– Я не ошибаюсь, ошибается, должно быть, мой приятель, которому ты попадаешься, выходя от мадам Гуламян. Он их сосед. Понял? Ну да ладно, не робей, все останется между нами. Продолжай…
Экипаж остановился – шлагбаум был спущен. Свистя и пыхтя, словно ожившее сказочное чудовище, прошел паровоз, таща длинную вереницу цистерн. Грохот поезда, рев заводских топок, шипящий пар, то тут, то там с пронзительным свистом вылетавший из бесчисленных труб, могли оглушить непривычного человека. Казалось, что тут происходит непостижимая битва и в этой оглушительной толчее участвуют целые сонмы злых духов.
– Погляди-ка, – опять заговорил Марутханян, – весь мир сожрал этот Нобель и все никак не насытится. Молодчина!
Он указал на огромный завод чуть не вполовину Черного города.
– Люблю таких людей, – продолжал Марутханян, старательно подкручивая и без того заостренные густые усы, – копят, копят, а все не насытятся. Только бездельники назовут их жадными… Имеешь – старайся удвоить, утроить, удесятерить. Мало – отними у соседа, у друга, у брата. Точи когти и бросайся на мир, души, а то закоснеешь хуже старой бабы. Лет десять назад я был помощником нотариуса и частным поверенным, а теперь у меня, слава богу, полмиллиона состояния. Да, не скрою, имею. Так почему же не обратить полмиллиона в миллион, в два, в три, в пять, в десять?
Марутханян продолжал в том же духе. В былые времена всякий лавочник считался купцом, обладатель крохотной мастерской – заводовладельцем, а хозяин пары лодочек – судовладельцем. Теперь их никто и в грош не ставит, безжалостно проглатывают их более сильные. Чтобы не стать устрицей для чьей-нибудь широкой глотки, нужно всячески распухнуть и раздуться…
|
|
– Деньги, деньги и деньги! – воскликнул Марутханян, впадая в какой-то плотоядный экстаз. – Весь свет стоит на! деньгах. Очнись, дружок, не позволяй брату грабить тебя ради его жены и детей. Наступи ему на горло, напугай ложным завещанием. Не бойся – смело судись с ним. Человек я осторожный, но не прочь от риска: кто не рискует, тот не растет. Но в нашем деле – осторожность и еще раз осторожность. Во что бы то ни стало, отбери у брата отцовские миллионы. Мы их разделим на три равные части, чтобы после опять объединиться, организуем большое товарищество, закупим новые нефтяные участки, заложим новые скважины, выстроим большой завод, заведем шхуны, пароходы. Во всех странах создадим агентства, начнем конкурировать с американцами, а там, чем черт не шутит, может, и в самом деле станем нефтяными королями. Наши имена будут известны во всех частях света, и все нам поклонятся в ноги. Тогда мы будем знаться не с какими-то там Татосами и Матосами, а с гигантами вроде Ротшильда и Вандербильда, перед которыми склоняются даже президенты и короли. Вот тогда только ты поймешь настоящую жизнь!
И чем сильнее воспламенялся Марутханян, чем пышнее раздувались его проекты, тем меньше казался он сам в своем экипаже. Съежившись подле Микаэла, Марутханян походил на огромную пиявку, готовую высосать кровь соседа. Наконец, он свернулся клубочком, припал головой к коленям Микаэла, ухватился обеими руками за его руку и, крепко стискивая ее, словно прирученная обезьяна, уставился на шурина, как бы стараясь проникнуть в глубину его сердца.
|
|
– Микаэл, Микаэл! – воскликнул он, меняя тон и почти умоляя. – Смбат – парень умный, он тебя проведет. Ты благороден, добродушен, доверчив. Он скажет: «Брат, давай покончим дело миром, Марутханяну ничего не дадим, сами будем хозяевами». Наобещает он тебе груды золота, а не даст и маковой росинки. Смбат вооружит тебя против меня и Марты, лишит куска хлеба твоих несчастных племянников, да еще скажет вдобавок: «Марутханян – мошенник». А ты возьмешь да поверишь, ты наивен. Но, видит бог, – надует он тебя… Осторожность, осторожность и осторожность!..
