– Идите, – посоветовал грузинский князь Папаше.
– Я… гм… пока не пьян… гм… гм… не орехи…
– Сбавь, – обратился Микаэл к Мелкону, – видишь, карта не идет, с ней не сговоришься.
– Пять тысяч! – разгорячился Мелкон.
– Коньяку! – крикнул Мовсес.
Он схватил рюмку, приложил руку ко лбу и на минуту задумался, Потом выбрал карту, посмотрел масть. Мовсес загадал: если красная – идти.
– Шесть тысяч, – накинул Мелкон, побелев как полотно.
Смбат уставился да Микаэла. Он видел, как брат горячился, и понимал его: он сам был охвачен дьявольской властью азарта.
– Семь тысяч! – крикнул Мелкон и, не получив ответа, процедил сквозь зубы: – Трусы!.
Самолюбие Микаэла было уязвлено.
– Идет! – отозвался он и посмотрел на брата.
Смбат притворился равнодушным.
– Это не шутка, а игра, – предупредил Мелкон. – Я не признаю шуток, дай карты!
– Клади деньги!
– Можешь поверить до завтра.
Микаэл опять посмотрел на брата. Смбат продолжал казаться безучастным.
– Поверю, если карты возьмет твой брат.
– Ты что – меня за шулера считаешь? – возмутился Микаэл, стукнув изо всей силы по столу.
– Боже упаси, я только не доверяю твоей кредитоспособности.
– Я, сударь, не банкрот!
– Банкроты те, что когда-то что-то имели.
На минуту воцарилось общее замешательство. Музыканты испуганно отскочили от игроков.
– Даешь или нет? – вскочил Микаэл. угрожающе. Мелкон повернулся к Смбату.
– Можешь сдавать, – произнес Смбат, не в силах более вынести унижения брата.
Мелкон сдал две карты Микаэл у и две взял себе. Потом, осторожно посмотрел на свои и насупился. – Даю…
– Бери себе, – сказал Микаэл. Мелкон прикупил карту.
– Губы его дрожали.
– Ну-с, что скажешь? – спросил он.
|
|
– Говори ты.
– Нет, слово за тобой.
– У меня шестерка.
– Покажи.
– Семерка… – сказал Микаэл, раскрывая карты. Он был уверен в удаче. Но Мелкон выложил перед ним две десятки и девятку. Микаэл вздрогнул.
– Не может быть! Не может быть! – крикнул он, теряя власть над собой. – Я не позволю обирать меня!
– На то и игра, – хладнокровно сказал Мелкон. – Завтра заплатит брат.
– Разбойник, девятку ты из-под колоды вытащил! – Ты сам шулер!
Поднялся переполох. Противники вскочили и схватились за стулья. Еще минута, и они бросились бы друг на друга. Но вмешался Смбат. Он оттащил брата в сторону и отчеканил Мелкону:
– Завтра утром ты получишь выигрыш. Игра, разумеется, прекратилась. Смбат хотел немедленно уйти и взять с собой Микаэла.
– Нет, нет, – умолял Кязим-бек, – вы кровно обидите меня. Пустяки, помирятся.
Пока успокаивали игроков, вошли Гриша, примадонна, две хористки и певец. Их появление и особенно красивое, улыбающееся лицо примадонны успокоили разбушевавшиеся страсти.
Слывшая красавицей, примадонна была высокая, довольно полная блондинка, с завитками волос, собранных в греческий узел на затылке. Искусно подведенные глаза казались большими и томными. Пудра и белила скрывали кое-какие шероховатости кожи, а умело наложенные румяна придавали щекам привлекательную свежесть. Жидкие брови были подрисованы с таким мастерством, что никому не пришло бы в голову заподозрить тут участие косметики.
Примадонна дружески пожала всем руки и одарила компанию очаровательной улыбкой, свойственной служительницам сцены. Сазандары воодушевились, предвкушая исключительное пиршество, а стало быть, и щедрое вознаграждение, особенно если состоится примирение между Микаэлом и Мелконом.
|
|
Гриша обнял и расцеловал почтенного Папашу, нашептывая ему фривольные похвалы дамам. Старик, подкручивая пышные усы и поправляя галстук, уставился, как блудливый кот, на примадонну, и, меряя ее взглядом с ног до головы, мысленно раздевал красотку.
