Я боялась показывать работу научному руководителю, поэтому оттягивала написание и сдачу окончательного текста до самого последнего момента. С мастерством литературного хирурга я вычистила из своего диплома все богатство выражений. В нем не осталось ничего личного, кроме короткого посвящения. Яркие иллюстрации из жизни, которые я использовала для подтверждения своих тезисов, словно насмехались над моей полной неспособностью выражать публично собственные чувства. Диплом получился бесстрастным и стерильным, словно набор хирургических инструментов. Как обычно, в нем отражалась моя оторванность от «их мира» и тех частей самой себя, что, как мои «персонажи», вступали с «их миром» в какое-то общение.
* * *
Тим снова начал ко мне заглядывать — старался спасти дружбу, которую я так безжалостно уничтожила. Мы отчаянно ругались, и, как правило, я выходила победительницей, хотя говорило это скорее о том, что мой страх был сильнее его страхов, чем о чем-либо ином. Мы уже начали сходиться вновь, но тут ко мне переехала Карен.
Был мой день рождения. Тим был приглашен на праздник. Кэрол, Карен и Тим стояли вокруг обеденного стола Карен, накрытого прекрасной старинной кружевной скатертью. Разлили вино по хрустальным бокалам, подаренным мне на двадцать первый день рождения. Подняли бокалы и чокнулись.
— С днем рождения! — раздалось хоровое поздравление — и вдруг все завертелось перед глазами. Донна застыла, словно во сне. Рот мой приоткрылся от изумления. Ведь я уже видела все это — два года назад, во сне, точно так, как сейчас!
Стоило Кэрол вообразить, что она более или менее нормальна, как мир ее вновь рухнул. Право, странно, как это повторялось снова и снова.
|
|
* * *
Закончился последний год учебы в университете. Мне хотелось бы продолжать учебу, но, с другой стороны, слишком велик был страх перед долгими и прочными отношениями. Тем более, что в последнюю неделю мой научный руководитель, кажется, начал понимать, какова я на самом деле.
Не знаю, что он понял, когда я преподнесла ему прощальный дар — туманное по смыслу стихотворение. Нервничала я страшно. Для меня это был огромный шаг ему навстречу. Этим стихотворением я хотела отблагодарить его за интерес ко мне, терпение и поддержку. В нем я пыталась объяснить ту вечную дилемму, в которой жила и которую пыталась преодолеть. Он принял мой дар с благодарностью. Я от всей души желала бы, чтобы он проявил побольше равнодушия: мне по-прежнему трудно было выносить благодарность или похвалу.
Будущего я боялась страшно. Во время учебы мне приходилось работать волонтером в самых разных местах. Это дало мне опыт конкретной социальной работы в областях, связанных с моим обучением, и возможность претендовать на «профессиональную» работу. Я решила искать место социального работника. Личных и профессиональных рекомендаций у меня было немало, и резюме выглядело довольно впечатляюще. Скоро мне предложили сразу два места, так что я могла выбирать. Одно предполагало работу с детьми — этим мне уже случалось заниматься. Другое — в приюте для бездомных. Его я и выбрала.
* * *
Дэвид был одним из сотен людей, встреченных мною на новой работе, но меня он поразил как самый неприкаянный. Он был со мной одного возраста, но если я старалась вытащить себя из болота — он, наоборот, отчаянно туда стремился. Для меня он, должно быть, символизировал меня саму в самом безнадежном состоянии. Вышел на авансцену Уилли со своим вечным стремлением оберегать и защищать, и я почувствовала, что наконец-то смогу сыграть на практике роль Мэри. На дверях моего кабинета висело приглашение заходить в любое время, чтобы поговорить о надеждах, страхах и мечтах, которые столь многие из наших «клиентов» день изо дня топили в выпивке. Дэвид говорил, что этот кабинет стал для него вторым домом — и Уилли расцветал от гордости.
|
|
Других сотрудников центра мой подход смущал. Мне говорили, что я все делаю неправильно — мои показатели в работе с клиентами за две недели выше, чем у других социальных работников за целый год! Мало того: они настаивали на том, чтобы я больше общалась с коллегами, в частности, чтобы весь обеденный перерыв проводила в комнате для персонала. Неписанные правила Уилли никогда не уважал — так что через две недели он ушел с этой работы.