Они уже подъехали к городу. Марутханян выпрямился, поднял голову, поправил очки, закрутил усы и принял свой обычный надменный вид.
Микаэл, молча слушавший красноречивого зятя, наконец, отозвался:
– Я не позволю Смбату распоряжаться мной. Поступай, как найдешь нужным, – я последую твоим советам.
Мадам Ануш постоянно твердила Микаэлу, что ей надо во что бы то ни стало развестись с мужем. Она клялась, что больше не в силах скрывать свою измену, Что какой-то внутренний голос заставляет ее признаться Петросу и раз и навсегда сбросить эту тяжесть с сердца. Все равно, если она и не скажет, рано или поздно Петрос догадается. Прислуга уже начинает подозрительно коситься на частые визиты Микаэла. Так продолжаться не может. Обмануть легче, чем скрыть обман. Вина бесконечно тяготит ее, и ей кажется, что если она откроется мужу, ей станет легче.
Когда Ануш однажды опять заговорила об этом, Микаэл, потрепав ее по подбородку, сказал: – Ануш, ты настоящее дитя.
И слово «дитя» он произнес так ласково и нежно, что сердце Ануш наполнилось радостью. Женщина, несколькими годами старше своего любовника, позабыла о запутанном положении, услыхав лишь одно ласковое слово. С этого же дня она при Микаэле прикидывалась ребенком – мило шутила, плакала, дулась и отворачивалась к стене.
|
|
Но как-то Ануш снова заговорила о разводе. На этот раз она заявила, что готова даже оставить детей, только бы Микаэл принадлежал ей одной.
Дело с каждым днем принимало все более серьезный оборот. Надо было на что-то решиться. Микаэл объяснял, что без детей она и дня не проживет, что общество осудит ее, что следует быть дальновидной, взвесить все обстоятельства. А однажды пошел еще дальше: намекнул, что готов жить с ней открыто, только опасается, как бы Ануш не возненавидела вскоре и его, как ненавидит теперь супруга. Нет вечной любви на свете: возможно, что и Микаэл скоро наскучит ей. Это, с одной стороны, было намеком, что и сам Микаэл способен ее забыть, а с другой – оскорблением. Лицо Ануш исказилось от злобы. Ах, вот оно что! Значит, Микаэл охладел и хочет избавиться от нее.
– Ты прав, приличная женщина не должна забывать своих детей, да еще ради человека, подобного тебе!
И она разрыдалась, уронив голову на тахту. Микаэл подошел, обнял ее, но не поцеловал. Шелковистые усики теперь казались ему острыми иглами, коловшими лицо и губы. В другой раз Микаэл, которому наскучили,
наконец, мольбы Ануш, поставил вопрос ребром: зачем ей терзать себя? И стоит ли? Она не первая и, конечно, не последняя. Пусть оглянется кругом – много ли на свете дурочек превращающих комедию в драму?
Смысл этих слов был понятен, в пояснениях не было необходимости. Ануш окончательно вышла из себя и потребовала, чтобы Микаэл не смел больше никогда говорить подобные оскорбительные вещи. Она не может быть любовницей, пусть Микаэл зарубит это у себя на носу. Она не развратная, не падшая…
После этого Микаэл исчез на целую неделю. Ануш стала забывать обиду и, обдумав спокойно слова Микаэла, нашла свое положение не таким уж нелепым, как ей сгоряча показалось. В самом деле, не она первая, не она последняя. Мало ли жен, изменяющих мужьям и притворяющихся верными? Пусть же одной станет больше. Наконец, она ведь и без того любовница, так неужели развод с мужем поможет ей смыть позорное пятно? Напротив, именно тогда и поднимут ее на смех.
