Кровать белая, гладкая, с закругленными изголовьем и спинкой: помню, как в детстве я водила рукой по ее краям, стараясь не отрывать руку. Помню, как грызла дерево, как с сухим треском поддавалась и отлетала краска. У соседней стены — столик с зеркалом. Вот в этом трехстворчатом зеркале обитал призрак Кэрол; перед ним я стояла много раз, шепча свое имя — Донна — и пытаясь ощутить себя собой.
Зеркало как будто звало меня к себе. Я подошла, вгляделась в глаза девушки в зеркале. Уилли меня покинул.
У другой стены стоял гардероб — тот самый, из которого однажды вышла Кэрол, оставив меня за дверью. Перед ним я затаила дыхание. Пробежалась пальцами по витой ручке дверцы. Мне было страшно, как будто сейчас меня поглотит какое-то волшебство. Магия детства. Я открыла гардероб, залезла внутрь. Закрыла за собой дверь, села и свернулась клубочком в темноте.
Потом выскочила наружу и почти вылетела из комнаты. Дом тети я покидала второпях, словно загнанная в угол крыса, вдруг увидавшая путь к спасению. Я подошла вплотную к ответам, которые так долго искала.
Дома я села, свернулась в клубок и начала раскачиваться взад-вперед — и так просидела три дня.
* * *
Я переехала жить за город, в часе езды от университета. Дорогой я наслаждалась — порой забывала обо всем на свете, делая поворот за поворотом, а остановившись, с некоторым удивлением смотрела на собственные руки на руле.
Жизнь за городом была просто сказочной: запах дождя и ветра, ощущение грязи, травы и палых листьев под ногами. Здесь у меня были кошки, огород и особое место для пианино.
Дом, который я снимала, стоял у подножия невысокой горы. С вершины ее стекал ручей, дробясь и сияя на своем ложе из многоцветных камешков, созданном самой природой. Повсюду росли деревья, и, казалось, у каждого — свой характер. Ручей превращался в речку, протекавшую прямо у меня за домом. У противоположного берега речки я насыпала остров из гальки — и часто сидела на этом островке. Одна, в безопасности — там, где никто не сможет меня тронуть.
* * *
Мне был двадцать один год. На день рождения старший брат решил сделать мне особый подарок — пригласил к себе на новоселье. Я настояла, чтобы там не было матери. Он обещал: матери не будет — и я согласилась пойти.
Там были отец и младший брат, но оба как будто за много миль от меня. Атмосфера была напряженная и неловкая.
Младший брат казался мне совершенно незнакомым человеком. Выглядел он уже почти взрослым — и я его просто не узнавала, хоть логика и подсказывала, что это мой брат.
Отец из кожи вон лез, стараясь всех развеселить, но выходило натянуто и неловко. Мы со старшим братом обменивались колкостями через стол. Так Уилли праздновал мой двадцать первый день рождения.
Как и следовало ожидать, закончился вечер скандалом. Уилли только повода ждал — и, как только повод представился, не замедлил им воспользоваться. Глядя на окружавших меня незнакомцев, он понимал: среди них я никогда не стану «своей».
* * *
Я начала много думать о дедушке. Спрашивала себя, что же со мной произошло, почему в «моем мире» он умер на два года раньше, чем в «их мире». Наконец решила сходить на кладбище.
Я присела на могилу. Здесь я не была одиннадцать лет. Помнилось, как мы ходили сюда, когда Тому было всего три года. Отец сказал Тому, что «деда» живет здесь, под землей. Том немедленно попытался найти вход — и страшно негодовал, что мы не идем туда.
Желтый лист, принесенный ветром, плавно спланировал на могилу и опустился мне на колени.
— Спасибо, — сказала я.
По дороге домой я остановилась на уединенной заправке где-то в глуши. Подошел козел и начал жевать шину моего автомобиля. Я спросила заправщика, не повредит ли он шину. «Да скорее я сам ему поврежу», — ответил тот и добавил, что сегодня же пристрелит эту никчемную скотину.
— Не надо, — смело ответила я. — Я возьму его с собой.
Заправщик был только счастлив от него избавиться.
По дороге домой я заплакала. Ехала почти наугад, с трудом различая дорогу сквозь пелену слез. Впервые — шестнадцать лет спустя — я вдруг поняла, что дедушка умер не потому, что сам захотел от меня уйти. Козла я назвала его именем.