Полчаса спустя Кязим-бек пригласил гостей в столовую, где их ожидал стол, ломившийся от обилия яств и вин. Микаэл занял место по правую руку примадонны. Больше месяца он не бывал в женском обществе и стосковался по нем. Гриша очутился слева от красавицы. Кязим-бек и грузинский князь сели напротив. Смбат занял место между хозяином дома и Папашей.
Распорядителем пира был избран Гриша. Первое время все старались держаться солидно в присутствий примадонны, тем более что впечатление от ссоры еще не рассеялось. Тамада предложил тост за «яркую звезду» искусства – тост, принятый стоя и с большим воодушевлением. Сазандары исполнили туш.
– Silence!* – воскликнул молодой юрист с утомленным лицом, исполнявший обязанности мирового судьи.
Воцарилось молчание. Юрист произнес речь, посвященную красоте и искусству. Начал он с древних греков и римлян, дошел до наших дней и, исчерпав весь запас своих знаний, закончил:
– Ergo** мы, как горячие поклонники искусства, преклоняемся перед его царицей.
Кязим-бек воскликнул:
– Афарим!***
Грузинский князь поддержал:
– Ваша!****
____________________
* Молчание! (франц.).
** Следовательно (лат.).
*** Афарим – молодец (араб.).
**** Ваша – ура! (груз.).
|
|
____________________
Гриша предложил прибывшему с ним актеру спеть романс.
Поднялся бритый, основательно потрепанный мужчина – второй тенор оперы – и стал извиняться и отказываться. Ему хотелось, чтобы весь стол упрашивал его. Желание сбылось.
– Джиоконда! – обратился он к «царице искусства». – Романс для тебя – вещь слишком шаблонная. Разреши мне спеть и представить «Сумасшедшего».
– Браво, браво, чудесно, дядюшка! – отозвалась примадонна. – Господа, прошу внимания. «Сумасшедший» – номер исключительный. Честь имею представить: будущий Барнай или, если хотите, Сальвини. Он решил посвятить себя драме. О господи боже, нервы мои не выносят этих диких звуков! – прибавила Джиоконда, сделав недовольный жест в сторону восточных музыкантов.
– Помолчите, ребята! – приказал Кязим-бек, и сазандары прекратили игру.
«Будущий Барнай или Сальвини» торжественно оглянулся, вытерся, поправил галстук, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, и принялся изображать «Сумасшедшего». Губы его кривились, лицо морщилось, зрачки бегали, и будущий «Барнай» напоминал циркового клоуна. Его охрипший от пьянства голос то возвышался, то застревал в горле, временами издавая звуки, похожие на скрип немазаного колеса.
Примадонна, в глубине души жалевшая своего «пропащего» коллегу, зааплодировала. За ней – остальные. «Будущий Барнай», с достоинством раскланявшись налево и направо, грустно, со вздохом опустился на стул.
– Сколько экспрессии! Сколько чувства! – воскликнула примадонна, прижимая платок к глазам, делая вид, что вытирает слезы. – Экстра твое здоровье, многострадальный мученик искусства!
– О Джиоконда, экстра, экстра! – воскликнули все в один голос, осушая бокалы.
Гриша умел почтить прекрасный пол, он предложил тост за хористок.
Настала очередь поднять бокал за Смбата Алимяна. Гриша объявил, что сегодня компания обрела драгоценного сочлена, «заблудшую овцу», сбежавшую из родной овчарни.
Когда запас тостов, наконец, иссяк, Кязим-бек велел сазандарам сыграть какой-то танец. Первым пустился в пляс он сам, не сводя глаз с пышных форм красавицы и кружась у стола.