Сознание вины мало-помалу перестало угнетать Ануш. Кому она изменяет? Человеку, уже семь-восемь лет изменяющему ей. Они квиты, с той лишь разницей, что Ануш знает о проделках Петроса, а Петросу еще ничего не известно о романе Ануш. Но так ли это? А вдруг Петрос узнал?
Ануш боялась мужа, боялась физически, и этот страх был сильнее нравственных переживаний.
Однажды ночью, измученная тревожными снами, она вдруг проснулась и в ужасе громко вскрикнула. Ей приснилось, будто Петрос замахнулся на нее ножом. Прибавив огонь в ночнике, она осмотрелась и встала.
От крика Петрос проснулся и из-под одеяла молча стал следить за женой. Его толстые щеки, казалось, еще больше вздулись, лысина блестела при свете ночника, красные губы что-то бормотали. Ануш показалось, что это голова какого-то безобразного чудовища. О господи, и как она могла броситься в объятия такому страшилищу! Ей подумалось, что Петрос всегда был таким красным, раздувшимся, безобразным. В нем уже не оставалось следов того бойкого, ловкого, шустрого приказчика, которым она так увлеклась десять лет тому назад.
Ануш с отвращением отвернулась и снова легла.
– Не спится? – вдруг услышала, она ненавистный голос, прозвучавший в тишине так отвратительно и страшно, что Ануш вздрогнула и приподнялась.
Вместо ответа она повернулась к стене и с головой закуталась в одеяло. Немного погодя Ануш услышала шлепанье босых ног. Отбросив одеяло, она вскочила, как разъяренная тигрица.
Грудь ее вздымалась и опускалась, волосы рассыпались по плечам, на шее напряглись жилы. Она казалась олицетворенным отвращением, в то время как Петрос являл собой воплощение грубой страсти. Несколько минут они смотрели друг на друга безмолвно и неподвижно, как две враждебные стихии. Ануш угадывала намерение мужа. О, зверь! Кто ведает, в чьих объятиях был он час тому назад…
Она изо всех сил оттолкнула его и выбежала в соседнюю комнату. Петрос бросился было за ней, но дверь мгновенно захлопнулась, и муж остался один, охваченный вожделением…
– У тебя любовник! – закричал он и улегся в постель.
На следующий день Ануш встретила Микаэла со слезами на глазах. Бросившись ему на шею, она зарыдала:
– Избавь меня, избавь от этого человека, он мне противен, страшен!..
Микаэла между тем уже начинала тяготить эта связь. Утоленная страсть уступала место холодному размышлению. Ослепленный рассудок прозрел и предъявлял свои права. Этот человек, никогда не разбиравшийся в своих отношениях к женщине, теперь по-иному начал смотреть на свое поведение. Он уверял Ануш, что любит ее, и в то же время сознавал, что начинает испытывать к ней нечто вроде отвращения. Он выказывал Грише приятельские чувства, но вместе с тем понимал, что бросает тень на его имя. Он хотел покровительствовать Петросу Гуламяну, но в то же время чувствовал, что нагло топчет его честь. Пока у Микаэла была уверенность, что обществу ничего не известно о его близости с Ануш, он не особенно тревожился. Но Марутханян огорошил его. Теперь он злился на себя, что не сумел рассеять подозрения Марутханяна и даже как будто дал понять, что намеки справедливы. Это было непростительное легкомыслие, пустое мужское тщеславие. Оно, конечно, лестно казаться львом-сердцеедом, но последствия…
Микаэл перестал посещать Ануш… Три дня спустя он получил от нее письмо. Его принесли в присутствии матери. На вопрос Воскехат, от кого письмо, Микаэл ответил: от Петроса Гуламяна. Не назвать Гуламяна он не мог, потому что мать знала прислугу, доставившую письмо. Досадуя в душе на Ануш за то, что она доверила прислуге столь деликатное поручение, он прочел послание и нахмурился. Содержание его было отчаянное. Микаэл решил не отвечать и не бывать у Ануш, рассчитывая таким путем охладить ее чувства.
