– Я сам, милый ты мой, из его мяса настряпаю битков да брошу собакам! У меня под рукой такие сорванцы, что довольно тебе шевельнуть пальцем, – ночью жену у мужа вытащат.
Глядя на заплывшие глазки и медно-бурые щеки ювелира, Микаэл почувствовал невыразимое отвращение.
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – сказал Микаэл, давая понять, что не намерен больше тратить времени.
– Конечно, конечно…
– Ну, ступай! – строго приказал Микаэл.
Ювелир вышел раздосадованный, скрежеща зубами.
Микаэл позвал Багдасара и велел никого больше не пускать, но как раз в эту минуту вошел Сулян, у которого, казалось, глаза готовы были выскочить от чрезмерного возмущения. Что за дикость, что за дерзость и кто на кого поднимает руку?! Мало убить – нет, надо вздернуть нечестивца на виселицу, бросить в нефтяную скважину!
– Человек я миролюбивый, ведь что ни говорите, а наука убивает в нас дикие инстинкты. Но, если вы позволите, я готов дать пять оплеух этому дикарю. Надо же по крайней мере внушить всем, что есть люди, на которых не должна быть занесена ничья рука. Алимяны – это не какие-нибудь Абетяны…
Патетическое излияние Суляна было прервано появлением супругов Марутханянов. Три дня подряд они пытались навестить Микаэла в этот именно час, но им не удавалось. Запершись у себя, он никого не принимал.
Мадам Марта стала бранить мать, сестер и всю женскую родню Абетяна, почему-то совсем не касаясь мужчин. Красные пятна на ее щеках посинели, ноздри продолговатого носа дрожали, тонкие губы пожелтели. Эта дама, только что снявшая траур, была разодета, как первоклассная кокотка, огромная шляпа, разукрашенная перьями и цветами всех оттенков, шелковые розовые рукава «кираси», неестественно широкие в плечах и узкие в локтях, придавали ей сходство с китайской вазой.
|
|
Марутханян был одного мнения с адвокатом Пейкаряном: нужно обратиться в суд.
– Все через суд, все, – повторил он многозначительно. – Уж такие времена, ничего не поделаешь.
– Нет, Исаак, нет, этого слишком мало! – воскликнула Марта, беспокойно ерзая в кресле и, как заводная кукла, поворачиваясь то к брату, то к мужу, то к Суляну. – Этого хама следует хорошенько вздуть. И знаешь, как? Повалить при всех в клубе и бить, бить, бить! Не так ли, господин Сулян?
Сулян сделал неопределенное движение головой. Почем знать, что за человек этот Исаак Марутханян, – вдруг проговорится где-нибудь, дойдет до Абетяна, а тот Суляна сочтет своим врагом. Он был занят Мартой, время от времени украдкой бросая на нее многозначительные взгляды. Ему не нравилось, когда Марта сердилась, – это портило ее. Но вот Марта успокоилась и стала мило улыбаться инженеру, стараясь делать это незаметно для мужа и брата. А хитроумный супруг, от проницательного ока которого в торговом мире ничего не могло ускользнуть, по отношению к собственной жене был довольно близорук…
Как человек осторожный и догадливый, Сулян понял, что теперь его присутствие в семейном кругу излишне. Прощаясь, он на мгновение впился глазами в глаза Марты; ее сухие пальцы дрогнули в его руке.
– Теперь мы можем говорить по душам о наших семейных язвах, – проговорила Марта после ухода Суляна. – Согласись, Микаэл, что наш брат – человек никудышный. Будь он настоящим человеком, нынче же разбил бы голову твоему врагу. Ах, Микаэл, есть братья и братья… Мало того, что он нас обездолил, он не хочет защитить наше доброе имя! Ну да бог с ним, пусть защищает свою собственную честь, если сумеет, – продолжала она, меняя разговор, – только бы оставил нас в покое. Но в том-то и дело, что он нас в покое не оставляет: выписал на нашу голову эту женщину с ее щенками, точно нам мало своего горя. Для того ли наш бедный отец горбом сколачивал капитал, чтобы деньгами завладела иноплеменница? Микаэл, мыслимо ли это?
|
|
Исаак Марутханян молча слушал, предоставляя жене продолжать в том же духе. Он знал свойства им же заведенной машины: знал, что Марта не замолчит, пока снова не восстановит Микаэла против Смбата.
