– Неужели? – иронически процедила Антонина Ивановна. – Может, вы ошибаетесь, может, только мы не способны, а ваши женщины… о-о!
– Вот видите: «мы» – «вы», «наши» – «ваши». Неужели вы не можете хоть на минуту забыть это различие?
– Не могу, потому что мне ежеминутно напоминают о нем. Ведь вся неприязнь ко мне со стороны вашей родни на этом и основана. Я не слепа «и не глупа, чтобы не понять, откуда дует ветер.
– Понимаете, так молчите. Не можете молчать, примиритесь с вашей участью. – То есть?
– То, что я не раз предлагал вам: отдайте мне детей и уезжайте туда, где вы можете найти арену для вашего упрямства. Если вы упрямы, буду упрямым и я – даже по отношению к предрассудкам моей среды.
В ответ Антонина Ивановна разразилась долгим и ядовитым смехом и, обессиленная, опустилась в кресло. Либо он замышляет какие-то козни, либо пьян – иначе бы не произнес таких слов. Однако она знала, что из безграничной любви к детям Смбат подчас позволял себе слова, противоречащие здравому смыслу.
Смбат в волнении охватил голову руками, словно желая умерить боль, сверлившую ему мозг.
Двери с шумом распахнулись. Вбежали Вася и Алеша, толкая друг друга и громко смеясь. Увидев родителей, злобно уставившихся друг на друга, они притихли и застыли на месте, поглядывая испуганно то на мать, то на отца. Алеша тихонько подошел к матери, заплаканные глаза которой разжалобили его.
– Мама, опять обидели тебя? – спросил он, взяв ее за руку.
– Да, детка, нас хотят разлучить, – ответила Антонина Ивановна, осыпая его поцелуями. – Ну, вот видите, кого они любят? – обратилась она к Смбату. „
– Это свидетельствует только о вашем эгоизме. Обратите внимание на вопрос ребенка. Вы вселяете в эти невинные существа ненависть ко мне и к моим родным. Вы… вы крадете их беззащитные сердца.
|
|
И, потеряв терпенье, Смбат схватил детей за руки и привлек к себе.
Антонина Ивановна вскрикнула и цепко ухватилась за детей. Смбат отступил, поняв, что дошел до крайности. Но какое ужасное состояние: видеть любимых детей связанными нерасторжимыми узами с ненавистной женой и не быть в силах ни развестись с нею, ни побороть ненависть!
Он опустился на стул и, прижав руки ко лбу, воскликнул:
– Как я ошибся, боже ты мой, как я ошибся!..
Вся эта сцена разразилась в общей комнате, служившей гостиной. Вдова Воскехат редко в эту комнату заглядывала.
Должно быть, муж и жена спорили так громко, что привлекли внимание домашних,. Один за другим вошли: вдова, Марта, Срафион Гаспарыч, Микаэл и горничная.
– Никому, никому не отдам я своих детей! Убью, а не отдам, пусть это знают все! – кричала Антонина Ивановна. – Попробуйте только отнять их у меня!..
Материнская любовь, переродившаяся в болезнь, омрачила рассудок женщины, отуманила сознание. Ей чудилось, что она среди дикарей и должна защищать детей до последней капли крови.
– Вот вам и праздник! Вот вам и радость! Сегодня во всех христианских домах смех и веселье, а в моем родительском доме – ссоры и слезы. Мама, посмотри-ка в глаза невестке, – как озверела образованная женщина. Полюбуйся да порадуйся!..
У Смбата больше не хватило сил устоять перед потоком разжигающих слов сестры.
Издали доносился торжественный праздничный звон, и это еще больше взволновало его.
Вдова плакала навзрыд. Микаэл молча смотрел на нее. Было ясно – материнские слезы угнетали его.
|
|
– Почему ты не сорвал ветку с родного куста? – молвил Срафион Гаспарыч.