– Шампанского! – крикнул он слугам
Смбат чувствовал какую-то необычайную теплоту. Эта обстановка, еще час тому назад казавшаяся ему чуждой, теперь не отталкивала его. Теперь он не жалел, что пришел сюда. Более того: он даже оправдывал Микаэла и готов был обнять его и расцеловать.
Микаэл уже забыл о своем неприятном столкновении и не переставая шептался с примадонной. За картами он не раз вспоминал усики мадам Ануш Гуламян, но теперь, сидя подле певицы, совершенно забыл об Ануш. Кровь Микаэла кипела, зажигая в сердце сладкую тревогу. Он не сводил страстных взглядов с пышной груди певицы, с ее белоснежной шеи. Временами ему казалось, вот-вот он обнимет эту шею и крепко прижмет к губам, но его сдерживали устремленные со всех сторон завистливые взгляды, в особенности – взгляд Смбата, тоже пылавший страстью к певице.
Первый бокал шампанского был выпит за примадонну, но на этот раз не как за «царицу искусства», а как за «прекраснейшую». Все шумно поднялись, за исключением Смбата, все еще соблюдавшего траурный этикет. Кязим-бек подошел к «несравненному созданию» и попросил разрешения приложиться к ее «эфирному» плечику. Пример оказался заразительным – все поочередно облобызали соблазнительное плечо красотки. Не тронулся с места один Смбат, и это не ускользнуло от зоркого взгляда певицы.
– Кажется, господин Алимян слишком поглощен своей визави, – заметила она смеясь.
Визави оказалась одной из хористок, на которую Смбат до этого ни разу не взглянул.
«Будущий Барнай» порядком уже подвыпил и со слезами посвящал сидевшего рядом офицера в душевные муки служителей искусства. Напились также Мелкон и Мовсес. Папаша, улучив удобный момент, взял стул и подсел к певице. Поднялся общий хохот.
– Тронулся Папаша! Папаша теряет над собой власть! – раздалось отовсюду.
Певица, уже слышавшая о богатстве бывшего повара, одарила его очаровательной улыбкой.
Гриша что-то шепнул примадонне, подливая ей шампанского.
– Господа! – воскликнула певица, поднимая бокал. – Там, где веселье, нет места раздорам.
– Внимание, внимание! Сама богиня вещает, – раздался голос Гриши.
– Я пью за здоровье Микаэла Марковича и Мелкона Амбарцумовича и прошу их поцеловаться в знак примирения.
– Целоваться, обязательно целоваться, ура! – слышались дружные возгласы.
Часть гостей окружила Микаэла, другая – Мелкона; подталкивая друг к другу, их заставили поцеловаться. Примирение воодушевило всех. Теперь уже можно было продолжать пиршество без всякого стеснения. Смбат возмущенно наблюдал сцену примирения. Значит, в этом кругу слово не имеет цены. Неужели чувство чести незнакомо этим людям до того, что они способны обниматься через час после нанесенных друг другу тяжких оскорблений?
Микаэл также терял самообладание – актриса обворожила его своими недвусмысленными улыбками и обольстительным голосом. Время от времени он осторожно пожимал локоть соседки, не встречая заметного сопротивления.
– Когда ваш бенефис? – спросил он, наконец.
– В ближайшее воскресенье.
– Могу я надеяться, что в этот день вы пообедаете со мной?
– С удовольствием.
– И поужинаете?
– Этого обещать не могу. Все зависит от публики. Быть может, меня пригласят со всей труппой.
– Вы разрешите мне теперь же исполнить один приятный долг?
– Что вы хотите этим сказать?
– Вот что! – ответил Микаэл и, сняв брильянтовое кольцо, попросил у певицы разрешения надеть его на палец.
Красотка взглянула на искрящийся брильянт и прикинулась смущенной.
Нет, нет, подношения она обычно принимает в храме искусства. Но, ах, какой чудесный камень, какая отделка! О нет, она не примет! Что скажет Смбат Маркович?