Но расчеты его оказались неверными. Страсть до такой степени завладела Ануш, что она совсем потеряла голову. Через два дня Микаэл получил от нее новое письмо. Ее отчаяние не знало границ. Положение становилось опасным. Надо было принять меры для прекращения этих беспокойных выходок обезумевшей женщины. Микаэл ответил, что он занят делами, времени у него нет, пусть Ануш потерпит. В конце письма он настоятельно просил ее прекратить бессмысленную переписку – слава богу, он не гимназист, и она не гимназистка, чтобы развлекаться любовными письмами.
Разве Ануш не понимала, что ведет себя по-детски? Но одно дело – рассудок, другое – сила страсти. Не в характере Ануш было терзаться и молчать. А если уж страдать, так заодно с Микаэлом. Уж не пресытился ли он ею, не смеется ли над ее слабостью, не хвастается ли легкой победой в своем кругу? Почему он не отвечает на ее письма, почему?..
От бесконечных сомнений Ануш день ото дня становилась все мрачнее и нелюдимее. Она то и дело кричала на детей, даже била их, гоняла из одной комнаты в другую, до крови кусала губы. Безделье было ее привычным образом жизни. За девять лет Ануш дома палец о палец не ударила. Часами просиживала у окна, подперев голову рукой, и глядела на улицу, на окна противоположного дома, где жила изменявшая мужу красавица. Ануш и теперь завидовала ей: любовник почти каждый день навещал соседку. А ведь Ануш только начинала жить, и вот – едва коснулись ее губы заветной чаши, как эта чаша падает у нее из рук и разбивается…
Бессовестный, безбожный человек!.. Почему же ты охладел так скоро и так внезапно? Не увлекла ли тебя другая, и теперь, нежась в ее объятиях, ты издеваешься над Ануш? О, если только есть такая, Ануш вырвет ей глаза и швырнет тебе в лицо!
«Сделаю, сделаю, сделаю! – повторяла она про себя, прижимая стиснутые пальцы к глазам. – Бессовестный, ты не останешься ненаказанным! Не дам я тебе жить спокойно. Ты не смеешь лицемерить перед любящей женщиной, чтоб, добившись ее взаимности, тотчас отвернуться!»
Она подходила к зеркалу и подолгу смотрела на себя. «Ах, что это? Мешки под глазами, морщины в углах рта к глаз, седые волосы! И так рано? Неужели от страданий, пережитых за эти две недели? Боже мой, боже мой, отчего мужчины так жестоки? Почему они не хотят понять, как ужасна доля женщины, обманувшей мужа и обманутой любовником? Почему мужчине можно, как бабочке, порхать с цветка на цветок, а женщина этого сделать не может, не подвергаясь тысяче опасностей?» А Что, если она сейчас принарядится, выйдет и на глазах у изменника пройдется с другим, проучит его!
– Уведи детей, избавь меня от них, – приказала Ануш служанке, отправив седьмое письмо Микаэлу.
Теперь дети казались ей обузой, несокрушимой стеной, отделявшей ее от счастья. Уж не они ли напугали Микаэла, не из-за них ли он отвернулся от нее? Ведь говорят же, что мужчины сторонятся женщин, имеющих детей. И как на грех, дети рождаются у женщин, ненавидящих мужей. Семейная жизнь – это глупость, сковывающая женщину! На что похожа семейная жизнь Ануш? Это мрачная тюрьма, холодный склеп, лишенный проблеска радости. И беспощадная традиция, нелепый предрассудок, безжалостно подрезавший ей крылья, постоянно напоминают: «Ты – мать!» Гнусные, отвратительные оковы! Уж не разбить ли их?
Шаги за дверью прервали ее размышления. Сердце Ануш на минуту радостно забилось, на лице появилась улыбка. Неужели Микаэл? Не прошло и десяти минут, как она отправила последнее письмо, где молила его зайти хоть ненадолго.