* * *
В деревне я чувствовала себя почти как дома, а долгая дорога до универа давала время подумать и помечтать. И все же настоящий Дом, дом в каком-то мифическом смысле, мне не давался. Однажды мне приснился сон о том, что меня ждут новые странствия.
Мне снился темноволосый молодой человек: во сне я знала, как его зовут, кто он, из какой семьи и что за человек, хоть в жизни никогда его не встречала. Мы с ним были настоящими друзьями: такой душевной близости я не ощущала ни с одним мужчиной наяву.
Мне снилось, что раньше я жила с ним, а теперь переехала к женщине, которую, как ни странно, узнала: наяву это была знакомая моей школьной подруги Стеллы, с которой я дружила в четырнадцать лет. Теперь, во сне, мы с этой женщиной стали лучшими подругами.
Мне снился мой день рождения. Мы втроем стояли вокруг стола, накрытого старинной кружевной скатертью. Все мы подняли бокалы (хрустальные бокалы — такие мне подарили позже), и друзья хором сказали мне:
— С днем рождения!
Об этом сне я рассказала подруге.
— Похоже, скоро мне снова придется переезжать, — добавила я.
Два года спустя этот сон сбылся — до мельчайших деталей, все как я видела и рассказывала.
* * *
Начался третий год учебы в университете. К этому времени меня больше всего интересовало сопоставление социологических теорий с тем, что я испытала сама. Философию я бросила и начала выбирать предметы, более тесно связанные с теми областями, где, как я думала, могут найтись ответы на мои вопросы. Желание «быть как Мэри» я переросла и теперь мечтала о чем-то даже более ценном. Я хотела что-то понять про саму себя.
Другие студенты с удивлением, а порой и с восхищением говорили о моем беспристрастном и практичном подходе к получению знаний. Так я начала привлекать людей тем, что было мною самой.
Каждая из моих сторон все прочнее срасталась с моим истинным «я», хотя друг от друга они по-прежнему были за много миль. Казалось, они составляют единое целое: с одной стороны Уилли, с другой Кэрол, а настоящая я — в середине, под их защитой, в безопасности, но и в молчании. В крайнем своем выражении оба персонажа отрицали мое существование и забывали обо мне. Но в другое время они были лишь безличными коммуникативными конструкциями, «масками», которые я использовала, чтобы оценить людей и обстановку, поскольку мое истинное «я» не всегда способно было правильно понять столь сложные явления во всей их полноте.
Если мое истинное «я» — просто подсознание, значит, по какой-то трагической случайности оно так полностью и не уснуло. Если это сознание — значит, оно так толком и не проснулось и постоянно пребывало в полусне. По сравнению с той глубиной чувств, которые я переживала, когда была собой, все остальное было плоским, двухмерным, искусственным. Тот мир, который приходилось терпеть двум моим «маскам», для меня представлял собой хаос противоречивых течений, влияний, вторжений. Все, что создавали мои персонажи, я разрушала в попытках освободиться. Разрушала и отбрасывала дружбу, которую заводила Кэрол. Ставила на голову и отбрасывала идеи Уилли, когда чувствовала, что они вот-вот превратятся в догмы.
Жизнь за стеклом.
Относительно терпимая живая смерть.
Обжигающий страх перед прикосновением,
Способным навсегда разбить стекло,
Сбросить канатоходицу с каната
В познание неведомого.
Сегодня мир стал похожим
На сцену из книги тайн, из которой вырвана страница.
От прикосновения треснуло стекло меж двух миров,
И ледяной ветер тревоги ворвался в щель
Между телом и душой,
Что впервые сплелись свободно, словно дикие лозы.
* * *
Брюн был необычным. Он выделялся из толпы. Был молчалив, держался на отшибе — но было и что-то еще, что-то, отличавшее его от остальных. Другие, когда хотели узнать меня поближе, завязывали со мной разговор. Брюн просто приходил и сидел рядом. Общаться он умел, но обычными способами общения до него было сложно достучаться. Он тоже чувствовал, что я не такая, как все. Мы встретились — и весь мир для нас исчез.