– Посмотрите, как он глядит на нас…
Самолюбие Микаэла было задето. Ведь он человек самостоятельный, и брат не имеет никакой власти над ним. Он нарочно, в кругу товарищей, подносит ей кольцо, чтобы доказать свою полную независимость. Друзьям он уже сообщил о контрзавещании. Было решено завтра же в последний раз предложить Смбату добровольно признать законность этого завещания, иначе дело поступит в суд.
– Помогите мне, Гриша, – обратился Микаэл к товарищу.
– Простите, Елена Анастасьевна, – сказал Гриша, пытаясь надеть кольцо на указательный пальчик певицы. – Мы – грубые кавказцы. Когда слово не действует, прибегаем к силе…
– Скажите лучше: рыцари без страха и упрека. Можно ли обижаться на вас? – ответила певица, протягивая палец. – Какие у вас изящные руки – прелесть! – прошептала она, лаская пальцы Микаэла.
Этой легкой лаской дива наградила Микаэла за ценный подарок.
– О чем вы там шепчетесь? – раздалось со всех сторон.
– Да ничего, – засмеялась певица, – я слегка порезала палец, и Микаэл Маркович перевязал его.
И, подняв руку, она как бы нечаянно похвастала подарком. Ей хотелось вызвать зависть у других, но не удалось. Кое-кто усмехнулся легкомыслию Микаэла: стоило ли до бенефиса делать такой богатый подарок? Это мещанское тщеславие.
Смбату стало стыдно за брата, но он сдержался.
Все уже были пьяны, кроме грека и евреев. Поляк незаметно скрылся. От табачного дыма и чада трудно было дышать.
– Как жарко! – заметила певица, готовясь встать.
Дело в том, что румяна на ее лице таяли, а пудра осыпалась, и ей приходилось то и дело пудриться.
– Да, жарко, – повторил Мовсес, собираясь скинуть пиджак, но ему помешали.
– Дайте спичек, – крикнул Мелкон, не сумевший побороть зависть к Микаэлу. – Небольшой фейерверк в честь богини искусства…
Он сплел из нескольких кредиток подобие венка, намочил их бенедиктином и положил на тарелку; в середине венка он поместил фотографию певицы. Спичка вспыхнула, и кредитки загорелись, освещая портрет дивы радужным пламенем. Эффект был полный. Раздались рукоплескания, грянула музыка. Под фотографией уцелели несколько сторублевок. Мелкон поднес этот венок «Богине искусства».
– Дико, но оригинально! – восхитилась певица, громко смеясь и пряча кредитки в ридикюль.
Хористки жадно следили за этим зрелищем, завидуя примадонне. Вдруг они пискливо затянули какой-то дуэт.
Папаша бросил им в бокалы по паре золотых и украдкой поцеловал в шею одну из девушек.
– Браво, Папаша! Брависсимо! – воскликнула певица, от зоркого ока которой ничто не ускользало.
Сутолока все больше и больше нарастала.
Гришу бесило, что певица больше занята Микаэлом; он со злости дважды выплеснул на сазандаров шампанское. Мовсес подшучивал над хористками, время от времени ржал, как ретивый жеребец, и кусал девушкам плечи, вызывая ревность в стареющем Папаше. Мелкон то и дело целовался с соседями, как пьяный провинциальный репортер. Кязим-бек все чаще подходил к примадонне и прикладывался к «эфирной ручке», все еще не решаясь подняться выше. Князь Ниасамидзе вывел на балкон расклеившегося тенора и опрокинул ему на голову ведро холодной воды. Белобрысый лезгин с толстой шеей мысленно сравнивал хористок, не зная, кому отдать предпочтение… Исполняющий обязанности мирового судьи, произнеся заключительную речь, воодушевился до того, что хлопнул бокалом о бутылку и разбил его вдребезги.
Смбат думал о том, что уже поздно, время покинуть бесшабашную компанию, но какая-то невидимая сила приковала его к месту. Он не испытывал удовольствия, но и не скучал. Все. что здесь творилось, противоречило его нравственным убеждениям, претило его вкусам, но в то же время таило в себе какую-то демоническую силу, парализовавшую его волю.