Желая заслужить уважение Уилли, Дэвид бросил пить. Уважения не заслужил — однако Уилли преисполнился гордости, ощутив себя успешным социальным работником. Дэвид узнал, что я ухожу. Я попрощалась с ним и дала свой телефон, на случай, если ему захочется со мной поговорить.
Позвонил он очень скоро — и рассказал слезливую историю о том, что его выкинули на улицу и ему негде жить. Уилли — уже не раз подбиравший бездомных созданий, символизирующих для него одинокую и беспомощную Кэрол — немедленно пришел на помощь и предложил Дэвиду поселиться в сарае у нас на заднем дворе, символе тех сараев и гаражей, где искала убежища Кэрол много лет назад.
|
|
Дэвид был законченным лгуном. Да, честно говоря, и законченным мерзавцем. Не было такого способа эмоционального шантажа, каким бы он не воспользовался. Уилли умел вести споры на интеллектуальном уровне, но, когда дело доходило до чужих эмоциональных проблем, совершенно терялся. Умелый манипулятор, работающий на уровне эмоций и отношений, мог разбить его бесстрастный объективный подход вдребезги — что и произошло. У Кэрол эмпатии не было, но она, по крайней мере, умела ее изображать. Ее духовная поверхностность и наивность в вопросах человеческих отношений сделали ее идеальной жертвой. Ей предстояло отправиться в ад и оттуда вернуться.
* * *
В каждого из нас встроены два механизма выживания — «сражайся или беги». Уилли стал персонифицированным ответом на мои внешние страхи — ответом по типу «сражайся». Кэрол воплощала в себе ответ по типу «беги»: бегство от страхов, которые я ощущала как исходящие изнутри — от страха перед эмоциями.
Мы с Тимом пытались восстановить отношения — вновь отношения двух невинных детей. Тим очень старался. Но снова, когда уже, казалось, все наладилось — мой страх перед близостью выходил на первый план, и вновь появлялась Кэрол, готовая бежать.
Тим приходил меня навестить. Не в силах демонстрировать свои чувства при постороннем, тем более, при таком лицемере, как Дэвид, я пряталась за Кэрол, а та, как обычно, старалась всех развлечь и развеселить.
Дэвид смеялся. Он видел, как Тим приносит мне на работу цветы. Слышал, как я говорю с ним по телефону. И ждал своего часа, чтобы его уничтожить.
— Кстати, ты в курсе, что мы собираемся пожениться? — поинтересовался он как-то у Тима, словно невзначай.
У Тима отвисла челюсть. Лицо его окаменело. Напряженным голосом он с трудом выдавил:
— Поздравляю.
Я об этом, разумеется, слышала впервые. Мне было ясно, что это игра; но если бы в этот момент я понимала ее сознательную жестокость или могла осознать глубину наших с Тимом чувств друг к другу — схватила бы Тима за руку и бросилась бежать от этого чудовища, умело скрывшегося под маской восторженного поклонника.
Внутри меня все кричало и рвалось к Тиму. Но снаружи на сцене блистала Кэрол — смеялась, говорила какие-то банальности и не желала замечать того, что Дэвид только что холодно и жестоко макнул Тима лицом в грязь. Крик, слезы, отчаяние — ничто из этого не достигало глаз Кэрол, улыбчивых, пустых и мертвых.
* * *
Карен Дэвида сразу раскусила. Пыталась предупредить меня, что это за тип, требовала, чтобы я его выставила. Уилли отчаянно с ней спорил, не желая, чтобы Дэвида выкинули на улицу. Запертый в прошлом, Уилли все еще защищал мысленный образ Кэрол от неприкаянной бродячей жизни, которая со временем привела ее — еще ребенка — к продаже себя равнодушным и жестоким мужчинам в обмен на кров.
У меня были машина, пианино и немного денег. Карен, в ярости из-за моей слепоты, потребовала разделить дом пополам — жить с ней дальше стало невозможно. Она обрекла меня на то, чего я всеми силами старалась избежать. Кэрол снова стала бездомной. Дэвид отнял у меня все, что я с таким трудом себе построила — в том числе и чувство себя.