– Спрашивается, почему она до сих пор не сделала нам визита? – продолжала, все более и более распаляясь, Марта. – Кто она такая? Чья дочь? С ее приездом жизнь нашей матери омрачилась. Каждый божий день бедная мама проливает горькие слезы. Микаэл, милый, пора образумить Смбата, он позорит наше имя среди армян. Для чего посадил он себе на шею эту бабу?
Марта была удивлена: Микаэл на этот раз никак не отозвался на ее слова. В бешенстве, она еще сильнее накинулась на Антонину Ивановну. Дошло до того, что золовка не пощадила даже репутации невестки и усомнилась в ее прошлом.
– Марта, – крикнул, наконец, Микаэл, – осторожней в выражениях. Эта женщина – жена нашего брата, мать его детей!
– О-го-го-го, вот какие новости! – воскликнула она, подпрыгнув в кресле. – Ты перешел на их сторону? Эта женщина и тебя приворожила…
Исаак только тут начал медленно снимать перчатку с левой руки. Это означало, что собирается прийти на помощь жене.
|
|
– Сегодня, – начал он спокойно, подмигнув Марте, чтобы та замолчала, – сегодня я поручил адвокату подать в суд.
– Что? – спросил Микаэл, угадывая, о чем говорит зять.
– Наше дело. Думаю, что пора.
– Нельзя ли еще немного отсрочить?
– Отчего же нельзя, – ответил Марутханян, бережно обмахивая колени, хотя они вовсе не были запылены. – Значит, он намерен добровольно выделить нашу долю – так, что ли?
Микаэл, ходивший по комнате, смерил зятя глазами,.уселся против него и, заложив ногу на ногу, спросил:
– Не мешало бы знать, о какой доле ты говоришь? Супруги переглянулись: несомненно, что-то случилось с Микаэлом.
– О нашей законной наследственной доле, – ответил Исаак, пожав плечами.
– Знаешь ли, я не хочу судиться с Смбатом, не пытайтесь сбить меня с толку!
– Что-о?! – вскричала Марта. – Ты не хочешь, так я хочу! Мои дети хотят!
– Ты не наследница и не имеешь права на долю. – Эге, этого еще недоставало! Нет, Исаак, моего братца, должно быть, вовсе сбили с панталыку.
– Может, ты вообще не желаешь начинать дело? – спросил Марутханян.
– Если хочешь знать правду, да, вообще не желаю, – ответил Микаэл.
– Интересно знать – почему?
– Так просто, не хочется.
Марутханян бросил на Микаэла долгий испытующий взгляд.
– Чего ты глаза таращишь! – возмутился Микаэл, ощущая взгляд его зелено-желтых глаз. – Неужели ты думаешь, что я так низко пал, что прибегну к мошенничеству против родного брата, чтобы набить тебе карман. Ошибаешься – я не подлец!
Марутханян беспокойно заерзал: он уверил жену, что контрзавещание подлинно.
– Не хочешь начать дело, к чему лишние разговоры? Вставай, Марта пойдем… Микаэл Маркович сегодня не в духе.
Микаэл в глазах зятя прочел какой-то злой умысел. Ему показалось, что пара отвратительных змей, гнездящихся в этих зрачках, строит ему какие-то козни.
– А знаешь ли, – произнес он, с трудом подавляя отвращение, – ты… ты дурной человек, прости меня…
Марутханян неестественно громко захохотал, и его сухой голос прозвучал, как свист холодного ветра. Свет от лампы падал прямо на его лицо и освещал продолговатую голову, похожую на тыкву.
– Это я дурной человек? Ха-ха-ха! – снова засмеялся он и поднялся. – Марта, пошли… Обязанности свои я знаю; я дурной человек, но знаю, как мне поступить…
– Микаэл! – вскричала Марта, удивленно глядя то на мужа, то на брата и не понимая подлинного смысла, их спора. – Ты оскорбляешь моего мужа, в уме ли ты?