Офицер с бутылкой шампанского подошел к певице. Он расстегнул китель, заложил руку в карман синих рейтуз и громко попросил внимания. Никто его не слушал. Тогда, хлопнув по плечу тамады, он крикнул:
– Слушай, дружок! Слушайте, господа! – И, на минуту
овладев вниманием, продолжал: – Господа, я видел в Москве, как чтут искусство наши именитые богачи. Вам этого не понять, вы – азиаты… Слушайте, слушайте! Края хрустального бокала слишком грубы, чтобы воздать почести искусству, понимаете, черт побери!
Певица не могла догадаться, к чему клонит пьяный офицер, и не на шутку испугалась его налитых кровью глаз. Эти офицеры вообще падки до скандалов.
– Господа, было время, когда и я купался в шампанском. Увы, отцовские капиталы! Позвольте же, черт вас побери, хоть раз тряхнуть стариной…
Он, нагнувшись, ухватил певицу за ножку.
– Это принято всюду, где умеют, черт побери, прожигать жизнь!
Певица уже поняла, в чем дело, сняла туфлю и передала офицеру.
– Да здравствует Мельпомена, обладающая столь очаровательной ножкой! – воскликнул офицер и, налив в туфлю шипучий напиток, поднял ее над головой. – Во имя искусства! Во имя любви к искусству!
– Ура! Ура! – гремело со всех сторон.
И все выпили по туфле шампанского, все, кроме Смбата Алимяна, слыхавшего ранее о подобных выходках, но первый раз наблюдавшего их теперь воочию.
Певица хохотала до слез при виде необычной чести, которой удостоилась ее туфля.
– Это не ново. Мы видали номера и почище, – обратился Гриша к офицеру и, достав из кармана пару новеньких атласных туфель, нагнулся и надел на ножки певице.
Неглупая и практичная примадонна сообразила, что дело заходит далеко и бог весть чем может кончиться. Быстро поднявшись, она прижала руку ко лбу, другую – к сердцу, и потупилась.
Микаэл в замешательстве обнял ее за талию.
– Что такое? Что случилось? – раздались голоса.
Певице сделалось дурно. Закрывая глаза, она прикусила губу:
– Сердце, сердце…
Разумеется, все мгновенно окружили ее.
– Дохтура, гм… дохтура… – заволновался Папаша.
Принесли одеколон, натерли диве виски. Кязим-бек бросился вызывать по телефону врача. Певица продолжала стонать, повторяя:
– Отвезите меня домой! Домой хочу…
Многие порывались проводить ее, в особенности Микаэл и Гриша, однако она неожиданно склонилась к плечу тенора, обняв рукой одну из хористок. Ничего другого не оставалось, как вывести ее и посадить в экипаж Кязим-бека.
Ах, она просит извинить ее, она очень и очень признательна, но сожалеет, что не справилась с нервами и захворала некстати. О, она никогда не забудет оказанной ей чести. Она горячо любит всех и уверена, что не забудут о ее бенефисе…
– О-о-о, не могу, сердце!.. Живей, кучер, гони! Скорее домой, дядюшка, и ты, бесподобная подруга!
Когда экипаж скрылся в ночной темноте, певица внезапно преобразилась, хлопнула тенора по плечу и, громко смеясь, воскликнула:
– Видал?.. Ну, скажи, кому из нас лучше даются драматические роли?.. Дураки, поверили…
– Бесподобно было, моя богиня, изумительно! Подари мне одну сотняжку, завтра надо за номер платить.
Певица дала ему кредитку, заметив:
– Завтра, наверное, один из этих эфиопов навестит меня, придется немного всплакнуть, а там…
Гости, хмурые, вернулись в столовую. Микаэл приуныл. Он напоминал ребенка, у которого упорхнула птичка, похитившая золотое кольцо.
Кутеж совсем разладился, не стоило продолжать.
– А я? А я? Кто меня проводит? – бросалась то к одному, то к другому потрепанная худощавая черноглазая хористка.
– Папаша, Папаша, – раздалось отовсюду.