Смбат, горестно покачав головой, посмотрел на него и вышел. В эту минуту ему показалось, что весь мир ополчился против него. Ночью он не вернулся домой. Вдова села разговляться только с братом и Микаэлом. Антонина же Ивановна заперлась у себя и не пускала никого, даже брата.
Душевный покой Шушаник был нарушен. И как это не приходило ей в голову, что между женатым миллионером и бедной девушкой не может быть ничего общего? Почему же, наперекор рассудку, она дала волю чувствам? Пусть Смбат Алимян был с ней ласков, не спускал с нее глаз, искал ее общества, то таинственно вздыхал, то многозначительно улыбался, – неужели все это давало ей право забыть паралитика-отца, приказчика-дядю и свое нищенское положение?
Она виновата во всем сама. Почему Шушаник не заметила пропасти между бедным и богатым, между женатым и девушкой? Ей следовало быть скромней не только в поступках, но и в чувствах, в воображении, в мечтах и грезах. Не должны были ее увлечь ни этот мужественный стан, ни эти умные выразительные глаза, ни ласкающий голос. Ведь есть же вещи, думать о которых зазорно девушке, да вдобавок бедной.
Когда, охваченная этими мыслями, Шушаник пыталась убедить себя, что может забыть Смбата Алимяна, его образ еще ярче вставал перед нею. Тщетно старалась она вернуть давно утраченный покой, напрасно стремилась забыться в домашней работе или в чтении книг. Нервы ее были до крайности натянуты; ей чудилось, что вот-вот грянет какая-то буря. Порою волнение ее доходило до того, что дыханье перехватывало, сердце замирало и трепетало, как подстреленная птица. Она пыталась разобраться в своих чувствах. Но голова, привыкшая к мирным думам, оказывалась бессильной – все смешалось, превратилось в непроницаемый хаос…
|
|
Посвящая все свои дни немощному отцу и семейным заботам, Шушаник вела одинокую, однообразную замкнутую жизнь вдали от городской суеты. Ничего от будущего она не ждала, не видела ни единого светлого проблеска в жизни, отравленной тысячью мелких забот и огорчений. Даже в прошлом не помнила она ни одной светлой черточки. Хотя до шестнадцати лет Шушаник не знала ни нужды, ни горестей, все же ей казалось, что они всегда были бедны, что отец всегда был пригвожден к постели, вечно роптал на судьбу и терзал ей сердце, – так угнетало ее жалкое существование последних лет.
Но вот явился человек, проник в ее внутренний мир и в короткое время вызвал в нем бурю. Человек этот перевернул ее дремлющую душу и заставил мучительно сожалеть о былой жизни отца. Ах, если бы она была дочерью богатых родителей, тогда ее не стесняла бы дружба с Алимяном, она смотрела бы на него, как на равного, и никто не имел бы права спросить, почему Смбат так внимателен к ней.
Шушаник становилась все более и более безразличной к окружающему. Никто не знал ее душевных терзаний, не видел ее слез, не слышал подавленных вздохов, только зоркие глаза матери замечали, что девушка бледнеет и тает. С чего бы это, господи боже? Ведь живется ей нынче куда лучше, чем прежде, в городе, – у них есть и сытный стол, и теплый угол, и даже прислуга.
Шушаник горько улыбалась – да, конечно, живется ей хорошо, что и говорить! Но что радостного в новой обстановке? Все те же жалобы отца, еще более согнувшаяся спина дяди и это мрачное безлюдье, где блекнет ее юная жизнь. Нет, она не в силах выносить своего однообразного существования, она жаждет избавления от докучливых повседневных мелочей и рвется в неведомый мир.
– Ах, мама, отпустили бы вы меня хоть на месяц из дому…
Никогда ярмо бедности не давило Шушаник так, как в тот день, когда Микаэл пытался унизить ее. Она была убеждена, что только богач может позволить себе подобную дерзость по отношению к бедной девушке. И, возненавидев Микаэла, она прониклась ненавистью ко всем богачам так же, как к собственной бедности.