– Прежде не был, а теперь, слава богу, в уме. Боюсь, как бы этот человек не съел твоего ума. Знаешь, он слишком жаден, о-о, чересчур жаден, он «се готов сожрать!..
– Посмотрим! – сказал Исаак, взяв шляпу с кресла. – Не пришлось бы тебе, Микаэл Маркович, раскаяться в своих словах.
– Ну ладно, оставь меня в покое, ступай…
– Что? Ты выгоняешь Марутханяна из дому? – произнес гость, ударяя шляпой по левой ладони. – Ну что ж, я дурной человек, так и не жди хорошего от меня. Марта, пойдем, я не скандалист…
Микаэл с молчаливым негодованием проводил сестру и зятя.
– Змея! – невольно вырвалось у Микаэла.
Он сразу почувствовал облегчение. Подложное завещание сильно мучило его, и в глубине души Микаэл давно уже хотел избавиться от этой обузы. Теперь он был рад – разом сбросил ее с плеч. Это был смелый шаг, – шаг, давший ему силу совершить другой, еще более смелый. Он посмотрел на часы – было восемь. В раздумье Микаэл приложил палец к губам и потупился.
Он подошел к столу и решительно нажал кнопку.
– Дома Смбат? – спросил он вошедшего Багдасара.
– Только что вышел.
– Подай пальто.
Микаэл наскоро оделся и твердыми шагами вышел из дому. Целых три дня он размышлял и колебался. Теперь он решил одним ударом разрубить узел. Будь что будет. Микаэл ставил на карту свою честь, и было бы ребячеством остановиться. Пусть думают о нем, что хотят, – он сделает то, чего требует совесть. Им овладела необычайная смелость. То, что он собирался сделать, перестало казаться тяжелым, неприятным, как третьего дня, вчера и даже час назад. Когда он выгнал Марутханяна, ему показалось, что сердце его теперь свободно от всякой робости.
Погода была холодная, вечер темный. В густом тумане уличные фонари казались серыми пятнами. От мелкого дождя тротуары стали скользкими. Он иногда спотыкался, но взять извозчика не хотел. Ему было приятно мокнуть под дождем, дышать сырым воздухом и дрожать от холода.
Через четверть часа Микаэл остановился перед новым домом и, на мгновенье задумавшись, нажал кнопку звонка. Дверь открылась как раз в ту минуту, когда он, повинуясь внезапно мелькнувшей мысли, уже собирался уходить.
– Барин дома? – спросил он у русской горничной, показавшейся на пороге.
– Дома.
Микаэл вошел, поднялся по маленькой лестнице, прошел в переднюю, освещенную электрической лампочкой. Его бросило в жар, кровь стучала в висках, сердце учащенно колотилось.
Однако он не отступил, постучался в дверь; в ответ раздался знакомый голос:
– Войдите!
Два приятеля, пятнадцать лет делившие хлеб-соль, любившие и защищавшие друг друга, встретились теперь как враги. Мысль эта с быстротой молнии мелькнула в голове Григора Абетяна, когда он в дверях увидел Микаэла. Гриша растерялся, не зная, разрешить войти былому другу или приказать прислуге вывести его. Но он подумал: должно быть, оскорбленный явился потребовать объяснений. Давно пора: ведь он нарочно дал ему пощечину в общественном месте, чтобы сильней оскорбить Микаэла и заставить непременно потребовать объяснений.
Гриша, сидя на небольшой восточной тахте в халате и турецкой феске, курил «наргиле». Обмотав длинной кишкой шейку высокого сосуда, он спокойно встал и подошел к письменному столу. Микаэл молча сделал несколько шагов. Положив шляпу на стул, он потер лоб. Сознавая, к кому явился и зачем, Микаэл, однако, не знал, с чего начать. Он все еще боролся с собой, стараясь подавить чувство оскорбленного достоинства и выполнить долг, который подсказывала ему совесть и который томил его целых трое суток.
