пульс, убеждается, что с его сердцем всё в порядке, а парень всё ещё не умер.
Через долгие охи и ахи Сынхён дотаскивает парня к грузовику и с ещё большими усилиями сажает его в кабину, потому что тот оказывается тяжёлым, а Сынхён, извините, не атлет. Поругавшись на то, что кровь сейчас запачкает всё сиденье, Сынхён тяжко разминает плечи и отряхивает ладони от гадкого песка, что нагло прилип ко влажной от усердий коже.
Едут они в тишине, лишь ровное шипение мотора и размеренное сопение лежащего заполняют пустоту в ушах, считая время. Когда на улице становится совсем темно, и Сынхёну приходится включить фары, чтобы продолжить путь в относительной безопасности, они въезжают в лес, и под шинами начинают трескать сухие ветки и мёртвые кусты. Из всего этого мелкого шума Чхве умудряется разобрать, что так хило кто-то шепчет ему на ухо: «Джиён… Меня зовут Квон Джиён». Я ручаюсь, Сынхён кажется, что он свихнулся, что это ветер, но он тут же вспоминает, что справа сидит раненый, и резко останавливается. Так, что все, сидящие в кабине, подпрыгивают на месте, чуть не впечатывшись в стекло. Так называемый Джиён вжимается в свой бок, что-то выдавливая в ответ на действия Чхве, и как-то ненормально кряхтит. Кровь сочится из раны.
- Зачем ты держался за плечо, если рана была в боку? – спрашивает Сынхён низко и немного грубо, рыская в бардачке, чтобы добыть бинт и хоть какую-нибудь баночку с йодом, а лучше с ядом – тогда оба мучиться не будут.
- Было слишком больно, чтобы понять, где именно болит. Жгло всё тело, - еле-еле.
Вся одежда Джиёна в крови и грязи; лицо всё в пыли, оно чёрное, а на лбу видна запёкшаяся знакомая жидкость. Его белые волосы в песке и какой-то мутной грязи, а говорит он так глухо, будто что-то мешает ему это делать – может он ещё её и наглотался.
- Откуда ты такой взялся? – гулко интересуется Сынхён, поливая бинт только что найденной перекисью. Он суёт ткань Джиёну.
- С войны. Меня ранили, и я бежал. Мне не хотелось умирать со всеми, я не желаю, чтобы они купались в моей крови.
- Ты хочешь жить?
- Я не хочу, чтобы моё тело нашли на поле боя, - Джиён наконец замечает бинт, пропитанный перекисью, что лежит на его штанине, и прикладывает его к ране, громко шипя и сильно ударяясь виском об окно.
Сынхён ничего не отвечает. Он вообще только сейчас понимает, что на Джиёне военная форма – камуфляж. Чхве лишь плавно опускает педаль газа и рулит домой, – осторожно, чтобы ненароком не сделать больно Джиёну.
По расчётам Сынхёна, они приедут домой где-то в два часа ночи. До рассвета остаётся ещё примерно часа четыре, и, в принципе, если постараться, то можно будет выспаться. Квон с огромными усилиями доковыливает до фургона, потом до кровати и ложится на неё, крася простынь в гнилой красный. Он просит Сынхёна принести ему всё, что есть в его доме мало-мальски связанное с аптекой, чтобы тот смог сотворить со своей раной какую-нибудь спасительную вещь. Сынхён оставляет Джиёна одного в спальне, а сам садится на рыбацкий стул у трейлера. Рядом с ним стоит стол, а на столе – старое, ободранное радио, включавшиеся само по себе в рассветом, будя Чхве даже в спальне. Сынхён засыпает быстро и уверенно, будто есть гарантия, что всё будет хорошо и беспокоиться не о чем.