Мы с Дэвидом поселились в гараже у знакомого — на импровизированном ложе под грязными деревянными балками потолка, под лохмотьями паутины. Кэрол снова оказалась в роли «домашней проститутки». Как всегда, вечная оптимистка перед лицом превратностей судьбы, она старалась превратить все это в веселое приключение. Дэвид насмехался над ее глупостью и диктовал ей, что делать. Кэрол слепо ему повиновалась.
Работать Дэвид не хотел. Считал, что это для него слишком тяжело. Однако ему хотелось путешествовать — за мой счет, на деньги от продажи моих вещей.
В роли мучителя Дэвид чувствовал себя как дома. Он настоял на том, чтобы я ничего не делала без его позволения. Мало того — везде следовал за мной. Даже в магазин я не могла выйти одна. Не могла ни с кем разговаривать, если его не было рядом. Да что там — в туалет не могла сходить сама: он ждал меня под дверью и начинал звать, если я слишком долго там задерживалась. Я снова превратилась в бедную, необразованную, битую жену.
Все, кто знал Дэвида, его презирали, и это означало, что я, даже если бы набралась храбрости, ни с кем не смогла бы поговорить — никто не готов был терпеть его общество так долго, чтобы успеть подружиться со мной.
Я думала о Тиме, и по лицу моему беззвучно катились слезы.
— Что еще с тобой? — рявкал Дэвид.
— Ничего, — отвечала я, рисуя на лице улыбку.
Мне так страшно не хватало Тима! Только мысли о нем меня поддерживали. По иронии судьбы, все тот же страх близости, разлучивший меня с ним, теперь мешал мне вернуться.
* * *
Мы оказались на другом конце Австралии. Я была совершенно одинока, сломлена и разбита. В тропиках на севере страны наступил сезон дождей. Я страшно ослабела — не могла даже ходить дольше нескольких минут, начинала задыхаться, чувствовала слабость и головокружение. Дэвид съездил на мои деньги к своей сестре, а потом растратил средства, предназначенные на перегон моей машины к нашему новому месту жительства. Работать он по-прежнему отказывался.
Мы поселились было на стоянке фургонов, но и это оказалось для нас слишком дорого. Когда мы скитались в поисках квартиры, одна женщина предложила нам комнату в обмен на обучение английскому языку ее племянника. Дэвид предложил мои услуги.
Комнату мы получили бесплатно, в обмен на обучение Карлоса. Честная сделка, думала я. Выяснилось, что Карлосу десять лет и грамотой он не владеет не только по-английски, но и на своем родном греческом.
Я была очень слаба: чтобы набраться сил для ежедневного двухчасового урока с Карлосом, мне приходилось весь день проводить в постели. В то время я еще не знала, что жестоко страдаю от множественных пищевых аллергий и, в результате, от недоедания — мой организм практически не усваивал витаминов.
Карлос был чудесным мальчишкой. Я его полюбила, а он и его сестра полюбили меня. Дэвид ревновал страшно, но сделать ничего не мог — бесплатное жилье важнее. Карлос быстро усваивал грамоту, и даже в тогдашнем моем состоянии это порождало во мне гордость — а гордость взывала к той части моего «я», что только и могла вытащить меня из этого болота. Я нашла в себе смелость написать Тиму.
Письмо было короткое, сухое, без обратного адреса. И все же само то, что мне хватило на это смелости, подтолкнуло меня сделать следующий шаг. Я сказала Дэвиду, что уезжаю. Дэвид, ничего не заподозривший, решил ехать со мной. Мне пришлось продать машину, чтобы купить билеты для нас обоих. Я возвращалась в свой родной город.
* * *
Мы сняли комнату на заднем дворе какого-то дома. Комнатушка была маленькая, тесная — но, по крайней мере, я снова была дома. Позвонила матери Тима, сказала, что вернулась. Она спросила, не хочу ли я увидеться с Тимом. Я ответила, что пока не уверена. Она рассказала мне, что Тим был очень расстроен моим отъездом; она уверена, он будет рад узнать, что я вернулась. Я попросила передать ему, что у меня все хорошо, и повесила трубку.
Несколько недель спустя я снова позвонила матери Тима. Она передала ему мои слова. Дальше она рассказала мне, что он с кем-то съехался, что она этим расстроена, потому что он и так уже много пережил, а эту девушку почти не знает. Я попросила дать ему мой адрес.