– Будешь говорить или нет? – обратился к Микаэлу Гриша, не глядя на него.
Он грузно опустился в кресло и, облокотясь на стол, устремил на гостя взгляд, полный отвращения. Микаэл весь дергался от внутреннего волнения. Он сознавал, что унижается перед врагом, но какой-то голос шептал ему: «Иначе поступить невозможно».
– Гриша, – начал он, кладя руку на спинку стула, – я явился дать объяснения.
– То есть – потребовать объяснений?
– Нет, дать, – повторил он тверже. – Считай меня дураком или трусом, как хочешь, но я пришел… Я вынужден был прийти. Ты всего не знаешь, ты меня оскорбил, но всего не знаешь. Мы – враги, врагами и останемся, только выслушай меня.
И он рассказал обо всем, начиная с того дня, когда увлекся Ануш, и до последней встречи с нею. Его рассказ уже не имел романтического оттенка. Он сознавался в своей тяжелой вине, но вместе с тем объяснял, что виновен не он один. В сущности, он ничего не позволил бы себе, если бы Ануш оттолкнула его. Между тем она не только не оттолкнула, напротив – ещё поощряла его, а он опрометчиво увлекся, потерял голову, забыл стыд, честь и уважение к другу. Рассказывает же он все это не для оправдания, а для облегчения сердца и успокоения совести. Да, дорого заплатил бы Микаэл, чтобы исправить ошибку, но что можно сейчас сделать? Он готов дать Грише удовлетворение в любой форме, лишь бы оправдаться перед собственной совестью. Вот смысл его многоречивой и бессвязной исповеди. Гриша слушал молча и удивлялся. Что все это значит? Издевается, что ли, над ним Алимян, уж не струсил ли он, а может, сошел с ума? Так или иначе, этого шага он никак не ждал от Алимяна и сам никогда не поступил бы так.
– Ты удивляешься, видя меня таким жалким? – продолжал Микаэл дрожащим голосом. – Я бы рассвирепел, если бы мне еще вчера сказали, что я приду просить у тебя прощенья. Гриша, ты не можешь представить, что происходит во мне. За эти три дня я пережил больше, чем за всю свою жизнь. Совесть терзает меня, что я так оскорбил тебя. Покаявшись в грехе, думаю, что сумею хоть немного облегчить сердце…
– И переварить пощечину? – прибавил Гриша с глубоким презрением.
Кровь ударила Микаэлу в голову. На миг он потерял душевное равновесие.
– Пощечину?! – повторил он, отступая на шаг. Минута была критическая. Гриша уже думал, что противник вот-вот бросится на него, и приготовился к защите. Но Микаэл вздрогнул и взял себя в руки: ведь поклялся же он быть сдержанным. Снова предстал перед ним светлый образ. И в эту минуту в его сердце пробудилась такая любовь к жизни, какой не испытывал он никогда. Руки его ослабели. Опустив голову, он произнес:
– Ты имел право даже убить меня… Гриша не сводил с Микаэла глаз, зорко следя за каждым его движением. Он почувствовал к бывшему другу что-то похожее на сострадание и подумал: «Не слишком ли я суров?.. А его поступок? Неужели он не достоин суровой кары? И стрит ли продолжать разговор с этим низким, бессовестным человеком, да еще у себя в доме?»
– Ты самым бесстыдным образом осквернил хлеб-соль, которую мы делили пятнадцать лет. Чего же ты хочешь теперь от меня, наглец, говори!..
– Ничего. Я пришел просить прощенья. А там поступай, как тебе угодно.
– Вон, вон из моего дома, голоса твоего слышать не могу! – закричал Гриша, яростно ударяя кулаком по столу.
Микаэл не шелохнулся: выгонят его или изобьют – теперь ему все равно. Он выполнил свой долг: этого властно требовало сердце.