Когда в полночь принесли полуживого Микаэла, она раскаялась, что холодно обошлась с ним недавно. Перед ней лежал безжалостно избитый молодой человек, всего две недели назад опозоренный публичной пощечиной. Чувство сострадания усилилось, когда Шушаник узнала от матери, о чем он бредил. Значит, он кается, – больной, видимо, в бреду высказал то, о чем, будучи здоровым, быть может, думал не раз. И когда на бледном лице Микаэла Шушаник уловила раскаяние и в широко раскрытых глазах – глубокую благодарность, она почувствовала, что может простить. И простила.
Каждый день из окна видела она нового управляющего и угадывала, что взгляд его ищет ее. На почтительные приветствия Микаэла она отвечала с холодной вежливостью и сейчас же отходила. Между тем Микаэл не сводил с нее глаз; эти настойчивые взгляды начинали тяготить Шушаник.
Стояла ясная и теплая погода, когда Шушаник вышла на веранду подышать воздухом. Она была свободна часа два от домашних забот. Просторным двором девушка вышла на тот пустырь, где три недели назад был избит Микаэл. Снова предстал перед нею милый образ Смбата, снова ее взор невольно упал на дорогу в город. Вот уже две недели как Смбат не приезжал на промысла.
Перед развалинами Шушаник остановилась. Долгий, тяжкий вздох вырывался из ее усталой груди. Она останавливалась, блуждая вокруг рассеянным взглядом.
– Мадемуазель, – неожиданно послышался знакомый голос.
Шушаник обернулась и увидела Микаэла. Мгновенно припомнилась неприятная сцена, так тяжко оскорбившая ее.
Вокруг никого не было. Изредка показывались одинокие прохожие. Шушаник молча протянула руку и тотчас же отняла.
Исхудалое и бледное лицо Микаэла выражало такую тоску, какой Шушаник никогда не видела даже на лице Смбата. Благоговейно взглянув на девушку, Микаэл неуверенно заговорил по-русски:
– До сих пор я не имел возможности поблагодарить вас.
– За что?
– И вы еще спрашиваете? Ваша семья почти две недели выхаживала меня, как сына.
– Вы – хозяин дяди, мы только выполнили обязанность. Кроме того, вы уже отблагодарили нас.
Шушаник прошла вперед. Микаэл последовал за ней. Он искал предлога для разговора, но Шушаник с первых же слов обдала его холодной водой. Вновь было задето его самолюбие. Неужели никогда ему не удастся переломить надменность этой девушки?
– Скажите, бога ради, – проговорил он, пытаясь заглянуть ей в глаза, – почему вы избегаете меня?
– Я избегаю вас? – повторила Шушаник полуиронически. – Кто вам сказал?
– Да я не о том… Вы просто плохого мнения обо мне.
По лицу девушки пробежала тень. Ей показалось, будто Микаэл опять испытывает ее скромность. Она повернула к дому. С минуту Микаэл молча шел рядом. Вдруг он остановился, приложив руку ко лбу: высказать ли все, что на сердце, или же скрыть? Девушка оглянулась и тоже остановилась, Конечно, из вежливости. Равнодушное выражение ее лица и слегка пренебрежительный взгляд выводили из себя, но в то же время угнетали, покоряли Микаэла.
– Сударыня, я виноват перед вами, прошу, забудьте мою дерзость. Я ошибался, я вас не знал. Конечно, в сердце вы еще таите злобу против меня. Прежде вы смотрели на меня с отвращением, теперь – с сожалением. Меня это оскорбляет и унижает в собственных глазах. Можете ненавидеть, но не относитесь ко мне пренебрежительно. Пренебрежение – высшая мера наказания для меня.
– Не понимаю, к чему вы все это говорите. Я не могу вас ни ненавидеть, ни презирать. Что общего между нами, кроме того, что вы хозяин, а я – племянница вашего служащего? Разве может вас унизить такое незначительное существо, как я?