– И думать нечего, – воспротивился Кязим-бек, – никого не выпущу! Настоящий кутеж только теперь и начинается.
– Господа, – объявил Гриша, – я отказываюсь от обязанностей тамады.
– Да здравствует республика! – рявкнул кто-то.
– Молчать! – заорал офицер.
Снова зашипело шампанское и заиграли сазандары. Пиршество превратилось в оргию, какой Смбат и представить не мог.
Папаша скинул сюртук, швырнул его на головы сазандарам и принялся откалывать «карабахскую». За ним – Мовсес и Мелкон. Князь Ниасамидзе гаркнул: «Лекури!» – и, подобрав полы черкески, пустился в пляс, развевая широкую бороду. Поднялась невероятная суматоха, так что ничего нельзя было разобрать, – каждый самого себя только и слышал.
Расстроенный Кязим-бек сердито кусал усы, надула, сукина дочь, ничего у нее не болело, удрала, чтобы никому не достаться на ночь. Завтра потребуем объяснения – если притворялась, мы ее проучим. А уж проучить Кязим-бек сумеет на славу. В день бенефиса он скупит билеты первого ряда и раздаст уличной голи. Как только певица появится на сцене, вся эта орава начнет свистать, шикать, выть, швырять в нее гнилыми огурцами, апельсинными корками, тухлой рыбой, дохлыми крысами…Вот тогда она и поймет, что с кавказцами шутки плохи. А пока надо придумать для гостей какое-нибудь исключительное развлечение.
Для начала Кязим-бек заставил хористку подбежать к Папаше и вскочить ему на спину. Шутка удалась. Все захохотали, хватаясь за животы. Потом он приказал слугам: – Ванну сюда!
– О-о-о! – воскликнули все в один голос, угадывая пикантную затею.
Исчезновение примадонны разом отрезвило всех, и теперь, в предрассветный час, каждый осознавал свои поступки. Один Смбат был как в тумане и не столько от вина, сколько от непривычной обстановки. Он смотрел, но видел неясно и озирался то на того, то на другого. У всех на лицах читалось ожидание чего-то небывалого, необычайного, и это.ощущение возбуждало с новой силой, тормошило уснувшие страсти. Все знали, что когда Кязим-бек в ударе, его причудам нет удержу и границ.
Папаша ухарски покручивал усы. Кровь этого пожилого кряжистого мужлана обладала свойством старого вина – не пенилась, а обжигала.
В дверях послышался грохот. Слуги-лезгины, кряхтя и задыхаясь, притащили большую мраморную ванну, и вслед за тем появились корзины с шампанским. Жирные лица музыкантов засияли от удовольствия – не впервые им приходилось быть свидетелями невообразимых проказ Кязим-бека.
Ванну поставили посреди комнаты.
– Кябули! – крикнул хозяин музыкантам, вскочил в ванну и, выхватив кинжал, стал плясать.
Он кружился, изгибался, выпрямлялся, подпрыгивал, подносил к глазам лезвие кинжала и проворно засовывал его под согнутое колено, вызывая общее изумление. Отплясав, Кязим-бек выскочил из ванны, вложил кинжал в ножны, подошел к хористке и облапил ее своими мощными руками.
Уже светало. Однако люстры еще продолжали гореть. Папаша приспустил занавески на окнах и велел слугам удалиться. Присутствие слуг оскорбляло «порядочность» Папаши.
Только теперь сообразил Смбат, свидетелем какого зрелища придется ему быть. Хотелось уйти, но неведомая, непреодолимая сила по-прежнему удерживала его.
– Караул! Помогите, караул! – вопила хористка.
Но Кязим-бек уже не помнил себя. Кое-то из гостей пытался отговорить хозяина от беспутной затеи, хотя в то же время всех тянуло посмотреть на это пикантное зрелище.
– Кто в бога верует, спасите! – кричала хористка дребезжащим, неприятным голосом.
Офицер, стоя поодаль, крутил усы:
– Вот это я понимаю, вот это значит кутить помосковски…
Не легко было вырвать хористку из цепких объятий Кязим-бека. Он уже раздевал несчастную, крича, чтобы остальные лили шампанское в ванну.