Гриша, облокотившись на стол, закрыл руками лицо. Было совестно за сестру. Уж не так он легкомыслен, чтоб не разобраться. Обвиняя Микаэла, Гриша вдвойне осуждал сестру. Микаэл по-прежнему стоял неподвижно. Он смотрел на толстую шею бывшего друга: жилы на ней вздулись и дрожали. Когда-то этот жизнерадостный здоровяк неизменно заражал его своим неистощимым весельем. Он любил Гришу больше всех своих друзей, считал его добрым и даже великодушным. Да, они дружили целых пятнадцать лет, вместе провели очень много веселых дней и ночей, ни разу не сказали друг другу обидного слова. И вдруг один отнял честь у другого. И верно: такой бесчестный, бессовестный человек не должен осквернять своим присутствием его дом. Пусть пощечина отныне жжет ему лицо – это ничтожная кара за такое тяжкое преступление.
– Если бы в тебе было хоть немного порядочности, – заговорил Гриша, поднимая голову,- ты бы иначе искупил свою вину. Но я знаю – от тебя нечего ожидать мужества… Ты понимаешь, к чему я веду речь: моя сестра больше не может оставаться со своим мужем, она должна развестись… Микаэл вздрогнул. Он понял смысл этих слов, их глубокую правду. Мысль о том, что жизнь его может быть связана с женщиной, ставшей ему ненавистной, привела его в ужас. Тем не менее Микаэл заявил без колебания:
– У меня хватит на это мужества, если тебе угодно. Микаэл самоотверженно решил пойти и на эту жертву. Но Гриша хотел лишь испытать его. Признания сестры и Микаэла привели его к заключению, что они никогда не любили друг друга, а были только ослеплены безудержной страстью. Гриша знал, что, если бы даже Микаэл принес эту жертву, все равно честь Ануш будет запятнана: Микаэл долго с ней не уживется и бросит ее.
– Уходи, бога ради, уходи отсюда, не могу я спокойно тебя видеть в моем доме, – задыхался Гриша… – Я бы своими руками задушил вас обоих, да что толку… Убирайтесь, делайте что хотите… Вы стоите друг друга!..
И, багровый от стыда, уронив голову на руку, Гриша другой рукой вцепился себе в волосы. В эту минуту он больше ненавидел сестру, чем Микаэла.
Микаэл безмолвно, приложив руку ко лбу и придерживаясь за стулья, направился к выходу. Он не знал, что еще сказать, оставаться было бесполезно.
Микаэл взял извозчика и целый час разъезжал по набережной. Он все еще не мог дать себе ясного отчета в своем поведении. То ему казалось, что он хорошо поступил, то думал, что унизился, и унизился самым ребяческим образом. Слыханное ли дело: человек, получивший оплеуху, вместо того чтобы потребовать удовлетворения, вдруг является давать объяснения обидчику. И как это он отважился, забыв стыд и самолюбие, предстать перед человеком, чью честь попрал? Уж не вернуться ли к Грише, но на этот раз уже в качестве врага, жаждущего мести? Нет, нет, он сделал то, что обязан был сделать всякий, в ком теплится хоть искра порядочности. Он исполнил веление собственного сердца.
Терзаемый укорами оскорбленного самолюбия, Микаэл в то же время испытывал какое-то душевное облегчение, которого не было у него еще часа два назад. Браня себя, он в то же время сознавал, что поступить иначе было нельзя, что он обязан был так поступить с товарищем, безжалостно им оскорбленным.
– Домой! – сказал он извозчику.
Горькое чувство значительно ослабело, оставалось сознание виновности. Вместе с горечью он ощущал какое-то непостижимое душевное удовлетворение. Микаэл был даже рад, что Гриша вторично оскорбил его, выгнав из дому. На месте Гриши разве он поступил бы иначе? Теперь Микаэл испытывал странное чувство: ему казалось, что легче перенести обиду, чем оказаться в положении обидчика. Пока Микаэл считал себя безусловно виновным, он переживал невыносимые душевные муки, теперь же, когда Гриша выместил на нем злобу, а он вместо мщения смирился и не последовал совету друзей, Микаэл поборол ложное самолюбие и поступил так, как подсказывала совесть: подчинился решению того внутреннего судьи, о котором говорил Смбат. Теперь пускай смеются над ним – ему безразлично.
– Не спит? – спросил он горничную о Смбате.