– Будьте искренни, ради бога. Притворство вам не к лицу. Вы отлично понимаете, что я хочу сказать.
Шушаник серьезно посмотрела на его бледное лицо и поняла, что Микаэл охвачен сильной душевной тревогой.
Большой шрам на лбу придавал его женственному облику мужскую суровость. Шушаник смущал блеск его глаз, и, склоняя голову, она медленно пошла вперед.
– Одну минуту! – воскликнул Микаэл. – Вы торопитесь, а мне бы хотелось сказать вам несколько слов, только несколько слов. Не знаю, как, но должен сказать… Разрешите быть искренним, – это необходимо и для меня и для вас… – Пожалуйста, – ответила Шушаник и остановилась, беспечно сложив руки на груди, – я готова вас выслушать. Она уже решила прямо, без обиняков, заявить ему, что между ними нет и не может быть ничего общего.
После минутного колебания Микаэл заговорил, но от сильного волнения не знал, с чего и как начать. Хотелось сразу высказать все, что он передумал и перечувствовал за последние шесть-семь недель, но он боялся, как бы девушка не оборвала его и не ушла. И с жаром принялся бичевать себя, и не только за ошибку по отношению к ней, а вообще. Он признался в пороках, нисколько не стараясь оправдаться в нравственном падении. С того дня как Шушаник оттолкнула его, Микаэл начал сознавать, что у него был ложный взгляд на женщин: он подходил ко всем одинаково. Теперь женщина в его глазах безмерно поднялась. Холодность и пренебрежение Шушаник укрепили в нем незнакомое ему чувство. Чем резче отворачивалась от него Шушаник, тем больше возрастало достоинство женщины в его глазах; чем независимей держалась Шушаник, тем ниже падал он в собственных глазах; Шушаник, и только она одна, дала ему почувствовать, до чего бессодержательна была его жизнь. Она, и только она, бессознательно сделала то, над чем вот уже несколько месяцев безуспешно бьется брат. Его публично оскорбили. Брат целыми часами старался заставить его забыть оскорбление, но не мог. Только ради Шушаник он, Микаэл, проглотил позорную обиду.
Неужели все это не радует ее? Неужели она не гордится своей нравственной силой и влиянием? До сего дня в его ушах звучат слова: «Какая разница между вами и вашим братом!» Он понимает эту разницу и видит, что брат нравственно выше его. И, естественно, Шушаник вправе ненавидеть его и уважать Смбата, порицать одного брата и хвалить другого. Почему же она избегает его, почему скрывает свои чувства, неужели Шушаник думает, что Микаэл ничего не видит и ничего не чувствует?
– Ведь вы же любите, да, любите его. Краснейте, сердитесь, как там хотите, – но я говорю правду. Что ж, ничего не поделаешь, – насильно мил не будешь. Продолжайте меня ненавидеть сколько вам будет угодно, отныне я вас оставлю в покое, но поймите одно: я уж не так испорчен, как вы думаете, в моем сердце есть еще чистый уголок. И когда-нибудь вы убедитесь, да, убедитесь, что этот уголок бережется для вас, и только для вас.
Он прошел несколько шагов и остановился, бледный, учащенно дыша.
Шушаник хранила молчание. Она то краснела, то бледнела, старалась прибавить шагу и скорее добраться до дому, как бы опасаясь еще большей откровенности. Вместе с тем девушка невольно заинтересовалась душевным состоянием Микаэла – ей хотелось дослушать его. Колеблясь и дрожа, она силилась понять, чего же хочет от нее этот человек. Микаэл кончил, и Шушаник подумала: ведь надо же ответить ему? Ей казалось, что она обязана что-то сказать. В ней зародилось нечто похожее на сострадание, однако она не хотела этого показать. Шушаник в то же время не сомневалась в искренности Микаэла. И эта искренность возвысила в глазах девушки человека, казавшегося ей падшим.
– Прощайте! – сказал Микаэл, не дождавшись от нее никакого ответа.
– Прощайте.