Поруганная женская честь и безобразное зрелище принудили Смбата вмешаться. Он попросил Гришу заступиться за девушку. Года два назад Гриша первый подал подобный пример, выкупав проститутку в пиве; потом она заболела и чуть не умерла от воспаления легких.
– Разве тебе не хочется посмотреть?: – спросил Гриша с удивлением.
– Нет, это дико, подло, возмутительно!
– Да ведь Кязим-бек для тебя же и старается.
– Я не желаю, меня тошнит! – воскликнул Смбат возмущенно. – А если ты боишься Кязим-бека, рассчитывай на меня.
Самолюбие Гриши было задето. Чтобы он боялся кого-нибудь? Да ведь эта чертовка, поди, рада искупаться в шампанском, только ломается, чтобы набить себе цену.
– Не допускай, прошу тебя, – настаивал Смбат.
– Ладно.
Гриша подошел к хозяину и положил ему руку на плечо.
– Кязим, оставь эту женщину, хватит.
– А ты кто такой будешь? – огрызнулся Кязим-бек, сверкнув глазами.
– Я Гриша.
– Проваливай!
– Прошу тебя…
– Отвяжись…
Теперь уже всеобщее внимание было устремлено на Гришу. Он был единственный человек, которого Кязим-бек побаивался. Было заметно, что Гриша уже теряет хладнокровие.
– Прошу тебя, Адилбеков, – снова попытался он уломать хозяина.
– Заткни глотку, – заревел Кязим-бек, – что захочу, то и сделаю.
Гриша сильной рукой оттолкнул его и, заслонив собой хористку, бросил на Кязим-бека гневный взгляд.
– Ты забыл, что я – Гриша? – процедил он сквозь зубы, выхватывая револьвер.
Кязим-бек очнулся – не от страха, а от стыда: разве пристало хозяину вздорить с гостем из-за какой-то потаскушки?
– Ну, да ладно, я пошутил. – И он крикнул слугам: – Убрать ванну!
Хористка, вырвавшись из железных рук Кязим-бека, полураздетая, задыхаясь, бросилась на тахту.
«Сеанс» был сорван, но никто не посмел выказать неудовольствие. Кязим-бек позволил хористке уехать, сунув ей две сотенных и приказав слугам положить в экипаж полдюжины шампанского.
– Дома сама примешь ванну.
Хористка засмеялась, сразу позабыв о происшедшем. Она даже поцеловала Кязим-бека и выпорхнула, вне себя от радости.
– Микаэл, не пора ли? – обратился Смбат к брату.
– Остается финал.
Было уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло.
Гости в сопровождении музыкантов выбрались на улицу. Теперь компанией верховодил Мовсес. Удивительная была у него натура: чем больше другие пьянели, теряя рассудок от винных паров, тем крепче он себя чувствовал. Теперь он был неузнаваем: говорил больше всех, пел, шутил, прыгал.
Стояла тихая, теплая погода. В зеркальной морской глади отражался темно-синий купол неба. Направо, в стороне так называемых Черного и Белого городов, поблескивали тысячи электрических огней, постепенно исчезавших при свете набегающего утра. Дым, подымаясь столбами из несчетных заводских труб, заволакивал небо черным туманом. Справа виднелся Баиловский мыс с его морскими казармами и красивой церковкой, луковки куполов которой темнели на чистом небосклоне и как будто безмолвно перекликались с творцом. А там, еще дальше, за горой, щетинились стрельчатые нефтяные вышки.
По улицам уже двигались рабочие и мастеровые – одни грустно и понурясь, другие – бодро, иногда с песнями. Долетали отголоски заводских гудков, то глухие, точно рыканье льва, то пронзительные, как змеиное шипенье. Алебастрового оттенка пар, на мгновенье сверкнув в воздухе, незаметно разлетался. Вдали на горизонте вставало пламя – должно быть, горел завод: яркие вспышки огня прорезывали черные клубы дыма.