– Только что вернулся.
Микаэл прошел к брату и рассказал ему все. На обычно хмуром лице Смбата появилась радостная улыбка, – улыбка, выражавшая не только любовь к брату, но и надежду, что еще не все потеряно, что Микаэл может стать на правильный путь.
– В твоем сердце еще есть светлый уголок, – сказал Смбат. – А вот скажи, не чувствуешь ли ты, что укоры совести в тебе хоть немного стихли? – Да, немного…
– Это лишь первый шаг. Приготовься идти дальше. Понятно, прося прощения, ты еще не загладил своего проступка, но лучше покаяться, чем усугублять свои прегрешения.
– За мною больше грехов, чем ты думаешь… – Тем лучше, покаешься сразу.
– Мне хочется признаться тебе сейчас же в одном из них, потому что это касается тебя. – Меня?
– Да.
И Микаэл рассказал о столкновении с Марутханяном, признавшись, что контрзавещание – подложно. Ему казалось, что теперь уже совсем не трудно открыть брату все тайники души. Он походил на обвиняемого, который, обмолвившись, уже не может скрыть остальные преступления и летит в пропасть. Все равно, Микаэл должен нести наказание, так уж лучше совсем облегчить сердце.
– Я прекрасно знал, что контрзавещание – подлог, – заметил Смбат, снисходительно улыбаясь, – и очень рад, что дело приняло такой оборот. Ты сам избавил себя от беды.
На другой день рано утром Микаэл опить зашел к Смбату и попросил поручить ему какое-нибудь дело. Праздность угнетала его и казалась постыдной. Смбат ответил, что все предприятия в равной мере принадлежат трем братьям и что Микаэл волен выбрать себе любое дело. Микаэл пожелал заменить Смбата на промыслах.
– Прекрасно, – ответил Смбат, пристально глядя брату в глаза, – как тебе угодно. Я отныне перестану ездить на промысла, ты же будешь держать меня в курсе дела.
Микаэлу показалось, что слова брата: «ты будешь держать меня в курсе дела» – были произнесены загадочно, двусмысленно.
С этого дня на промысла стал ездить Микаэл. Пока он старался забыться в труде, общественное мнение продолжало трепать его имя. Оскорбительный прием пробудил в сердце Исаака Марутханяна свойственную ему злобу. Он хотел помочь Микаэлу избавиться от невыносимой опеки брата, сделать его зависимым, – и вдруг вместо благодарности его выгоняют из дома, да еще с сестрой. Значит, раз и навсегда расстаться с надеждой на миллионы? Нет, это не так-то легко, он не допустит, чтобы богатством Маркоса-аги завладели только Алимяны!..
На другой день Исаак позвал Барсега и сказал, что труды его пропали даром. Показав контрзавещание, он на глазах ювелира порвал его и бросил в печь. Барсег насупился. Он Решил, что Марутханян кончил дело миром, получил свою долю и больше не нуждается в его услугах. Барсег потребовал вознаграждения за труды.
– Что? – воскликнул Марутханян насмешливо. – Труды? Какие труды – подлог? А тюрьмы отведать не хочешь, а?.. Ты вообразил, что Исаак Марутханян до того глуп, то подставит свою шкуру под судейские розги? Не тут-то было! Я тебя испытывал, – ведь все равно подложным завещанием я ничего не добился бы… Слушай, если ты кому-нибудь пикнешь об этом, я покажу тебе когти. Ты знаешь меня!..
– Знаю, – произнес Барсег загадочно, – милый мой, не сердись. Слову твоему мы верим, ты наш благородный господин… Но только надобно заткнуть рот проклятому Мухану…
– Ты прав.
Марутханян достал несколько сотенных и передал Барсегу.
– Смотри, не зажуль, ты получишь особо. Ты хоть и подлец, но все же наш Барсег…
Глаза ювелира засверкали от радости. Он замолк. Марутханян велел подать чаю и повел с гостем дружескую беседу. Сначала расспросил о городских новостях, а потом, скорчив грустную мину, намекнул на пощечину, полученную Микаэлом, и тут же, коснувшись причины ссоры, рассказал обо всем.