Дверь быстро распахнулась, и на пороге показался Петрос – страшный, неумолимый, как сама месть. Глаза его, хотя и отталкивающие, но никогда не угрожавшие, теперь метали искры. Куда девался румянец откормленного и самодовольного торгаша? Где умильная улыбочка подобострастно расшаркивающегося перед покупателями лавочника? Что за конверт у него в руках? Отчего дрожит его широкий, будто отсеченный ударом меча, подбородок?
Ануш вздрогнула. Достаточно было взглянуть на эту безмолвную фигуру, чтобы все стало ясно.
– Распутница! – заревел Петрос, шагнув вперед и комкая конверт.
Ануш отвернулась, скрывая смущение. Надо было что-нибудь придумать.
– Распутница! – повторил Петрос голосом, еще более грозным.
Ануш инстинктивно прикрыла голову руками и отошла к стене. Петрос схватил ее за полные плечи и с силой повернул лицом к себе.
– Поджидаешь? Да? Терзаешься? Умираешь? Да?
Он что было мочи тряс жену, как бы стараясь сразу вытряхнуть из нее всю тайну.
– Говори, говори все сию же минуту, подлая тварь!
Петрос требовал объяснений, но в то же время не давал Ануш говорить. Он принялся душить объятую ужасом жену.
На пороге показалась горничная. Бледная и дрожащая от страха, она подбежала, схватила, что было силы, Петроса за локти и оттащила его. Петрос, обернувшись, толкнул – девушку и заорал:
– А-а, и ты заодно с ней?
Он выгнал горничную и запер за нею дверь.
– С каких пор?
Ануш молчала.
– С каких пор, спрашиваю?
Петрос так крепко сжал полные руки Ануш, что несчастная вскрикнула от боли. Она ему должна признаться во всем, он этого желает, требует; отрицать измену она не смеет, улика налицо – письмо, написанное ею несколько минут тому назад. Сам бог помог Петросу. Не напрасны были его подозрения, и неспроста он в неурочный час заглянул домой. Подумать только! Целый день он должен, как собака, мотаться в лавке, кланяться, унижаться, и для чего? Чтобы сбыть аршин-другой товара, сколотить состояние, приобрести имя, а жена в это время наставляет ему рога!
– Потаскуха ты этакая, таких записей в торговых книгах мы не делаем. Мы, купцы, честь свою бережем!
Ануш слушала все еще молча, отвернувшись и прикрывая лицо руками.
Петрос вновь повернул ее к себе и занес кулак.
Ануш попробовала отрицать вину, но роковое письмо – в руках Петроса. Она возразила было, что это не любовное письмо, однако содержание его говорило иное. Она пыталась уверить, что это просто шутка, что ничего серьезного нет и не было между нею и Микаэлом. Но Петрос был не ребенок, он отлично знал, что Алимян возиться с женщиной попусту не станет.
Петрос неумолимо требовал, чтобы Ануш сама созналась, иначе он клещами вырвет из нее правду.
Ануш упорно молчала. На ее голову обрушился первый удар. Она вскрикнула. Последовал второй, – раздался отчаянный вопль. Петрос одной рукой зажал жене рот, другой продолжал бить по голове, по плечам, в грудь. Наконец, повалив Ануш на пол, схватил ее за волосы и принялся таскать по полу.
– Опомнитесь, барин, опомнитесь!
Петрос забыл запереть вторую дверь, и на отчаянные крики хозяйки прибежал повар. Петрос, вне себя от ярости, душил жену и, конечно, задушил бы, если бы его не схватили за руки и не оттащили. И кто же?.. Повар! Какой позор для Петроса Гуламяна!
– Пусти меня, пусти! – кричала Ануш.
И она рванулась к двери. О нет, не так-то легко вырваться из рук Петроса. Ни шагу из комнаты, пока не признается в измене, хотя бы в присутствии слуг. Все равно они, должно быть, и без того знают.
– Делай, что хочешь, – задуши, убей… Ничего не скажу!..
– Скажешь, скажешь, собачье отродье!..
– Ты сам виноват. Девять лет терзал меня. Ни единого дня не дышала свободно…
– Кто тебя принуждал? Зачем навязалась?