Через некоторое время появился и сам Тим. Мы встретились в кафе — все четверо. Было скованно и напряженно. Тим со своей спутницей сидели с одной стороны, Дэвид и я — с другой. Мы очень старались не показывать, как рады видеть друг друга, но согласились держать связь.
Я начала бить себя по лицу, выдергивать себе волосы. Мне отчаянно хотелось избавиться от собственного тела. Бросить бы его — и пусть все желающие используют его, бьют и топчут, как им вздумается. Меня раздражало это физическое тело и то, что я заперта в нем, словно в непроницаемых стенах темницы. Оно казалось мне бесполезным — и даже хуже того. Я кричала так, что сама глохла — но ни звука не вырывалось наружу. Я молила — но ни слова не срывалось с губ, сложенных в нарисованную улыбку, ничего не отражалось в мертвых глазах. Я знала, что способна на близость — но неумолчный страх перед ней делал мечту о близости недостижимой, превращал в насмешку. Такова была цена того, что можно назвать моим аутизмом. Как видите, это нечто гораздо большее, чем упрощенный ярлык — «погруженность в себя».
Мне удалось обратиться к Тиму и позвать его на помощь. Тим пришел вместе со своей девушкой. Какая-то жестокая ирония судьба виделась в том, что еще один взрослый так боится близости ребенка; ведь хотя я и сама была взрослой — я оставалась заперта в ловушке детских страхов и детской беспомощности.
Тим разговаривал со мной, словно полицейский, вынужденный разбираться в семейном скандале. Дэвид сказал, что я совершенно с ума сошла. Я пыталась объяснить, что происходит. Бесполезно: все они были от меня словно за тысячу миль — и я не могла издать ни звука.
Я снова устроилась на фабрику, а на заработанные деньги купила фургон.
Дэвид давно уже разрушил мою дружбу с Тимом: Тим, жизнь которого кое в чем шла параллельно моей, долго пытался ее восстановить, но наконец начал сдаваться, убежденный в том, что, как видно, он значил для меня совсем не так много, как ему казалось.
Мы с Дэвидом переселились в фургон и снова отправились в путь.
Теперь, когда отдаленность расстояния смягчила мой страх перед близостью, я начала тайком писать и звонить Тиму. Письма его были так же уклончивы, как мои. Это были послания о верности кому-то, и в них не было обвинений, что кто-то навязчиво стремится убежать. Я выучивала эти письма наизусть. В конце концов именно та сила, которую они мне давали, надежда на то, что, несмотря на мое навязчивое стремление делать совсем не то, чего я хочу и что мне на самом деле нужно, все еще остается человек, помнящий обо мне, верящий в меня, почти что борющийся за возможность увидеть меня такой, какова я на самом деле — все это помогло мне принять решение. И однажды, глубокой ночью, я воплотила это решение в жизнь. Я ушла от Дэвида.
Я бежала в ночь — в чужом городе, среди чужих. Позвонила по телефону доверия, и незнакомка на другом конце провода сделала то, что нужно было сделать — усомнилась в том, что мне хватит решимости уйти от Дэвида. Именно это мне и требовалось — вступить в борьбу, кому-то что-то доказать. Я вернулась к фургону и просунула под дверь записку.
В записке я просила Дэвида встретиться со мной днем в городе — в определенное время, в определенном месте. Затем прокралась обратно в машину, которая была припаркована рядом, с выключенными фарами и работающим мотором. Уехала на другой конец этого чужого города, остановилась и заснула — голодная, замерзшая, бездомная.
На следующий день я вернулась в фургон — именно тогда, когда Дэвид ждал меня в другом месте. Забрала все свои личные вещи, а все остальное оставила, вместе с самим фургоном: только бы он оставил меня в покое. На этого скота я потратила полтора года жизни — и готова была заплатить любую цену, лишь бы от него отделаться.
Я ехала в ночи, пока у меня не начало двоиться в глазах. Я страшно устала, проголодалась, а денег было в обрез — только-только, чтобы добраться до своего штата. Уснула в машине, на стоянке, возле трейлера, полного лающих собак — и была счастлива. Так счастлива, как со мной не случалось с ранних дней нашей жизни с Тимом. Наконец-то я ощущала настоящее «счастье». Я чувствовала его внутри себя — и, для разнообразия, в кои-то веки оно отражалось на моем лице, мирном и спокойном.