Никогда — со времен девочки, встреченной в парке, когда мне было три года — никто так меня не зачаровывал. Я ли жила в его мире, или он в моем? Быть может, оба мы существовали в мире, совершенно не похожем на «общий» — а я никогда до сих пор не встречала человека, который живет там же, где и я.
Мы с Брюном постоянно оказывались рядом. О том, что чувствуем, не говорили — просто чувствовали это и молчали, ибо уважение к личному пространству другого человека призывало нас к молчанию.
В сущности, мы почти не общались напрямую. Просто разговаривали о природе, о вещах вокруг нас, обсуждали фильмы или стихи, нами прочитанные или написанные. О том, что означает для нас то или другое, мы не говорили вслух. Каждый из нас говорил скорее с самим собой, чем с другим — и просто оказывал другому честь, позволяя стать слушателем.
Я расчесывала Брюну волосы. Он покупал мне завтрак, и мы ели вместе, сидя на траве, под особым деревом. Смотреть друг другу в глаза нам было очень трудно — и, когда это все же случалось, меня охватывало все то же пугающее чувство потери себя.
Люди говорили, что мы любим друг друга. Я обиженно требовала, чтобы они не унижали то, что происходит между мной и Брюном, сравнивая это с обычными человеческими отношениями.
За год мы с Брюном очень сблизились, однако я так и не перестала бояться и страшно нервничать в его присутствии. Иногда даже смотреть на него казалось мне какой-то пыткой, почти нестерпимой. Как правило, рядом с ним я дрожала и запиналась. Он был очень на меня похож и знал, как вести себя в таких случаях — просто смотрел в пространство, не давая мне догадаться, что что-то заметил.
Он принимал меня просто и безусловно, так же, как я его — и это позволяло нам быть рядом не «друг для друга», а… просто быть.
Мы не старались отчаянно дотянуться друг до друга, как было бы в «их мире». Единственное, что было важно, — что кто-то мог коснуться меня эмоционально в «моем мире».
Однажды мы как-то случайно взялись за руки. Я пришла в ужас. Боль от эмоционально окрашенного прикосновения оказалась почти нестерпимой. Мы сели рядом, не разнимая рук, и молчали, привыкая к этому новому чувству. Мне казалось, я вот-вот умру.
Однажды я подвозила домой одну девушку из университета. Мы проезжали мимо специальной школы, и я, указав на нее, заметила, что в свое время здесь училась.
— Не может быть, — ответила она. — Это же специальная школа.
— То есть? — не поняла я.
— Школа для детей с особыми нуждами, — объяснила она. — У меня мама там работает речевым терапевтом.
— Может быть, это только теперь так, — наивно предположила я.
— Нет, там всегда была специальная школа, — настаивала она.
— Можешь мою маму спросить.
Мы с Брюном лежали рядом на траве. Я рассказала ему о том, что сказала эта девушка.
— Я тоже ходил в специальную школу, — признался Брюн, а потом добавил: — Меня отправили в детский дом, потому что родители считали, что я сумасшедший.
Он рассказал, как он жил в детском доме, и что в детстве ему трудно было общаться с людьми. Родители подозревали у него шизофрению.
Брюн правильно воспринимал окружающих людей, ему просто было с ними очень некомфортно. Брюна не мучили галлюцинации — только проблемы с общением и страх эмоционального контакта, с которым он справлялся почти что лучше меня. Если он шизофреник, значит, и я тоже!
Эта мысль меня испугала: однако все, что случалось читать о симптомах шизофрении, не слишком-то ко мне подходило. Да, я боялась близости и чувствовала, что другие люди вторгаются в мой мир — но в этом не было ни маниакальных идей, ни паранойи. Да, предметы для меня иногда упрощались до своих элементарных признаков — цвета, звуков, ощущений — но в этом не было ничего угрожающего.
Порой я вела себя неуправляемо, а порой послушно делала все, что мне говорили, но и это объяснялось не маниакальными идеями или бредом — дело было в том, что любая близость, от физического контакта до духовного взаимопонимания, потрясала меня и повергала в глубокую растерянность.
У меня были проблемы с речью, но не связанные с разорванностью мышления. Бессмысленной мешанины слов у меня не бывало никогда. Я без всяких эмоций повторяла то, что говорили люди вокруг меня, говорила со странным акцентом, заикалась, а иногда, в минуты сильного волнения, как будто забывала родной язык — и все это было связано со страхом перед всепоглощающей глубиной моих недоступных эмоций.