Но вот, наконец, из-за Апшеронского полуострова поднялось багряное солнце, похожее на гигантский кубок литой бронзы, медленно, гордо, уверенно, как властелин вселенной, купаясь в своем сиянии, как в огненном море. Гряды высоких облаков загорались подобно труту, озаряя небосвод. Лучи этого пламенного океана рассеивались на небе, прогоняя последние остатки ночной темноты. Золотились мачты, паруса, фасады домов, оконные стекла, нагие песчаные холмы, кладбище с гробницами, кустами и огромная башня – памятник трагической гибели легендарной девушки.
Звезды незаметно теряли свой блеск, электрические огни гасли, шум и грохот усиливались… Парусники и пароходы, дремавшие на якорях после летних рейсов, сиротливо покачивались на глади моря, словно гигантские лебеди. Молодые рыбаки приводили в порядок свои снасти, собираясь добывать хлеб насущный. Матросы, распевая, мыли палубы, и в их песне чувствовалась необъятная сила водной стихии. На длинных деревянных пристанях, заваленных грудами тюков и бочек, работали, разгружая и нагружая пароходы, тысячи грузчиков, вечно согбенных, вечно потупленных, как бессловесные животные.
Сказочной музыкой мерно зазвенели бубенчики. Это верблюды длинной вереницей поднимались песчаной горой по узкой тропе, ведущей далеко-далеко, куда еще не успели проникнуть пар и электричество. Эти караваны мысленно переносили человека в библейские времена. А там, налево, бесчисленные пароходы и заводы надменно возвещали о мощи современной цивилизации. С одной стороны – Азия, с другой – Европа. Совершеннейший хаос контрастов, где новое насмерть борется со старым.
Смбат наблюдал это бесподобное зрелище и умилялся. Но восторг его отравляла капля горького яда. Чарующее пробуждение природы напоминало о раннем увядании его собственной жизни, и он забыл обо всем: о Микаэле с его компанией, об отцовских делах, о подложном и подлинном завещаниях, о становящихся со дня на день все назойливее угрозах брата, – он помнил только о своих детях! О, он был бы бесконечно счастлив, живя полунагим, полуголодным, но свободным от семейных пут…
Усталый, присел Смбат на скамейку у берега моря, – усталый, но не от вина и бессонной ночи, а от душевных мук. Куда ни глядел он, везде перед ним возникали две пары детских глаз, немым укором терзавшие его. Нет, нет, Смбат никогда не бросит их на произвол судьбы, никогда не расстанется с ними: ни родительское проклятие, ни мать, ни религиозные предрассудки – ничто не сломит его воли.
Кругом хлопотливо щебетали воробьи в поисках пищи.
Птички и те озабочены, а эта пьяная ватага людей тащится по набережной, с виду беспечная и беззаботная, на деле же пресыщенная жизнью. Для них день только кончается и начинается ночь; день, отравленный излишествами и пьяным угаром, ночь – изнуряющая, подтачивающая здоровье.
Впереди играли и распевали сазандары, а за ними тянулась вереница порожних извозчиков в надежде развезти кутил по домам и получить щедрую мзду. Проходившие рабочие и мастеровые не удостаивали кутил даже взглядом. На бледных, худых лицах этих эксплуатируемых и угнетенных людей выражалось презрение честных тружеников к дармоедам. Никого из них не интересовало это зрелище – заводские гудки властно звали их к труду, им нельзя опоздать ни на минуту.
Вдруг три носильщика, бегом протискавшись сквозь толпу, очутились впереди. Поднялся хохот. Иные стали рукоплескать, а кое-кто швырять в них камнями. Азиатские музыканты заиграли европейский марш.
На спинах грузчиков сидели Гриша, Мовсес и Микаэл. Размахивая шляпами и дико завывая, они нещадно колотили ногами в живот и бока грузчиков, превращенных в животных. Да отчего и не потешиться, ведь они заплатили им по рублю – двухдневный заработок поденщика. Пусть себе тешатся господа, господам все разрешается…