Фрагменты из романа «НЕ ЖАЛЕЮ. НЕ ЗОВУ, НЕ ПЛАЧУ…»
Вечером я сел чинить хомут сыромятными ремешками, и мать, довольная, что я помогаю, стала вспоминать прошлое, революцию и гражданскую войну. Натерпелись все из-за дедова характера. Никакая тюрьма его не сможет исправить. Если посчитать с семнадцатого года, то нынче посадили его уже в пятый раз. А в доме на Атбашинской остались девять душ, и только один Тимофей работает.
Родился дед в деревне на Украине, в Благодатовской волости Мариупольского уезда, Екатеринославской губернии в большой, невезучей семье – то скотина подохнет, то посевы выгорят, решили они податься в Сибирь на свободные земли. Ехали-ехали, пока лошади везли, и остановились возле города
Троицка, здесь много было переселенцев. Гражданскую войну мама хорошо помнит, ей тогда исполнилось одиннадцать лет. Жили на Шестом номере. По старому делению все русские посёлки и казахские аулы имели не названия, а номера, в паспортах указывались губерния, уезд, волость и аул номер такой-то. Ново-Троицк был Шестым номером. До революции мирное было село, работящее, делилось на украинскую половину и русскую. Улица в сторону Троицка называлась Хохлацкой, а поперёк ей шла Кацапская. Были ещё несколько семей татар и мордвы, не набралось их даже на переулок, хотя впоследствии именно мордвин учинил раскулачивание.
А пока – безвластие, скандалы и драки со стрельбой, укорот давать некому, да и зачем, если – свобода, делай что хочешь, старикам мерещился уже конец света. Взялись наводить порядок сами сельчане: Митрофан Лейба, его друг фельдшер Иван Бялик и четверо братьев Гоголей. Все были смелыми, сильными, в драке никому не уступят. Сошлись вместе и дали слово – только усмирять, разнимать и самим не заводиться. Теперь люди, чуть что, бежали к Митрофану либок Бялику – помогите, спасите.
Сначала Лейбы и Гоголи дружили, даже породнились, младшую сестру Митрофана Нюру выдали за Степана Гоголя. Скоро после свадьбы у них начались скандалы, Степан пил, гулял, избивал Нюру, хотя она была скромной, терпеливой, работящей. Однажды с перепоя Степан избил жену дополусмерти, завязал ей юбку на голове и выгнал из своей хаты – большего позора в деревне не было, Лейбы и Гоголи стали врагами.
Осенью, после мясоеда, начались в селе гулянки и свадьбы. Однажды Митрофан с женой возвращались домой уже ночью и возле хаты слышат крики: «Ой, убили!» Митрофан сразу в кучу, видит на земле своего брата Якова, а трое Гоголей мутузят его сапогами, лежачего. Кругом дети визжат, тут же избитая сестра Нюра мечется. У Степана Гоголя косогон в руках, крепкая такая дубинка с окованными концами, шатун из косилки, гоняет ножи из стороны в сторону. Он маханул Якова по спине и раздробил ему лопатку, Яков упал, Нюра кричит: ой, убили! А тут и подошли Митрофан и с ним Мария, жена его. «Что за шум, а драки нет?»
Тут Степан и врезал косогоном Митрофану по голове, тот рухнул как подрубленнный. Женщины закричали, Митрофан от крика очнулся, ладонью смахнул кровь с лица, вынул револьвер и разрядил обойму в Степана. Сбежался народ к лейбовской хате, погрузили Степана в тарантас, погнали коней в Троицк в больницу. Не довезли до Чёрной речки, он скончался, повернули коней обратно. Отец Степана, богатый казак Терентий Гоголь, подал в суд за убийство, но Митрофана оправдали – он защищался.
Гоголи не успокоились, ждали момента отомстить. Дождались. Пришли белоказаки атамана Дутова, и Терентий Гоголь отправил их на постой к Лейбам. Заняли казаки двор, поставили там броневик, приказали хозяину добыть ведро самогонки и зарезать кабана. Митрофан самогонку принёс, а резать кабана отказался. Казаки выгнали кабана на середину двора, и давай рубить его шашками. Митрофан терпел, только зубами скрипел, а Мария от мужа не отходила, боялась, он пальбу откроет, и казаки его растерзают.
Перепились служивые, завалились спать кто где, Митрофан собрал затворы у всех винтовок, побросал их в колодец, выпустил из броневика горючее, мало того, открутил важную деталь, без нее мотор не заводился, вывозили потом броневик на волах, – и ушёл.