Я хотела взаимодействовать с миром — и создала маски, через которые могла общаться, немного сбрасывать внутреннее напряжение, пытаться доказать свою разумность и психическое здоровье. Но мои «персонажи» — не мифические чудовища: это семья, населяющая мой замкнутый и страшно одинокий мир. Они служили мне переводчиками, своего рода мостиками между «их миром» и «моим».
У меня бывало ощущение, что дух наблюдает, как я позволяю людям играть с моими персонажами и отвечаю им так, как они того ожидали. Это было похоже на опыт выхода из тела. Это происходило в те минуты, когда актриса в моем теле «включала автопилот», и я теряла из виду пульт управления, позволяющий мне вернуться на землю. Но и такой опыт не характерен лишь для шизофреников — скорее, это крайняя степень того, что случается со многими.
* * *
Я позвонила отцу.
— Почему я училась в специальной школе? — начала я без предисловий.
— В какой специальной школе? — уклончиво ответил он.
— Ты знаешь, о чем я говорю, — и я назвала адрес школы, чтобы пробудить его память.
— Ах, эта школа! — откликнулся он, вспомнив.
Я объяснила, что мне рассказала о ней женщина, мать которой там работает.
— Что со мной было не так? — спрашивала я. — Я была сумасшедшей?
— Нет, что ты! Просто, видишь ли… маленькая ты была, ну, немного странной — но во всем виновата твоя мать! На самом деле с тобой все было в порядке!
— А что со мной было? — расспрашивала я. — Пожалуйста, объясни! Я никого не обвиняю, мне правда нужно знать! Что со мной было?
— Тебя считали аутичной, — ответил отец.
Я спросила, почему.
— Ну, ты никому не давала подходить к тебе близко, да и разговаривала странно — просто без конца повторяла все, что говорят другие. Но не удивительно. Ведь мать постоянно орала на тебя и лупила, а того, что ты говорила, никто не слушал, — виновато объяснил он.
Я поблагодарила его.
Что означает слово «аутичный», я в то время не знала. Мне казалось, это значит просто «погруженный в себя». Да, я была погружена в себя. И что? Это я всегда знала. Всегда знала, что не люблю, когда меня трогают, когда говорят мне что-то ласковое или стараются узнать меня поближе. От матери я уже слышала, что в детстве долго не говорила сама, а только повторяла все, что говорили люди вокруг меня. Но все еще не понимала, почему это так сильно повлияло на мою жизнь. Наверное, я все-таки была психически больна — решила я и с головой зарылась в психологические книги, чтобы выяснить, чем же я таким болела. Но об аутизме ни в одной из них не рассказывалось, так что я продолжала блуждать во тьме.
Я переехала в город, сняла часть дома, купила себе фургон и поселилась в нем на заднем дворе. Пианино мое жило в доме. Я жила в саду с двумя кошками; козла я оставила в горах — там, где его дом.
Все свободное время я писала музыку, а теперь начала писать и песни — на это вдохновило меня знакомство с Брюном. Если я не писала музыку, то запоем читала книги по социальной психологии.
От Брюна я закрылась. Однако, в отличие от других людей, с которыми я так поступала прежде, он не прекратил существовать. В его обществе я чувствовала себя слишком реальной — и мне хотелось бежать. Различие для меня было очевидным. От одних людей я уходила, от других — убегала. Проблемы начинались, когда те, от кого я уходила, продолжали навязывать мне себя, считая, что я от них бегу, а те немногие, от кого я бежала, считали, что я просто ухожу, и чувствовали себя отвергнутыми и брошенными. Эти различия, на первый взгляд тонкие, исходили из прямо противоположных эмоций: я чувствовала все — или ничего.
На этот раз меня с силой отбросило в привычное убежище — в ничего-не-чувствие. Борьба за восстановление своего истинного «я» обернулась своей противоположностью — теперь я уже не уходила: я бежала.
На сцену выпорхнула Кэрол — и взяла свое! В это время я превратилась прямо-таки в маньяка общения: сплошные вечеринки, смех, танцы, люди. Уилли восседал в кресле директора театра. Кэрол открутила время назад и теперь играла роль вечного подростка.