Микаэл удалился быстрыми шагами, с сердцем, разрывавшимся от горя. Какая гордость и сдержанность у этой простушки! И кто ее так воспитал? Какая среда выковала в ней такую твердость воли? Она оказалась настолько сильной, что ни слова не проронила о Смбате – не возражала, не спорила, а только молчала. И это упорное молчание действовало на Микаэла сильнее слов.
Глубокая ночь. Шушаник не спится. В ее ушах все еще звучат слова Микаэла. А правдивы ли они, эти слова? Но ведь он так беспощадно осуждал себя. Нет, Микаэл кается в своих поступках, кается вполне чистосердечно. Ну и бог с ним, пусть думает теперь о ней, что хочет. Он сам сказал: «прощайте», значит – решил оставить Шушаник в покое. Ей только этого и хотелось.
И постепенно в ее воображении взволнованный образ Микаэла стал бледнеть, уступая место мужественному облику Смбата.
Почему он не приезжает на промысла? Неужели Смбат хочет смирить дерзкое воображение Шушаник, или, быть может, он решил уступить дорогу брату? Можно ли допустить, чтобы Смбат был способен на такую низость? Нет, никогда!.. Он благороден, он не позволит себе так думать о Шушаник.
Нужно положить этому конец. Глупо, безумно любить одного брата и быть преследуемой другим, стремиться к одному – и избегать другого. Надо все выкинуть из головы и снова отдаться былой жизни. Довольно она наделала глупостей. Но как, боже мой, выкинуть все это из головы? Она прислушивалась к шипению пара – и слышала милый голос; всматривалась в ночную тьму – и видела благородное лицо. Всюду он, и только он. Словно это злой дух, окончательно решивший лишить ее покоя и довести до безумия.
Господи, неужели это и есть любовь, то, о чем она читала в сотнях романов? Если да, так почему же говорят, что даже горечь ее сладка?
Шушаник присела к столу. У нее мелькнула смелая мысль: отбросить предрассудки и без стеснения написать Смбату обо всем. Пусть узнает, наконец, до чего довел он бедную племянницу бедного приказчика. Чего ей робеть? Почему не быть отважной?
Она исписала страницу, прочитала, застыдилась и разорвала. Написала снова и снова разорвала. Перо бессильно было выразить ее настоящие чувства. Откинулась на спинку стула, уронив ослабевшие руки на колени. Нет, стыдно: о чем писать, зачем, по какому праву? Он может ее осмеять и с пренебрежением швырнуть глупое письмо.
Рассветало. Восток побледнел, потом заалел и, наконец, стал желтым. За отдаленными холмами медленно поднималось робкое, неуверенное февральское солнце; лучи его стыли, еще не успев достигнуть земли.
Раздались голоса детей, потом удушливый утренний кашель паралитика и его сетования на детей, не дававших ему «всю ночь спать».
Шушаник так и не сомкнула глаз. Одетая, она сидела у стола, бессильно опустив голову на руки. Густые волосы рассыпались по плечам и покрыли ее обнаженные локти. Солнечные лучи неуверенно скользили по ней, словно, боясь нарушить дремоту исстрадавшейся души. Она слегка приподняла голову. Глаза от бессонницы покраснели, веки припухли, на щеках проступал нездоровый румянец.
– Опять ночь не спала? – услышала она голос матери и вздрогнула.
Лгать она не умела и промолчала.
– Что за горе томит твое бедное сердечко?
Надо было либо солгать, либо уклониться от расспросов. Шушаник встала и направилась к двери. Мать загородила ей дорогу. На этот раз она непременно должна узнать горе дочери. Ночи без сна, дни без дела, почти не ест, не говорит и не читает, как прежде. Дети – и те жалуются, что она больше ими не занимается. Ходит точно во сне, день ото дня худеет, чахнет…
– Скажи, детка, какой злой дух терзает тебя, чье проклятье карает твою мать? Может, отец своими капризами измучил тебя? Ведь ты уже стала жаловаться на него. Но можно ли сердиться на больного, богом наказанного? Не сегодня-завтра оборвется его несчастная жизнь… А было время, когда он души не чаял в тебе: берег как зеницу ока.