– Ну, конечно, это останется между нами, – добавил Марутханян, помешивая ложечкой чай и глядя на дно стакана.
Он отлично знал Барсега. И Барсег прекрасно понял его. В тот же день ювелир поведал тайну Мелкону Аврумяну.
Его забытая лавка стала теперь для всех привлекательным уголком, а сам он – интереснейшей персоной. Он рассказывал все, что знал, а чего не знал, дополнял, разумеется, собственной фантазией. Самолюбию его льстило уже одно то, что такой почтенный человек, как Папаша, в беседе с ним прохаживался насчет усиков мадам Гуламян. У Барсега тоже был зуб против Микаэла, прогнавшего его.
Вскоре сплетня стала достоянием обывателей. А так как Микаэл не совсем любезно принял и Марзпетуни, то журналист в своей статье допустил несколько колкостей в его адрес,
Петрос Гуламян стал мишенью явных насмешек и недвусмысленных намеков. Только теперь почувствовал он всю тяжесть своих рогов. Ему было стыдно смотреть на улице в глаза Папаше. А тот, знавший психологию обманутых мужей не хуже, чем национальные дела, из жалости к Гуламяну старался не разговаривать с ним.
Порою насмешка становилась до того явной, что Петрос Гуламян, как раненый кабан, готов был броситься на первого встречного. Как-то вечером, принимая кассу, он заметил у входа в магазин две знакомые фигуры – Мовсеса и Кязим-бека. Первый, подняв над головой два пальца, изображал рога, а второй, покручивая усы, хохотал во все горло. Оба были навеселе – возвращались с обеда, данного Папашей в честь недавно прибывшего английского журналиста.
Петрос, поняв оскорбительный намек, выскочил из-за кассы и стал в дверях магазина.
– Мы ищем Микаэла Алимяна, не здесь ли он случайно? – спросил Мовсес ехидно.
– Честь имею кланяться, – добавил Кязим-бек, приподымая тюбетейку.
– Шарлатаны! – заревел Петрос, готовый задушить Мовсеса:
Но тот успел вовремя улизнуть, схватив под руку Кязим-бека.
Невозможно было жить под одной кровлей с изменницей-женой. Петрос выгнал Ануш из дому, предварительно отшлепав ее по пышным плечам. Но этого мало. Он знал, что общество требует наказания и для соблазнителя; если Гуламян не накажет его, то все сочтут его трусом и человеком без чести. Оплеуху Петрос считал пустяком. Что такое пощечина для мужчины? Если карать, то беспощадно. Но как? С детства он привык склоняться, льстить, пресмыкаться перед людьми побогаче и посильнее. В нем укоренился органический страх перед Алимяном. Как же поднять руку на Микаэла, которого он считал настолько выше себя, насколько рубль больше копейки?
Однако Петрос не был лишен изобретательности. Как-то в сумерках, возвращаясь из магазина, он встретил знакомого бандита. Заложив под мышку правую полу чухи*, бандит подкрался к нему, поздоровался и расспросил о «здоровье аги». Петрос сообразил, куда он клонит, и, достав из кармана трешку, – обычную дань, – протянул бандиту. Но в ту же минуту его озарила блестящая мысль.
____________________
* Чуха – вид верхней одежды.
____________________
– Хочешь подзаработать? – спросил он шепотом.
– Я твой слуга.
– Пойдем!..
– Прикажи!..
Петрос пошел впереди. Бандит задержался, чтобы «ага» немного отошел, и пустился за ним, опасливо озираясь…
Опозоренная Ануш в слезах кинулась к матери. Куда еще она могла пойти? Сплетни и пересуды, проникая, как воздух, везде и всюду, дошли, наконец, и до старухи. Мать прокляла дочь, но у нее не хватило жестокости выгнать ее. Хотя она и была женщина патриархальная, но на склоне своих лет достаточно наслышалась про измены нынешних жен. Проступок родной дочери оскорбил в ней лишь материнское чувство, не отразившись на ее женской стыдливости. Какая женщина нынче не изменяет? Но почему именно ее дочь сбилась с пути?