* * *
Теперь в университете я постоянно с кем-то общалась.
Тим жил в кампусе. Когда мы с ним познакомились, я помахала ему рукой, сказала «привет» и тут же о нем забыла. Он был высоким и темноволосым, изучал медицину — собирался стать, как и его родители, врачом. Я на него тоже особого впечатления не произвела. Мы просто сосуществовали; в то время я даже не узнала в нем того человека, что приснился мне два года назад.
Тим обожал музыку — я тоже. В то время я как-то забыла, что живу в фургоне на заднем дворе и что в доме у меня стоит собственное пианино. Очень много времени я проводила за роялем в университетской музыкальной комнате.
* * *
Мы с Тимом начали играть друг другу свою музыку. Сам Тим писал мало, но прекрасно играл. Кэрол разрешила ему играть музыку и песни, которые никогда не решилась бы исполнять на публике Донна. Песни Тиму нравились; у него был прекрасный голос. Он вынес эти песни из теней мира Донны, которая никогда и ни с кем ими не делилась, и перенес на яркий свет. Кэрол пела с ним вместе.
Тим любил эти песни, как свои собственные; благодаря музыке он начал завязывать отношения с Кэрол. Каким-то образом Тиму удалось нажать еще одну кнопку — и Донна вновь начала выныривать из глубины; петь она больше не хотела и отдавать ему свою музыку не собиралась.
Меня возмущало то, как Тим пел мои песни, но пленила его потрясающая способность играть мою музыку почти так, как звучала она у меня в голове, когда я ее сочиняла. Мысленно я слышала оркестр — и почти оркестровое звучание получалось у Тима.
Я снова начала прятаться от людей. Переехала вместе со своим пианино в однокомнатное бунгало и выходила оттуда лишь для того, чтобы записать на пленку новые песни, которые сочиняла постоянно, неделя за неделей. С каждой новой песней я прокрадывалась к Тиму и показывала ему свое сочинение.
Тим стал моим самым близким другом со времен Триш, с которой я дружила в семь лет. Я стала ночевать у него, на матрасике у его кровати.
Мои отношения с Тимом отличались от отношений с Брюном. Близости с Тимом я не так боялась: он умел приближаться ко мне, не захватывая меня целиком, как Брюн. Рядом с Тимом, чувствуя, что мне невмоготу, я всегда могла ускользнуть в какую-нибудь из своих масок — но могла и чувствовать себя так, словно мне всего три года, и это было нормально. Порой мне казалось, что и ему самому не больше.
Мы с Тимом стали близкими друзьями и вместе переехали в новый дом. Вечерами он из своей комнаты пел мне колыбельные. Я позволила ему расчесывать мне волосы и пригласила его в свой мир.
Тим был из тех людей, что принимают окружающих такими, какие они есть. С психикой у него все было в порядке, но он был застенчив и, как и я, прятал свое истинное лицо за множеством очень убедительных масок. Как и я, он уходил от любого человека, с которым сближался — но я не попала в эту статистику.
Наконец-то у меня — у нас обоих — появился свой дом. Чудесный дом, каждая вещь в котором была особенной. Рай для трехлетних детей. Я по-детски привязалась к Тиму, а он — ко мне. Порой мы разговаривали друг с другом всю ночь напролет.
Мы старались проводить вместе весь день. Так было в выходные — а в будни мы вместе ехали на работу, встречались в обеденный перерыв, звонили друг другу, просто чтобы поздороваться, а дома тот, кто пришел первым, с нетерпением ожидал возвращения другого. Мы стали очень близки — и понимание этого, как всегда, означало начало конца.
Я начала бояться Тима. В глазах его появилась какая-то новая глубина — я начала понимать, что очень много для него значу.
Однажды мы пошли потанцевать. В его обществе я чувствовала себя относительно безопасно, как будто он умел отгонять все, что меня пугало. Но сейчас, когда мы танцевали вместе, я ощутила, как накатываются на меня волны страха. Мне стало жутко. Я вгляделась Тиму в глаза, надеясь там найти исход из этого неизъяснимого страха. Тим наклонился ко мне и сказал вполголоса: если есть какая-то женщина, с которой он хотел бы связать свою жизнь, то это я.