Ведь он дал тебе хорошее образование, наравне с дочерьми знатных людей; обучал музыке и пению. Радовался, как ребенок, когда ты пела и играла на рояле. Ах, Шушаник, Шушаник, прошли те хорошие дни и оставили в сердце твоей матери горе горькое… Перестала ты теперь петь, пальцы твои огрубели от домашней работы, да и инструмента нет. Не мучай себя, детка, потерпи, Ах, будь проклят тот день, когда обанкротился твой отец и перебрался в этот черный край!.. Ну, скажи же, доченька, что у тебя на душе?
Щушаник сидела у окна, уронив руки на колени и склонив голову. На настойчивые вопросы и мольбы матери она лишь качала головой и просила оставить ее в покое. Что было ей сказать? Признаться во всем? О нет! Мать лишится рассудка, если узнает, что дочь влюблена в женатого. Пусть она оставит ее в покое. Нет у Шушаник ни горя, ни забот. Сейчас она идет заниматься с детьми, помогать прислуге, ходить за отцом.
И не в силах сдержаться, девушка разрыдалась и выбежала.
Мать, тяжело вздыхая, растерянно смотрела ей вслед.
Иногда Антонина Ивановна спрашивала себя: не преувеличивает ли она значения мелких житейских невзгод, не создает ли она из пустяка трагедию? И в самом деле: если не удается приспособить к себе среду, почему бы самой не приспособиться к ней? Если она не может любить мужа, почему ей не уважать его, как и всякого другого человека?
Но все эти мысли разлетались, как только ей приходило в голову, что она является тяжелым бременем для Алимянов, и а особенности, когда в глазах Смбата она улавливала едва сдерживаемую ненависть.
Антонина Ивановна часто задавала себе вопрос: как случилось, что она связала свою судьбу с ним? И всегда приходила к одному и тому же выводу: случайность, игра судьбы. Какой-то злой дух на мгновение омрачил ее рассудок и толкнул в объятия человека, которого она как следует еще не знала. Ей тогда казалось, что любовь Смбата может длиться вечно. Ей думалось: вот кого она давно искала, вот кому можно придать, как воску, любую форму. Но нашла коса на камень. Она встретила натуру такую же неподатливую, столь же несогласную поступиться многими предрассудками. Оба образованные и разумные, они шли под разными знаменами, – не в этом ли была главная причина их постоянных столкновений? Когда супруги узнали друг друга, вскрылось множество противоречий. Мелкие ссоры участились, открылась бездна, окончательно разобщившая двух по характеру совершенно противоположных людей.
Почем знать: быть может, Антонина Ивановна и продолжала бы любить Смбата, если б была любима. Но как только она почувствовала холодность мужа, в ней заговорила гордость. Позже, когда Смбат уже без стеснения напоминал ей об ее возрасте, уязвленное самолюбие пробудило в ней вражду. Что же, она только на два-три года старше мужа и уже стара для него?
– Раз я стара, так найди себе женщину помоложе, – бросила она ему еще пять лет назад.
Смбат раскаялся в необдуманных словах. Гоняться за женщинами было не в его характере. Он признался, что обманулся и готов нести последствия своей ошибки.
«Обманулся» – эти слова как острые шипы вонзились в сердце Антонины Ивановны. Нет, она сама обманулась, и только она!
В Москве, в ее родной среде, они кое-как тянули совместную жизнь ради детей. Там Смбат был гораздо уступчивее, мягче. Там, по крайней мере, он был единственным судьей Антонины Ивановны. А тут она окружена людьми, совершенно чуждыми ей по духу и культуре. Легко ли ей, иноплеменнице, переносить их нападки?