– Обманулась. Ты обманул… – И, переведя дух, прибавила: – Я любила одного, а ты сотню. – Заткни глотку, мерзавка!
– Мерзавец ты сам! Сколько раз ты обманывал меня, я тебя – только раз. Убивай, если хочешь, все равно мерзавец, мерзавцем и останешься! Нет, нет, нет, забирай своих детей. Я больше не жена тебе – довольно, натерпелась!..
Она снова бросилась к дверям.
На этот раз Петрос накинулся на нее, как зверь, повалил на пол и стал беспощадно бить ногами и кулаками… Перестал он лишь после того, как, издав последний пронзительный вопль, Ануш потеряла сознание и осталась лежать неподвижно, с запрокинутой головой и разметавшимися по ковру волосами.
Городская контора Алимянов теперь представляла собою целое заведение. Соседний магазин был освобожден и присоединен к конторе. Все было заново отделано, вычищено, прибрано. На месте Заргаряна теперь сидел главный бухгалтер с двумя помощниками, три конторщика и секретарь. Мебель была подновлена. У железного сундука, за отдельным столом, восседал Срафион Гаспарыч, назначенный Смбатом на должность кассира. Теперь он казался еще более внушительным и торжественным. За высокой железной решеткой он напоминал страшного дракона, приставленного охранять железный сундук.
Счета велись по-новому. Все имущество торгового дома было оценено и занесено в инвентарь. Теперь в любую минуту можно было выяснить общее положение дел. Смбат был гарантирован, что не может возникнуть никаких недоразумений, если бы наследникам захотелось потребовать от него отчета.
До полудня он занимался в конторе, в своем кабинете. Перед письменным столом, на стене, висели фотографии нефтяных промыслов, домов и караван-сараев, между ними, в черной раме – большой портрет Маркоса-аги, писанный масляными красками. Художнику удалось по маленькой фотографии довольно живо воспроизвести облик именитого гражданина. Лицо человека, из ничего создавшего многомиллионное состояние, выражало глубокую озабоченность, энергию и сметливость. Казалось, проницательный взгляд отца все еще зорко следит за ходом дел, за каждым шагом сына. На хмуром лице старика Смбат читал твердую, непреклонную цель: наживать и наживать для детей. Но все же блестяще добившись этой цели, он унес в могилу глубокую скорбь о детях. И чудилось Смбату, что скорбь эта отразилась в портрете покойного, в его энергичных, выразительных глазах.
Смбат углубился в целый ворох бумаг, когда вошел один из конторщиков и подал телеграмму.
В ней стояло: «Петровск. Сегодня доехали на лошадях. Вечером выезжаем пароходом».
Наконец-то завтра утром сбудется его желание… И вместе с тем снова в его воображении рисовалась мучительная картина. С радостью он обнимет детей, тоска по которым изо дня в день становилась все невыносимей, но как встретит он жену, с которой уже три месяца в разлуке и нисколько этим не огорчен? Все указывало на то, что потухший в сердце Смбата огонь больше не вспыхнет. Да, никогда не вспыхнет.
Смбат сунул телеграмму в карман. Чтобы скрыть волнение от сновавших служащих, он снова погрузился в чтение деловой корреспонденции. Буря, клокотавшая в его груди, прорывалась то возгласом радости то вздохами печали. Какое двусмысленное положение! От противоречивых мыслей лицо его то прояснялось, то темнело, смотря по тому, о ком он думал – о жене или о детях.
Однако надо же подготовить домашних к завтрашней встрече. Смбат прошел наверх к матери и прочел ей телеграмму. Вдова побледнела. Она все еще надеялась, что сын забудет свой грех. А между тем он не только не забыл, но еще сообщает неожиданную и горькую новость. И что же? Значит, та ненавистная женщина, которую она возненавидела, еще не видя, и из-за которой ей пришлось вытерпеть столько душевных мук, завтра переступит порог ее дома как законная невестка?
– Так-то ты исполняешь отцовскую волю? – воскликнула вдова, зарыдав.