Для меня это было как удар по лицу. Я заледенела, застыла во времени и пространстве. Тело мое продолжало танцевать — но он одним ударом убил то чувство безопасности, которое я обрела с ним. Сомнений не было: Тим стал взрослым.
И вернулась Кэрол — такая же, как прежде: болтливая, пустая, искушенная в поверхностно «взрослых» отношениях. Дом сотрясался от смеха и музыки. Кэрол распевала во все горло — а Донна исчезла. Кэрол разыскала в записной книжке номер Стеллы и пригласила в гости девушку, которая когда-то, в школе, использовала выходки Кэрол для покрытия собственных проделок. Стелла любила ходить по ночным клубам. Кэрол потащила с собой и Тима.
* * *
— Карен! — воскликнула Стелла, проталкиваясь сквозь толпу к цветущей женщине в платье с леопардовым принтом и распахнутой шубе.
— Ты же помнишь Карен? — спросила она. — Помнишь, я тебя с ней познакомила, когда мы были еще маленькими?
— Привет! — сказала Кэрол и села.
Карен говорила только о мужчинах. Философия ее была проста: все мужики козлы, пользуйся ими, пока они не использовали тебя. Я рассказала ей, что, уходя, оставляла мужчинам все, даже многие свои вещи. Она ответила: что ж, пора тебе узнать, что такое настоящая жизнь.
И Карен, и Кэрол обожали сплетничать. Чем ближе подходил разговор к тому, кто, с кем и как, тем оживленнее становилась беседа. Разговор перешел на Тима. А что у тебя с ним? — со значительной миной поинтересовалась Карен, и Кэрол ее не разочаровала. Карен, со свойственной ей решимостью, немедленно изложила Кэрол пошаговый план стратегии, призванной «захомутать твоего мужика» раз и навсегда. Кэрол дала задний ход: она сомневалась в том, что Тиму вообще нужны иные, не платонические отношения, и в свое оправдание сообщила, что, мол, на мужчин насмотрелась уже во всех видах и «не хочет повторять свои ошибки». Карен решила, что за этим кроется неуверенность в себе, и принялась учить Кэрол «подавать правильные сигналы».
* * *
Энтузиазм Кэрол по поводу новой подруги заинтересовал Тима. Он захотел сходить к Карен в гости. Кэрол внесла в это знакомство элемент ответственности. Предполагалось, что она поможет Тиму преодолеть его предполагаемую застенчивость. Это была роковая ошибка — ответственность в число достоинств Кэрол никогда не входила.
Начались ссоры: дом звенел от обвинений, споров, пространных выяснений отношений. Уилли, сильной стороной которого было чувство ответственности, в спорах всегда выигрывал.
Тим решил пожить у друга — и попросил Уилли поехать с ним. Карен по телефону сказала, что это отличная мысль, и добавила специально для Уилли: только не грызи его, в конце концов, он же не виноват, что он такой застенчивый.
Дорога была долгой. В комнате стояло много кроватей. Уилли спросил, какая же из кроватей его.
На обратном пути Кэрол болтала без умолку — мило и легкомысленно, о самых банальных вещах, в манере, означавшей «я готова уйти». Тим высадил ее у дома и уехал.
Вернувшись вместе с другом домой, он обнаружил, что я убрала все его вещи в коробки и поставила к нему в комнату.
— Ты меня выгоняешь! — обвинил он меня.
— Вовсе нет… — начала я отвечать — и умолкла, не понимая, какими словами об этом рассказать. Как объяснить, что я просто не могла ходить по дому, в котором вещи Тима надвигались на меня со всех сторон, что среди них я чувствовала себя как в ловушке. Чувствовала: среди них больше не безопасно. Я не хотела, чтобы он уходил. Просто не хотела больше впускать его в свой мир.
Я хотела, чтобы все стало, как раньше — но невинность наших отношений была разрушена, и сам Тим стал теперь другим человеком. Вскоре он съехал. А через некоторое время ко мне вселилась Карен.
* * *
Заканчивался последний университетский год, и все грознее вставал передо мной вопрос о том, что делать дальше. Даже думать об этом было невыносимо. Университет для меня был единственным укрытием от хаоса. Он создавал структуру моей жизни, связывая меня с интересными, но далекими и не опасными вещами — книгами и теориями. Он давал мне независимость — возможность выбирать, чему учиться, как, с какой скоростью. Многочисленные и разнообразные лица университетской жизни помогли мне создать некий фасад нормальности. Я решила продолжать учебу. Для научной работы я выбрала тему «Девиантность и нормальность»; материал брала из жизни людей, многие из которых, как и я прежде, жили на улицах.