Вот такой характер строптивый, да и неразумный – жену бросил, детей бросил, хату и всё хозяйство бросил, напакостил казакам и ушёл на Чёрную речку, где всякие беглые ждали из Челябинска партизанский полк имени Стеньки Разина.
Так Митрофан Лейба без всякой марксистско-ленинской подготовки сталкрасным, а Терентий Гоголь стал белым, хотя обоим больше подходила анархия.
Многие в то смутное время и на селе, и в городе становились сначала уличными, бытовыми врагами, а потом уже, когда началась гражданская война, каждый постарался найти себе подходящее войско для сведения счётов. Где-то шли сражения возле Уфы и Стерлитамака, возле Троицка и Кустаная, а Шестой номер переходил из рук в руки без боя, здесь не знали, какое войско считать своим, а какое вражеским. Когда белоказаки в очередной раз оказались в Ново-Троицком, чтобы пополнить запасы фуража, взять коней, а также и добровольцев в свой отряд, Терентий Гоголь заявил, что слишком много в селе красных партизан, главный среди них Митрофан Лейба, он воюет в отряде Стеньки Разина, а его выродки живут на Хохлацкой улице. Атаман приказал объявить всем-всем, что завтра утром жена красного партизана Лейбиха будет расстреляна посреди села в назидание тем, кто прячет фураж и не даёт лошадей. Охламонство проявил атаман, сразу видать, не чекист, сначала объявил о казни, а потом послал Лейбиху арестовывать. Она успела сбежать, застали дома только пятерых детей мал-мала меньше. Самая старшая – Анюта, ей двенадцать лет. Можно и здесь позлорадствовать над казаками, какие онитупые, не могли взять детей в заложники, проще пареной репы, поучились бы уТроцкого. Маленькой моей маме надо было доить корову, кормить кобылу, двухпоросят, двенадцать кур, а тут грудная Надя хнычет, надо ей завернуть в тряпицу хлебный мякиш, пускай сосёт. Вернутся ли домой родители, одному Богу известно.
Сделала Анюта всё по хозяйству, а к вечеру соседка через плетень сказала: тикайте из дому, пьяные казаки ночью вас перестреляют. Анюта взяла на руки грудную Надю, взяла за руку Тимку, ему семь лет, Тимка взял Полю, ей пять лет, Поля взяла за руку Павлика, ему три с половиной, и пошли они в Раменское за шесть вёрст.
Переночевали там у Чубуков, утром Анюта собралась домой корову подоить, скотину покормить, а все братья и сёстры в рёв – не хотят оставаться. Опять она Надю на руки, Тимке – держись за подол, бери Полю, а Поля бери Павлика, и снова пошли по степи впятером, радуясь тому, что вместе, не понимая взрослой жизни, терпя своё детство. Много о гражданской войне понаписано всяких-разных томов, научных и художественных, про Ленина и Сталина, про Ворошилова и Будённого, Фрунзе и Чапаева, и продолжают писать не только у нас, но и во всём мире. А для меня томов премногих тяжелей крохотная за далью времён картина – вижу маленькую мою маму, идёт она под высоким небом, несёт сестрёнку на руках, а за ней ещё трое мал-мала меньше, идут они по полю голодные, босые, усталые, шесть вёрст надо шагать, хнычут, плачут и тащат друг друга – куда? В светлое будущее.
Оно глубоко обдумано и заботливо приготовлено гениями человечества, вождями премудрыми, теоретиками прозорливыми во имя счастья вот этих детей, которыеничего не понимают, глядя, как по дороге на Троицк пылят казачьи кони, и слыша, как вдали громыхают пушки. Переждут они беду, перемогут, подрастут, авось, дождутся своего счастья. Поживём – увидим… А пока идут они по степи без конца и края, слышат, как птички поют, видят, как солнышко светит. Маленькая моя мама могла погибнуть от безжалостной казацкой пули, от хвалёной их дурацкой сабли или от героического и справедливого красноармейского штыка. Могла пропасть от варварства деревенской жизни, могли её заморить голодом все эти радетели за народ. И меня бы не было. Мать моя так и не поняла за все прожитые свои 64 года, зачем нужно было в гражданскую убивать друг друга. Ей всю жизнь некогда было вникать, а в то лето – тем более. Надо было подоить корову, покормить скотину, спасти от гибели братьев своих и сестёр. Только и всего. Если бы у тех вождей была бы такая же простая задача – братьев спасти и сестёр, а не народы, не планету, нечеловечество, всем было бы легче. Самые жестокие кровопролития в мире не от злых намерений, а от добрых. Только ради счастья гибли, гибнут и ещё погибнут миллионы ни в чём не повинных людей. Когда вернутся домой отец с матерью, Анюта не знает, но она не может сидеть и ждать, сложа руки.