– Мне кажется, образование в очень слабой степени повлияло на вас. Ваши взгляды как будто ничем не отличаются от взглядов вашей среды. Вместо того, чтобы бороться с ветхой стариной и предрассудками, вы выступаете в роли защитника. Вместо того, чтобы распространять вокруг себя свет, вы сами погружаетесь во тьму. Меня преследует старая фанатичка, а вы косвенно поощряете ее. Где же ваше образование и развитие?.. Простительно ли быть таким фанатиком?..
Так говорила Антонина Ивановна в первую субботу великого поста, когда детей отвели в русскую церковь причащаться. Это был один из горчайших дней для вдовы Воскехат. Она проливала слезы, что дети ее сына оторваны от родной церкви, и сцепилась с Смбатом в присутствии невестки. Антонина Ивановна дала ей отпор. Невестка и свекровь наговорили друг другу массу обидных слов. Смбат ни на чью сторону не встал. Лишь потом, наедине с Антониной Ивановной, он сказал ей, что мать по-своему права, что иначе мыслить она не может. Это и обидело Антонину Ивановну и заставило ее заговорить о «фанатичных взглядах» мужа.
– Удивительные требования вы предъявляете мне, – заметил Смбат с едкой усмешкой. – Вам угодно, чтобы я был уступчив, великодушен и забывчив. Если образование и развитие могут вытравить следы вековых традиций, почему они не уничтожили их у вас? Почему вы боретесь с фанатичной старой женщиной ее же оружием, от меня же требуете беспрекословного подчинения вашим собственным традициям? Сложите ваше оружие, сложу и я свое. Я пожертвовал сущностью, пожертвуйте вы формой. Не будьте упрямы, перестану быть упрямым и я. Обоюдная уступчивость – вот чего я хочу. Вы настаиваете на своем, почему бы и мне не следовать вашему примеру? Почему вы злоупотребляете вашим оружием?
– Сила применяется против упрямства. Я не фанатичка, но, сталкиваясь с фанатизмом, прибегаю к своему оружию. Я бы не стала перечить, сочла бы даже глупостью подобное препирательство, если бы ваша мать, ваша сестра и вся родня относились ко мне не как к чужой. Между тем не только они, но и все ваше общество втайне презирает меня, считая недостойной вас. Я мало бывала в этом обществе, но перечувствовала многое. Под его внешним, показным уважением я замечала глубокую ненависть.
– Потому, что вы мнительны и у вас отравленное воображение…
– Нет, в данном случае сердце не обманывает меня. Надо быть глупым, чтобы не понять того, что я чувствую. Можете вы поклясться детьми, что я ошибаюсь?
Смбат промолчал. В словах жены он почувствовал долю правды.
Полчаса спустя Антонина Ивановна изливалась перед братом. Собственно Алексея Ивановича она считала неспособным помочь ей разумным советом, тем не менее частенько обращалась к нему, – другого близкого человека, с кем можно поделиться, у нее не было.
– А знаешь что, – начал Алексей Иванович, придавая лицу философическое выражение, – хочешь – сердись, хочешь – ругай меня, все же я скажу: ты в людях не разбираешься, ты, так сказать, не психолог. Эти азиаты – народ чрезвычайно упрямый, а с упрямыми упрямством не возьмешь. Повлиять на них можно лишь, так сказать, любовью да лаской. Ни ты, ни Смбат Маркович с детьми не расстанетесь. Советую выслушать и выполнить мой проект.
– Твой проект? – повторила Антонина Ивановна, оживляясь.
– Да, мой проект, дорогая сестрица. Составил я его для тебя.
Алексей Иванович, поправил пенсне, уселся против сестры, закинув ногу на ногу, и продолжал:
– В наш железный век борьба за существование находится, так сказать, в зените. Нынче может жить только тот, у кого есть одно из современных трех оружий – деньги, талант и изобретательность. Денег у тебя нет, то есть своих собственных, – это, во-первых, таланта ты лишена, – во-вторых. Остается изобретательность. Изобретательность бывает, дорогая моя, разная; среди различных родов ее, по моему мнению, первейшее место занимает изобретательность, так сказать, житейская. Этого замечательного дара ты тоже лишена. Вот почему я хочу прийти тебе на помощь со своим планом. Выслушай, дорогая; понравится – прими, нет – оставайся при своем мнении.