Сынхён совершенно не волнуется за Квона. У него очень грустные глаза. Чхве заметил в самый первый момент, что в глазах Квона так пусто, а в зрачках отпечаталась война. Всё, что видел Джиён, осталось в его памяти, оно затмевает реальность, и это слишком страшно и бесцеремонно. Теперь увиденное Джиёном стало увиденным Сынхёном. Помните, Чхве думал, что лучше сдохнуть там, чем стухнуть здесь. Сейчас он считает: лучше стухнуть и сдохнуть здесь, чем хоть раз побывать там. Джиён не только был там, он стух там, поэтому он собирается сдохнуть далеко от того места. Хоть что-то же должно произойти не так, как всегда? Что-то хорошее?
Нет, Сынхён не волнуется за Джиёна. Просто Сынхёну больно за него.
Когда упускают что-то маленькое, совсем крошечное, говорят, что это было совершенно неважно. Джиён, кажется, и есть что-то наподобие этого маленького, крошечного. Если сравнивать его с целей армией, он всего лишь зёрнышко на сынхёновом поле. Его не видно, его не слышно. Но победа без Квона – уже не победа.
Без малого большое - не такое огромное.
Солнце красит своими длинными тягучими лучами всё, поливает жидким золотом. Верхушки деревьев пропадают в свете, а пшеничное поле плывёт в богатстве светила. Когда солнечное дыхание касается радио, оно врубается на полную громкость и кричит что-то неразборчивое, пугая рано вставших птиц, а за одно и Сынхёна. Чхве вскакивает со стула и чуть не падает на землю, пачкая одежду. Размяв плечи и прочистив горло, Сынхён делает звук тише, чтобы радио не разбудило Квона. И вот вместо истошного визга из колонок доносится членораздельное:
- Ура! Ура! В нашем городе мир! Ура! Теперь у нас не будет воины и дождей! Вчерашний бой закончился без единой жертвы! – и дальше в таком роде – радостно и немного пафосно, хотя по-другому звучать оно и не может.
Сынхён спешит сообщить об этом Джиёну: он врывается в фургон и, громко топоча по красному ковру, бежит в спальню, где видит лишь бордовую простынь, слетевшую повязку и разодранные упаковки со снотворным. Кажется, что тут произошло зверское убийство.
Но оно произошло не тут.
Сынхён мигом выскакивает из трейлера и мечется вокруг него, но Джиёна нигде нет. Только спустя семь минут он видит, что в поле, утопая в тепле, шагая между пшеницы, спиной к Чхве бредёт Квон. Он неестественно покачивается, будто он пугало на ветру, а не человек вовсе.
- Не дури! Больше никто не умрёт! Иди обратно! – орёт Сынхён, срывая голос, отчего начинает кашлять. Он жмурится от света, прикрывает глаза рукой и снова всматривается в силуэт Джиёна.
- Да некому умирать! Люди рождаются мёртвыми! То, что вы зовёте жизнью – самая настоящая смерть! – он слишком громко шепчет за левое плечо.
- Джиён! Вернись! Квон! – Сынхён срывается с места и со всех ног несётся к Квону, но посреди дороги останавливается, потому что сзади что-то ударило – гром. Чхве оборачивается, чтобы посмотреть на небо – тучи сгущаются, становится не по себе от черноты и хочется бежать далеко-далеко. Но куда бежать-то?
На макушку Сынхёна приземляется что-то тёплое, и он, не выжидая ни секунды, ощупывает волосы. А когда пальцы становятся мокрыми, подносит их к лицу и видит, что они стали ярко-красными. Кровь.
С неба палит кровью. Так пугающе и жестоко, что хочется рыдать или просто сойти с ума, чтобы посмеяться. Лицо уже всё в гадкой жидкости, одежда насквозь пропиталась алой, а на губах так и застыло «Джиён».
Чхве оборачивается, ищет глазами Квона, но не находит.
Искать же некого?
Жизнь соткана кровью, хлеставшей из ран.
Мы не остановим мёртвых тел ураган.
Тёмные личности ходят за мной.
Не знаю, как долго не выйду я в бой.