– Ведь не раз уже говорил я тебе, что не могу жить без детей. А она – их мать. Мама, войди же в мое положение, я связан с ней навеки. Приготовься встретить ее приветливо хотя бы с виду.
– Ничего другого не остается. Раз ты ее выписал, я должна принять. Но, сынок, ты преступаешь волю отца. Нехорошо! Нехорошо!
И она еще пуще разрыдалась.
Смбат вышел от матери, предоставив ей одной готовиться к завтрашней встрече, наспех пообедал и отправился на промысла.
На этот раз его встретил управляющий промыслами Сулян, только что оправившийся после болезни и принявший дела. Это был молодой человек в форме гражданского инженера, худощавый, подвижный, с коротко подстриженными каштановыми волосами и бородкой. У Алимянов он служил уже три года, сумел расположить к себе Маркоса-агу и теперь старался снискать доверие его наследников. Слегка согнувшись, с предупредительной улыбкой, он проводил Смбата в контору и доложил о делах. Все было в порядке. Новая скважина сулила чудеса: пробурили уже сто двадцать сажен и пока еще не встретили никакой помехи: каменных пластов не попадалось, в грунте заметны признаки нефти, скоро может забить фонтан.
Заргарян представил сведения о добыче нефти за последний месяц и доложил о ходе работ по постройке домов для рабочих. Сулян не сочувствовал этому начинанию. Он заметил, что рабочие – народ неблагодарный, они не стоят таких издержек и не поймут добрых намерений хозяина. Смбат возразил, что он не благотворительность разводит, а только исполняет свой долг.
Сулян прикусил язык. Уже третий раз он неудачно пытался польстить тщеславию Смбата и третий раз нарывался на резкий отпор. Он забывал, что хозяин хотя и сын Маркоса Алимяна, но человек иных взглядов, и то, что льстило отцу, могло не понравиться сыну. Вот почему, желая поправить допущенную ошибку, управляющий впал в новую:
– То, что вы считаете своим долгом, другие сочтут благодеянием. А что до рабочих, так те уже стали вас просто обожать!
Обратясь к Заргаряну, Смбат спросил: объявлено ли рабочим, что с первого числа им будет увеличено жалованье? Оказалось, что Сулян не согласен и с этим. По его мнению, рабочие у Алимяна и без того получают достаточно. И тут Суляну не удалось попасть в тон хозяину. Отстаивая интересы Алимяна, проявляя скупость при защите хозяйских интересов, Сулян наивно думал, что перед ним все тот же Маркос-ага. Потерпев неудачу и на этот раз, инженер решил изменить тактику. Он притворился либералом в рабочем вопросе и похвалил меры, предусмотренные Смбатом для улучшения жизни рабочих. Скачок был сделан так ловко, что даже Смбат не заметил его и стал советоваться с Суляном.
Выйдя из конторы, Смбат встретил во дворе группу рабочих, явившихся за расчетом. Они собирались на родину. Рабочие сняли косматые папахи и черные картузы. Тяжелый труд наложил на них свой отпечаток: впалые груди, косые плечи, кривые ноги, согнутые спины. Все они были до того пропитаны копотью, что трудно было определить цвет их кожи. Вокруг глаз желтые круги от сырости жилищ, и желтизна эта выделялась еще резче на черных лицах.
Смбат распорядился произвести с ними расчет и сверх того выписать каждому по двадцать рублей наградных. Распоряжение было сделано шепотом и по-русски, так что закоптелая команда, почтительно глядевшая на хозяина, ничего не поняла. С заложенными в карманы руками, в надвинутой на брови шляпе, широкоплечий, с умным мужественным лицом, Смбат вызывал у людей чувство невольного страха, смешанного с уважением.
На миг оглянувшись, Смбат увидел трогательную сцену: в углу двора, на высокой насыпи между двумя резервуарами, стояла Шушаник, с неизменной серой шалью на плечах. Перед нею стоял молодой рабочий, казавшийся почти черным. Девушка бережно перевязывала ему руку.