Он обрезал конец сигары маленькими ножницами, висевшими на часовой цепочке, закурил и выпустил клуб дыма.
– Ты должна помириться с Алимяном. Да, должна помириться. Не кипятись, а выслушай сперва. Ты прежде всего должна оказать почтение своей свекрови, этой, так сказать, доисторической ведьме, – то есть почтение притворное. Ну-ну, понимаю, фальшивить ты не можешь, знаю, но слушай дальше. Выказывая притворную почтительность, ты постепенно, постепенно, так сказать, притупишь шипы ее сердца. Потом превратишь старуху, так сказать, в своего рода мостик к сердцу благоверного. Взобравшись на этот мостик, ты исподтишка выкинешь собственное знамя и, так сказать, завоюешь доверие Смбата Марковича. А там постепенно убедишь его в том, что дети не переносят здешнего климата. И в самом деле, что за адский климат тут – ветры, пыль да нефть. Кстати, скажешь, что они прихварывают и надо их взять отсюда. Скажешь, что пора им учиться, а тут нет приличных школ et cetera, et cetera*… И каждый день, каждый час, каждую минуту повторяя одно и то же, ты в конце концов убедишь, что детей тебе придется взять в Петербург. Понятно? В Петербург, а не в Москву, потому что Москва – твоя родина, ежели ты заикнешься о ней, твой благоверный заартачится…
____________________
* И так далее (лат.).
____________________
– Дальше, дальше! – повторяла Антонина Ивановна с нетерпением.
– Эге, тебя, я вижу, захватило, – продолжал Алексей Иванович, осторожно поднося сигару к губам, чтоб не уронить пепел, – это признак хороший. Далее ты, конечно, убедишь его, чтобы он внес в один из петербургских банков на имя детей значительную сумму, так примерно тысяч двести-триста, ну, и какую-нибудь кругленькую сумму на имя, так сказать, своей дражайшей половины, то есть на твое имя. Ну, погоди же, что ты, как волчок, юлишь в кресле? Да-с, потом ты, так сказать, свою тактику постепенно разовьешь и… отберешь у него, так сказать, благороднейшим образом обязательства… дай же кончить!.. И тогда твой покорнейший слуга весь к твоим услугам. На крыльях ветра, так сказать, умчу я тебя вместе с детьми в Питер. Ты начнешь спускать сумму, тебе назначенную. Алимян мало-помалу забудет о детях. Время и пространство – это, если можно так выразиться, пилы, что подпилят всякую любовь. А ты и подавно забудешь Алимяна. Тогда, сестрица моя, ты вспомнишь, что в жизни человека бывает, так сказать, и вторая молодость, а Петербург, сама знаешь, не Азия…
– Довольно! – прервала Антонина Ивановна с глубоким отвращением. – Знала я, что человек ты испорченный, но не думала, что так мало знаешь меня. Прибегнуть ко лжи, к обману, унизиться, выманивать у мужа деньги и на эти деньги… Замолчи! Ты худшего мнения обо мне, чем мои враги…
– Уверяю тебя, более гениального проекта не мог бы придумать сам Талейран.
– Вот что, Алексей, не пора ли тебе в Москву? – спросила сестра, меняя разговор, чтобы прекратить его болтовню.
– А что случилось?
– А то, дорогой мой, что ты, живя здесь на чужой счет, еще больше отягощаешь мое положение.
– На чужой счет? – засмеялся Алексей Иванович. – Милый друг, с тех пор как мы приехали сюда, я всего два раза обедал в этом доме, и то визави с твоей свекровью… Чудесный десерт!..
– А сколько раз ты занимал у Алимянов?
– У твоего прелестного благоверного – ни разу.