Она по-взрослому всё делает, надо будет, пойдёт просить милостыню, если кто из детей умрёт, похоронит, а если сама погибнет, соседи не бросят. Все ужасы гражданской войны онапринимала за нормальную жизнь, ибо видела – так живут все. Она не рассуждала, не осуждала, жила одним днём, доила корову, Тимку кормил кобылу Пегашку, Поля сыпала зерно курам, весь день они что-то делали и не капризничали, не канючили, не плакали, а вечером, взявшись за руки, снова вереницей шагали из села в сторону Раменского.
Одну ночь, другую ночь, третью, а на четвёртую вышла старуха Чубукова из хаты и говорит: «Запретили казаки принимать людей из Шестогономера, село это партизанское, приказано его сжечь и всех жителей от мала до велика расстрелять. Если же в Раменском кто-то будет принимать и покрыватьбеженцев, то и Раменское сожгут».
А солнце уже зашло и стало темнеть, как же дети пойдут обратно шесть вёрст среди ночи? Сели пятеро маленьких Лейбов прямо в пыль и давай реветь. Тогда вышел старик Чубук и сказал: «Нехай мне башку срубают, а детей на улице я не брошу, заходите и ночуйте».
На другое утропошли они обратно домой, а там слух: Лейбиху поймали в станице Михайловской ирасстреляли на площади. И от отца никаких вестей. Плачь, не плачь, Анюта, а надокормить детей и скотину, ты уже не маленькая. Вечером в Раменское они не пошли, остались ночевать дома, только не в хате, а в сарае, если казаки нападут, можно убежать через огороды. Лишь бы не подожгли, бывали случаи, двери подопрут оглоблей и все люди сгорят, не останется от Лейбов и следа. Какие отступают, какиенаступают, ничего нельзя было понять. Отношение к народу одинаковое, белые приходят, всё забирают, красные приходят, то же самое делают, не разберёшь, на кого надеяться.
Ушли казаки, затихла деревня, в ту же ночь вернулась домой мама,Анюта едва узнала её, лицо замотано татарским платком. Ночью лежали они сдочерью на голой кровати, всё забрали не то белые, не то красные, перину, одеяло, подушки, и рассказывали друг дружке, как жили в разлуке. Марию Фёдоровнудействительно хотели расстрелять в Михайловке, пряталась она у Мирошниковых, пришли её забирать, она успела выбежать в подсолнухи, а Мирошничиха казаков заговорила, четверть самогона выставила и спасла от белых.
Митрофан ещё года два воевал, едва не помер от сыпняка, его в вагоне оставили вместе с мёртвыми, а Диденко его вытащил и привёз в Шестой номер. Кожа да кости, не думали, что выживет.
Прошло то время, настало другое, двадцать пять лет прошло с тех дней, дождались ли люди своего счастья? Опять жестокая война, страдают отцы и матери и бродят по земле беззащитные дети.
Если дед Лейба у нас красный партизан да ещё возглавлял сельсовет в Михайловке, а это, как-никак, советская власть, то почему мы все застряли на кулацком происхождении? Если мать наша дочь красного партизана, то мы все внуки красного партизана. У нас должна быть другая самооценка, мы можем пригласить Митрофана Ивановича на пионерский сбор, и он расскажет нам, как они громили белогвардейцев, а в конце провозгласит: к борьбе за дело Ленина-Сталинабудьте готовы! – и мы все ответим хором: всегда готовы! Зачем считать себя хуже других? Почему мы отсталые, если имеем полное право быть передовыми?
Однакомама мой упрёк отвергла. Партизанскими детьми они были только в гражданскую, пока дед воевал, а потом из-за его нрава они стали Бог знает кем. Он же поперечный при любой власти, хоть при царе, хоть при комиссарах. Противился всякому принуждению, а комиссары были приезжие, некогда им было уговаривать, убеждать, да и зачем, если на боку маузер. Продразвёрстка требовала от крестьян сдавать хлеб, но откуда его взять для чужих городских, когда свои сельские голодают? Трудно быть классово сознательным на пустое брюхо и согласиться, что сначала надо накормить пролетариат, а крестьяне как-нибудь перебьются. Из Питера поехали по всем губерниям уполномоченные. Они приказывали свозить хлеб на станции, оттуда эшелонами отправлять в Москву и Питер.
Прибыл из Кустаная уполномоченный в сельсовет к Лейбе, – так и так, все сдают, а ты отстаёшь, до каких пор? Москаль и говорит сквозь зубы. Маузер у него в деревянной кобуре, кожанка на нём, как у всех в ЧК, а у деда моего ничего, только кулаки на столе.