Вечерело. Осеннее солнце клонилось к закату, освещая небо последними лучами. Пышные волосы, падая на, уши, оттеняли бледные щеки девушки, обрисовывая нежный овал ее лица. Багряные лучи заката осыпали ее бронзовой пылью.
Рабочий отошел с поклоном. Скрестив руки, она глядела вдаль и не замечала Смбата. Неподвижная, со слегка склоненной головой, Шушаник напомнила Смбату картину старой школы, виденную им когда-то в петербургском Эрмитаже. Он глядел на Шушаник восторженно, не стесняясь Суляна, который, стараясь понравиться молодому миллионеру, непрерывно болтал. Да, это была одинокая фиалка, выросшая на бесплодной почве. Не яркой розой была она, сразу пленяющей своей красотой прохожего, и не гордой лилией, чьим именем* она зовется, а подлинной фиалкой, которая чарует своей скромностью и нежным ароматом.
____________________
* Шушаник – лилия (арм.).
____________________
Солнце в последний раз ярко озарило девушку, словно любуясь ею, и скрылось за далекими горами. Она все еще стояла, ничего не замечая вокруг. Казалось, ее ясные глаза, минуя теснившиеся напротив высокие черные вышки, искали чего-то в небе, – там, куда уходило солнце.
Вдруг она вздрогнула: до ее слуха донесся мягкий, бархатный голос Смбата. Она повернулась, следя за ним: он направлялся к промыслам. Взгляд девушки провожал Смбата, пока он не скрылся за вышками. Если бы в эту минуту кто-нибудь оказался поблизости, то услышал бы тяжелый вздох, а в глазах ее заметил бы глубокую тоску…
В тот вечер Шушаник с особым вниманием слушала рассказ дяди о женитьбе Смбата, о тех душевных муках, что перенес Маркос-ага из-за роковой ошибки сына. А вот теперь приезжает его жена с детьми. Смбат грустен. Почему?
Никто не заметил, как вдруг Шушаник изменилась в лице, как она покраснела, побледнела и, тяжело вздохнув, не дослушав рассказа дяди, прошла в другую комнату. Она подошла к окну, взяла карты и принялась гадать. В гадание Шушаник не верила, но все же, когда кто-нибудь в доме хворал, она гадала и огорчалась всякий раз, если карты сулили недоброе.
И на этот раз она опечалилась, опечалилась сильнее, чем когда-либо. Девушка бросила карты, присела на кровать, уставясь в пол.
– Шушаник! – раздался голос матери. – Отец хочет шашлыка!
Впервые за всю жизнь девушка неохотно пошла на кухню.
В то же самое время Смбат, уединившись в кабинете, погрузился в раздумья.
Не только предстоящая встреча с женою и детьми занимали его. Он вновь и вновь вспоминал недавно виденную им картину. Никогда ни одна армянка не производила на него такого сильного впечатления. Перед ним ежеминутно возникал образ скромной, незаметной девушки из бедной семьи. Бывая в промысловой конторе, Смбат не раз из соседней комнаты слышал бесконечные жалобы паралитика и плач детей. Среди детского крика и ропота больного слышался нежный голосок девушки, умиротворявший взволнованную душу Смбата и рождавший в нем необыкновенные мысли, обратные его прежним представлениям об армянской женщине. Прежние мысли вызывали в нем теперь краску стыда, укоры совести…
В этот вечер под впечатлением виденной им сцены в его душе произошел странный переворот. Смбат ясно чувствовал, как колеблется в нем одно твердое убеждение, сложившееся еще в юности. Вправе ли он был пренебречь армянкой и связать судьбу с иноплеменницей? Вот завтра приезжает та, которую он предпочел всем. Оправдала ли она хоть на волосок его надежды? Дала ли она ему то счастье, которое он думал найти, попирая заветные чувства родителей? Не встретился ли ему теперь, наконец, тот идеал, что когда-то сиял в его мечтах? И если идеал найден, не вдвойне ли он от этого несчастен?