Прирожденная подражательница, я легко запоминала целые разговоры почти так, как они звучали — как будто записывала на пленку. То, что я, как Уилли, поняла в самой себе — ускользающее от меня чувство причастности и невозможность самовыражения — я положила в основу теории о том, почему некоторые люди используют, мучают, уничтожают самих себя и друг друга. Отчасти это была все та же попытка понять все эти стороны в себе самой; в конечном счете я пришла к выводу, что во всех людях действуют одни и те же механизмы, завязываются одни и те же узлы — интеллектуальные, эмоциональные, социальные — просто у некоторых этих узлов больше, чем у других. Это заставило меня задуматься о том, что сделала для меня Мэри. Она помогла мне распутать интеллектуальные узлы; однако эмоциональные и социальные все еще оставались на своих местах и вносили в мою жизнь хаос.
Я выбрала себе научного руководителя — как мне показалось, симпатичного. В конечном счете симпатия к нему едва не стоила мне научной работы.
В сущности, выбрала я его за голос. У него был красивый музыкальный голос — я обнаружила, что могу слушать его бесконечно. От него мне не приходилось «отгораживаться»: он говорил и говорил, а меня это совершенно не беспокоило. Это первое; а второе то, что его взгляд на мир, кажется, не слишком сильно отличался от моего. Он сомневался в существовании какой-либо неоспоримой реальности, все считал относительным, а кроме того, происходил из рабочего класса и не забывал об этом — это помогало ему понять, что означает для меня «мы и они».
Пока я писала работу, поведение мое становилось все более и более странным. Свою работу я охраняла, как зеницу ока, и не показывала ему даже отрывков. В личных беседах, едва заходила речь о какой-либо связи моей темы с собственной жизнью, я становилась крайне уклончивой. Научный руководитель приставал ко мне с вопросами — я отвечала ему загадками. Было бы легче, умей я врать — однако любая ложь в моих устах больше сообщила бы о том, что я пытаюсь скрыть, чем о моей способности скрываться, убегать и прятаться.
Мой научный руководитель, быть может, был добрым человеком, однако, пытаясь преодолеть мою уклончивость, становился саркастичен и временами язвителен. Должно быть, его и удивляло, и забавляло то, что все саркастические замечания я пропускала мимо ушей. В других отношениях я была умна, но тонкие намеки и подколки оставались выше моего понимания. Наконец он это понял — и, оставив колкости, напрямую спросил, почему я не отвечаю на его вопросы. Он назвал меня «энигма». Придя домой, я посмотрела это слово в словаре.
Он очень старался меня разгадать — а я от него бегала, как только могла. Неверный мир, в который я погрузилась, не мог служить мне защитой; порой я спрашивала себя, не для того ли бросилась во все эти треволнения, чтобы хоть что-то почувствовать.
Быть может, о том же спрашивал себя и мой научный руководитель. Он заметил постоянные перемены во мне, ярче всего отражавшиеся в перемене костюмов. Однажды он спросил, замечаю ли это я сама.
Как и созданные мной «персонажи», одежда отражала мою личность — и постоянные перемены в ней.
Когда я была самой собой и мечтала исчезнуть — надевала что-нибудь простое, удобное и совершенно незаметное, ничего не сообщающее обо мне. Это было ближе всего к моей истинной натуре. В другие дни я одевалась консервативно, как человек, преждевременно состарившийся — это мое «я» пережило слишком много битв. А иногда, наоборот, являлась, разодетая ярко и вызывающе. Я входила в кабинет руководителя, словно ходячая картина или театр одной актрисы: у этого моего «я» не было чувств, которые можно задеть, или глубины, которой можно бросить вызов.
Забота и внимание научного руководителя не слишком помогли моей диссертации, но очень помогли мне самой. В этот период он был в моей жизни единственным бесстрастным зеркалом. То «я», что отражалось в его замечаниях, оставалось со мной, словно моментальные снимки в фотоальбоме, напоминая мне о том, кто я и где я.