* * *
К Тиму я приехала без предупреждения. Девушка Тима вошла в мое положение — она знала, через что мне пришлось пройти и как сильна связывающая нас с Тимом дружба. Я оставалась у них, пока не нашла себе работу и жилье, а потом так же тихо съехала.
Комнату себе я сняла в живописном пригороде, как можно дальше от Тима. У хозяйки дома была маленькая дочка, двух лет: она мной заинтересовалась, а я начала открываться и выходить из своей скорлупы. Я стала выходить из дома и встречаться с людьми именно как «я». Прежде я никогда этого не делала — в отличие от Кэрол, я не стремилась общаться во что бы то ни стало.
* * *
Несколько молодых людей сели напротив меня и попытались меня разговорить. Они были ирландцами; из того, что они говорили, я не понимала ни слова — и, увидев, что они не отстают, так им и сказала. Лишь один из них молчал и смотрел мне в глаза. Потом показал взглядом в сторону танцпола. Я молча согласилась.
Мы поехали на вечеринку к его другу. Оказалось, что быть в компании и не общаться — для меня вполне приемлемо. Я молча осматривалась, если меня о чем-то спрашивали — отвечала коротко и не выказывала желания продолжать беседу. Наконец его друзья оставили попытки завязать со мной разговор. Сам он тоже по большей части молчал; моя молчаливость и отстраненность, казалось, интригует его, но не смущает.
Серьезных отношений не хотели ни я, ни он. Просто хотели быть рядом — и нас обоих это вполне устраивало. Мы знали, что не стремимся к привязанности или какой-то интеллектуальной близости друг с другом. Это были самые равные, нетребовательные, комфортные отношения в моей жизни. В молчании, с незнакомцем я смогла, не чувствуя угрозы, получать удовольствие от прикосновений.
У этого человека была дислексия и проблемы в общении, схожие с моими. Все прочие обстоятельства его жизни меня не волновали. В любом случае, много общего у нас бы не нашлось. Мы свели все разговоры к минимуму, а общались в основном при помощи осязания. Из-за нашей чрезвычайной чувствительности наши отношения были не столько сексуальными, сколько чувственными. Мы встречались три месяца. Дальше он начал по-своему пытаться узнать меня получше — и это стало началом конца.
* * *
Я снова начала болеть. Вернулась астма и мышечные боли, мучившие меня, когда я жила с Дэвидом. Я начала засыпать средь бела дня — беспробудным сном, на несколько часов. И снова начала ловить себя на том, что часами сижу, ничего не делая, уставившись в пространство.
Мне было очень сложно на чем-то сосредоточиться. Я смотрела телевизор, не имея понятия, что происходит на экране — лишь ради мелькания цветов, фигур, движений. Единственное, что выводило меня из этого состояния — телевизионная реклама: ее простенькие мелодии и песенки привязывались ко мне и звучали в ушах еще часами, днями, порой и неделями.
Однажды я вышла из здания через ту же дверь, в которую вошла, но вдруг увидела, что здание каким-то образом переместилось. Теперь оно стояло на другой стороне улицы. Я снова вошла, повернувшись к улице спиной, и снова вышла. Но здание по-прежнему стояло не на той стороне улицы, где было, когда я вошла туда в первый раз.
Я испугалась. Спросила у кого-то, как называется эта улица. Улица была та же самая. Где-то здесь была припаркована моя машина, но теперь, потеряв чувство направления, я не понимала, где ее искать.
— Извините, не подскажете, где Митчелл-стрит? — спросила я, хотя выросла в этом городе и знала здешние улицы, как свои пять пальцев.
— Вон там, — проговорил голос, и рука указала куда-то в сторону.
Я двинулась в указанном направлении, все больше тревожась.
Как, ради всего на свете, Митчелл-стрит оказалась в той стороне?
Мне стало страшно, я заплакала. Незнакомый голос спросил, что у меня стряслось.
— Я заблудилась, — объяснила я. — Не знаю, где искать свою машину.
— А какая у вас машина? — спросил голос.
Я объяснила, добавив, что припарковала ее на той улице, где сейчас стою, но не понимаю, в каком направлении идти. Человек, вызвавшийся помочь, показал мне мою машину, и я бросилась к ней.