В пылу гнева Гриша наговорил сестре много грубых слов. Ануш до того присмирела, что со слезами стала молить брата о пощаде.
– Как пощадить тебя, когда лишь самоубийство может избавить тебя от моего презрения?
«Самоубийство»? Нет, Ануш не может уйти из жизни и не имеет права – она мать. И, наконец, почему ей решиться на самоубийство? Потому что она изменила мужу? Господи, да какая женщина по нынешним временам не оскверняла супружеского ложа?
Тайком она послала Микаэлу пространное письмо. Описав свое безвыходное положение, она то порицала его, то молила о помощи. Заговорить о сожительстве она не решилась, твердо уверенная в том, что Микаэл не согласится на такой шаг после пережитого позора.
Письмо тронуло Микаэла, но осталось без ответа. Да и что мог он сделать и чем помочь, когда, кроме угрызений совести, он ничего не чувствовал?
Микаэл избегал друзей и искал уединения. Городской обстановки он больше не выносил. Он проклинал свое распутное прошлое, чувствуя себя погрязшим по горло в болоте безнравственности.
Время постепенно ослабляло едкость сплетен и пересудов, и фамилии Алимян – Гуламян уже не так часто переходили из уст в уста. В деловом городе слишком дорожили временем, чтобы подолгу заниматься семейными драмами. Кроме того, произошли более интересные события: шли толки о самоубийстве видного коммерсанта. Упоминались имена жены самоубийцы и его молодого приказчика…
Смбат чувствовал потребность как-нибудь облегчить сердце. Ему недоставало общества, а среда, в которой он вращался, не удовлетворяла его.
До сих пор Смбат жил, замкнувшись в своем внутреннем мире. Никто не тревожил его, не бередил тайных сердечных ран. Вернувшись из России, он попал в среду, где его не щадили и не прощали непоправимой ошибки. Мать и сестра беспрерывным ропотом надрывали ему сердце, пробуждая чувства, которые он искусственно заглушал шесть-семь лет подряд.
У него не было Друга, с которым мог бы поделиться переживаниями и облегчить душу. Он ясно видел, что внимание окружающих привлекает не он, а главным образом его капитал. Уж таков мир, он видел, что даже те, которые громко кричат о морали, раболепно склоняются перед безнравственностью, если только под ней скрывается материальная выгода. Все это побуждало его избегать окружающих и искать близкого человека.
Он было попытался хоть временно забыться в делах, но работа не давала ему успокоения. Лишь в одном деле он испытывал душевное удовлетворенней лишь в одном тесном кругу находил отраду. Это – постройка новых жилищ для рабочих и семья Заргарянов, где он бывал неизменно всякий раз, когда ездил на промысла. Смбат радовался своему начинанию и теперь ему казалось, что, не позаботься он о рабочих, на совесть его легла бы новая тяжесть. Хотя управление промыслами он и передал Микаэлу, все же два-три раза в неделю ему приходилось туда наезжать.
Смбат не решался признаться, какая именно магическая сила влекла его так часто на промысла. Он обманывал себя, делая вид, будто его занимают только бытовые условия рабочих. Пробыв час-другой на стройке казарм, он спешил к Заргарянам и просиживал у них целыми часами.
Скромная семья принимала его не как хозяина или богатого нефтепромышленника, а как доброго друга. Здесь никого не стесняло его присутствие, он никого не утомлял своими приездами, даже паралитика. А сам он?.. Ему нравилось беседовать с Давидом Заргаряном не только о своих делах, но и об общественных проблемах. Во время этих бесед его взгляд невольно останавливался на Шушаник. Девушка, с неизменной шалью на плечах, слегка склонив голову, внимательно вслушивалась в оживленную беседу дяди с гостем. Порою гость, увлеченный разговором, просиживал дольше, чем допускал простой такт. Случалось, что и Шушаник вступала с Смбатом в спор, особенно, если разговор касался вопросов, доступных ее пониманию. В такие минуты морщины на лбу Смбата разглаживались, лицо светлело, и в глазах проступала радостная искорка.