Уполномоченный бьётся за народ вообще, а в частности ему никого не жалко, для него все чужие. А для Митрофана всё село своё – тот друг-приятель, тот кум, тотсват, тот брат – и все голодные, с хлеба на воду перебиваются, детей куча и все голые-босые, с кого взимать? Нету хлеба, докладывает Митрофан комиссару, не ломятся закрома, пройди по амбарам – пусто, даст Бог новый урожай, может,выполним ваше приказание. А пока в кармане вошь на аркане. Уполномоченному надоело выслушивать одно и то же, у него один вопрос: почему ты, мать-перемать, не выполняешь, да я тебя, туды-растуды, к стенке поставлю, – и стучит кулаком постолу. Митрофан слушал его, слушал…
Люди бывают разные, толькоуполномоченные одинаковые, у всех одна манера. Вот кричит он на Митрофана Лейбу, уверенный, что этот хохол деревенский только для того и рождён, чтобы комиссаровы матюги выслушивать. А если хохол не привык, чтобы перед его носом кулаком махали, да угрожали, и привыкать не хочет? Слушал Митрофан, ждал слова вставить, а тот не унимается, тогда Лейба махнул рукой, как кот лапой, и вся портупея на уполномоченном только хряснула, а сам он опомниться не успел, как оказался на улице без маузера, без ремней, зато вместе с оконной рамой.
Уехалкомиссар туда, откуда приехал, а через неделю явился конвой, и увезли народного заступника в тюрьму в Кустанай. А там свирепствовал комиссар Таран, расстреливал каждый день за саботаж продразвёрстки. Держали Лейбу, невызывали, может, потому что он воевал в отряде Стеньки Разина.
Но вот как-тозаглянул в камеру боец и кричит: кто тут Лейба Митрофан, выходи. Погнал его на тюремный двор и приказал наколоть дров. Чего только не заставляют делать перед расстрелом, и могилу себе рыть, и другим яму копать, а этот, видно, решил жертву на костре зажарить. Митрофан нарубил дров, а конвоир говорит: бери в охапку, сколько сможешь, и шагай на квартиру начальника тюрьмы. Взял Митрофан дрова, идёт, примеривается, как бы это так шваркнуть конвоира поленом и драпануть, была не была, хоть так пуля, хоть этак.
Пока думал да гадал, открывается перед ним дверь, и видит он картину, ни в сказке сказать, ни пером описать: горит лампа семилинейная, четверть самогона на столе, жареный гусь на блюде, за столом сидит начальник тюрьмы, его жинка и Мария Лейба, и по светлым её глазам видно, расстрела не будет, снова ему свобода. Из рук Митрофана полено за поленом на пол– тук да тук, да тук… Мария, оказывается, съездила в Троицк, разыскала Карташова, командира полка Стеньки Разина, дал он ей справку с печатью, что Митрофан Лейба красный партизан и Карташов за него ручается.
Больше Лейба в руководители не пошёл, любой начальник прежде всего подчинённый, выполняй да выполняй приказ, тогда как егонатура хотела свободы. Развернулся он и разбогател при НЭПе, имел мельницу,трактор «Фордзон» и электрический свет в хате, чего не было ни у кого в округе, он свой движок поставил. Мельница была огромная, двухэтажная, вальцовая, с нефтяным двигателем. Для перевозки его Лейба построил специальные сани с тормозом, чтобы переехать речку Тогузак с крутым берегом. В сани были запряжены восемь пар крепких коней, Лейба их собирал по всему селу.
Спрашивается, зачем нужно было сооружать такую махину, построил бы маленькую, скромную мельничку и кормился бы. Время было такое, позволили размахнуться, свободу дали труженику, и Лейба отгрохал мельницу, какой не было по всей Кустанайской области. Ехали к нему с пшеницей со всех концов, кому былоплохо?
Раскулачили, всё отобрали, а самого сослали. Не нужны государству твоя хватка, сила, смекалка, будь как все мелким, жалким и бедным, у нас все равны. Через год мельница сгорела, и долго, несколько десятилетий, возвышался на окраине моего родного села обгоревший остов строения, железо и кирпич, как памятник. Кому и чему? А в лейбовских сараях потом лет тридцать размещалась Магнайская МТС со всей своей техникой, цехами и мастерской.
Всем колхозом не могли построить того, что построил один единоличник. Кому стало лучше от того, что прогнали крепкого хозяина, вышибли из села деятельного, предприимчивого мужика? Я никогда не слышал разговора про поджог мельницы, но не сомневался – это сделал дед. Он не мог стерпеть, что дело его рук досталось неизвестно кому. Он меня всегда удивлял, восхищал и пугал.