Казалось, весь мир вывернулся наизнанку и перевернулся вверх тормашками. Все вокруг превратилось в зеркальное отражение того мира, в котором я жила лишь несколько минут назад.
Я забралась в машину и сидела там, растерянная и испуганная. Названия улиц были мне знакомы; до сих пор я всегда без труда находила дорогу. Но теперь оставалось только ехать туда, куда указывали знакомые названия.
Я двинулась вперед — и, как будто в зазеркалье, скоро обнаружила, что каждый раз сворачиваю не туда и еду не в том направлении. В результате я оказалась совершенно на другом конце города. Вместо того чтобы ехать домой, я, как в зеркале, ехала прочь от дома. Все вокруг перевернулось вверх дном.
Еще два дня после этого я то и дело оказывалась «в зазеркалье». Я страшно боялась, что схожу с ума. В конце концов решила: сумасшедшая я или нет, во всяком случае, мне нужна такая работа, где можно будет весь день сидеть на одном месте.
* * *
Я отправилась в театральный магазин. Ряды бархатных масок с перьями и блестками, парики всех возможных стилей и размеров, костюм медведя в натуральную величину, свисающий с потолка на шнурке или угрожающе скалящийся у кассы — все очаровало меня с первого взгляда. Я поняла: здесь я смогу работать.
Хозяйка магазина искала продавца с пятилетним опытом работы. У Кэрол пятилетнего опыта не было — но она покорила хозяйку своей непосредственностью и нескрываемым восхищением перед ее товарами. Было решено: если что-то способно увеличить продажи — то это энтузиазм Кэрол.
Кэрол надевала кроличьи уши или костюмы зверей и работала в таком виде — не только в магазине, но и перед входом в него. Дети из любопытства затаскивали в магазин родителей и часто уговаривали их купить то, что видели на мне. Однажды я надела очень дорогой костюм медведя и танцевала в нем у крыльца. К нам зашел какой-то человек и купил себе такой костюм: сказал, что хочет удивить друзей и развлечь детишек у себя дома, в маленьком городке.
Продажи удвоились, хотя я постоянно слышала совет уделять побольше внимания покупателям и поменьше — бесконечным перестановкам и укладкам товара. Однажды ко мне подошла маленькая девочка, заинтригованная моей молчаливостью и отстраненностью.
— Ты фея? — спросила она.
— Да, — ответила я.
— А можно тебя потрогать? Чтобы убедиться, что ты настоящая? — добавила она.
— Извини, — ответила я. — Если ты до меня дотронешься, я могу исчезнуть.
Я обожала этот магазин.
Крыша его ярко сверкала неоновыми огнями. Я болела все сильнее и сильнее — порой мне недоставало сил поднять руку. Я начала носить солнцезащитный козырек: без него от этих огней меня клонило в сон.
Хозяйка считала меня совершенно сумасшедшей — но для работы в театральном магазине я подходила, моя эксцентричность привлекала покупателей.
У меня начались ревматические боли, а мускулы были так напряжены, что, просто протягивая руку за чем-нибудь, я чувствовала, как рвутся мышцы. Под глазами у меня вечно были темные круги. Начались приступы резкой бледности, слабости и дрожи во всем теле. Я стала принимать витамины, но они что-то не слишком помогали.
Те же симптомы были у меня в детстве: тогда у меня кровоточили десны, и даже от самого легкого прикосновения появлялись синяки. В отчаянии я снова начала искать какой-то витамин, которого мне не хватает — и который сможет поставить меня на ноги.
* * *
Врач-натуропат не стала впаривать мне очередные витамины — вместо этого спросила, ем ли я постоянно одни и те же блюда. Этот вопрос меня удивил, и она объяснила: возможно, мои симптомы вызваны недостатком витаминов, однако этот недостаток может быть связан с тем, что витамины не усваиваются. Вполне возможно, продолжала она, что я страдаю от аллергии на какие-то питательные вещества — в том числе, быть может, те, что содержатся в витаминных препаратах. Кроме того, добавила она, вполне возможно, что те немногие витамины, которые мне удается усвоить, организм тратит в попытках избавиться от токсинов, скапливающихся в нем из-за неусвоенной пищи. Я рассказала ей, что, как только избавилась от ламп дневного света, под которыми приходилось работать, мне стало намного легче. Она объяснила: аллергические реакции порой вызываются комплексом причин — и, возможно, искусственный свет стал для меня тем перышком, что сломало спину верблюда. Она дала мне карточку с телефоном — визитку клиники, специализирующейся на пищевых аллергиях.
Для начала я «слезла» с некоторых продуктов, которые ела каждый день. Отказалась от картошки и помидоров — и в первый раз за много месяцев ревматизм стих и мышечные боли меня оставили.
Отказалась от молочных продуктов — ушла астма и темные круги под глазами. Урезала потребление сахара-рафинада — почти прошла дрожь и приступы слабости. Но в то же время я «пересела» на навязчивое потребление других продуктов — и ко дню первого визита в клинику пищевых аллергий у меня уже начались другие проблемы.
Я ходила сначала в одну клинику, затем в другую. Обе были созданы медиками, ведущими собственные исследования в области здорового питания.
Первая клиника использовала в работе принципы западной медицины, вторая ориентировалась на медицину Востока. Поскольку очень немногие врачи специализируются на пищевых аллергиях, лечение оказалось очень дорогим и лишь частично покрывалось государственной страховкой.
Предыдущие несколько лет я тщетно пыталась «слезть» с анти-астматических препаратов — бросала пить лекарства, но врачи называли меня дурой и снова сажали на таблетки.
В прошлые годы так называемые больничные специалисты делали мне кожные аллергические пробы: наносили на кожу разные вещества и смотрели, возникнет ли аллергическая реакция. На основе этих проб они сделали вывод, что никаких аллергий у меня нет. Однако меня проверяли только на ингаляционные аллергены.
Непереносимость различных видов пищи способна вызвать аллергические реакции в самых разных органах. В моем случае аллергические реакции проявлялись не на коже. Только после анализов в клинике, где мне впрыскивали различные пищевые продукты, выяснилось, что я в самом деле страдаю от множественной и тяжелой пищевой аллергии.
В первой клинике врачи при помощи серии слепых тестов обнаружили, что у меня аллергия на любое мясо, кроме говядины, на все молочные продукты, яйца, соевые продукты, картофель, томаты и кукурузу. Кроме того, я прошла шестичасовое исследование на уровень сахара в крови — и обнаружилось, что я страдаю тяжелой гипогликемией.
На практике это означало, что мне необходимо перекусывать каждые два часа, чтобы избежать внезапного и резкого падения уровня сахара в крови. Любое волнение усиливало эффект: меня начинало трясти, я слабела и бледнела до синевы — так реагировала моя нервная система на внезапные и опасные падения уровня сахара. Шаг за шагом вниз — и с каждым шагом уменьшалась моя способность сознавать окружающее. Мало того: в ответ на это состояние мое тело начинало усиленно выделять адреналин, что внешне выражалось в возбуждении и лихорадочной деятельности — в роли Кэрол.
До сих пор я потребляла очень много сахара. Теперь мне предписали диету для диабетиков. Я три дня не ела сахара. Реакцией был резкий и драматический уход от контактов с людьми.
От хронического ревматизма и астмы я избавилась, однако перепады настроения и резкие перемены в поведении сохранились. Я услышала о другой клинике и решила сходить туда.
В другой клинике использовался метод тестирования, разработанный согласно принципам акупунктуры. При помощи электронного оборудования врачи проверяли воздействие различных пищевых веществ на электромагнитное поле организма. Выяснилось, что у меня аллергия на группу веществ, а именно, производные фенола и салициловой кислоты, которые содержатся во многих овощах, фруктах, травах, зелени, приправах и почти в любой консервированной пище. В особенности резко проявлялась у меня непереносимость фенолов — значения ее оказались в два раза выше, чем при обычной сильной аллергии.
Во многих из этих продуктов содержатся вещества, для большинства людей благотворные — однако меня те же самые вещества медленно отравляли и крали у моего тела витамины, уходившие на попытки справиться с их вредным воздействием. В этой клинике меня проверили как на недостаток витаминов, так и на аллергические реакции на них — несмотря на все их благотворные свойства.
Придерживаться такой диеты было почти невозможно — но и работать из-за своих болезней я тоже почти не могла и всерьез опасалась, заболев, оказаться без крыши над головой.