Перво-наперво начнем с того, чего не надо:
Умственная ясность необходима. Не приезжайте на бега после борьбы с уличным движением в последнюю минуту. Либо приезжайте заранее и спокойно приступайте к своим делам, либо ко второму, третьему или четвертому заезду. Возьмите кофе, сядьте и несколько раз глубоко вдохните и выдохните. Осознайте, что вы не в стране грез, деньги здесь за так не раздаются, выигрывать у лошадок – это искусство, а художников в таком деле очень немного.
Не ездите на бега ни с кем. Если обязательно нужно печься об их благосостоянии, думать, как им улыбнется удача, не хотят ли они хот-дог, «колу» или «кислого виски», это лишь добавит больше бремени к вашей способности думать легко и делать нужные ставки.
Оказавшись на бегах, не садитесь возле крикунов или советчиков. Эти люди – отрава. Они ничего не знают, они одинокие души. Им хочется поговорить. У них имеется представление, что все мы тут славные парни, занимаемся общим делом и можем выиграть у ипподрома. В этом нет ни грана правды. Люди делают ставки друг против друга. С доллара, округленно, берут 16 процентов; половина отходит ипподрому, другая половина – штату Калифорния. Тотализатор отстегивает остаток денег ценами, выплачиваемыми владельцам выигрышных билетов.
Не ездите на бега с недостатком денег, заемными деньгами, квартплатой или отложенным на еду. Попробуйте приехать с неожиданно свалившимися деньгами, возвращенным подоходным налогом, с таким вот чем-то. Имейте при себе деньги, которые вам по карману спустить – и тогда, возможно, выиграете. Ипподром – не место, куда ездят, чтобы решить собственные проблемы. Игра тут подлая, злобная. Оглядитесь и посмотрите на лица после третьего или четвертого заезда.
|
|
Не ставьте сразу на перфекту либо двойной экспресс, не ведитесь ни на какие уловки со ставками, когда вам предлагают много в обмен на мало. Это лишь добавляет к очевидному напрягу и очень быстро засосет вас в дыру; а когда в дыру засасывает хороших людей, они паникуют и делают дикие и невозможные ставки, стараясь разрешить один несбыточный сон за счет другого. Они теряют всякое представление о том, что такое деньги.
Они будут ставить от 20 до 50 долларов на перфекту; но когда зайдут в супермаркет, нипочем не станут платить 1,75 долларов за приличный стейк – вместо него купят сальный гамбургер. Наберут билетиков на перфекту на 50 дубов (а это такие билетики, где нужно предсказывать точный финиш для двух первых лошадей), но мотор в своей машине изработают в тряпки, поскольку замена масла и смена фильтра могут обойтись в 8 дубов.
Ну и последнее «нет», и, если прислушаетесь, это сэкономит вам много денег. Опасайтесь крупного замыкающего. Это такая лошадь, которая в своем последнем заезде или множестве предыдущих нагоняла победителя на много дистанций. Это фаворит, на нее ставят многие игроки, и цена ее сбита до доли ее шансов. Профессионалы такую лошадь зовут Лошарой или Ведущей Жопой. Она хорошо смотрится, когда прет по отрезку, смыкает дистанции, но побеждает редко.
Если пройдетесь по «Формуляру», увидите: она проигрывала забеги на 8/5, 5/2, 4/5, 6/5 и так далее, и тому подобное. А они всё ставят и ставят на нее, считая, что на сей раз уж точно победит. Чтоб это случилось, ей понадобится бездна удачи: жгучий легкий темп на старте и открытая дорожка мимо всех остальных лошадей.
|
|
Следующая крупнейшая лоховская ставка – на лошадь легкого веса, 109 или 105 фунтов. Малый вес не помогает лошади бегать быстрее, до сколь-нибудь заметной степени, во всяком случае…
Ладно, и вот вы на бегах. У вас с собой программа и «Беговой формуляр», а тотализатор пыхтит. Нормально. Первым делом нужно оценить лошадей. У вас пасадинская газета; в ней 17 ведущих гандикаперов пришли к главному консенсусу. Даете пять баллов на победителя, два на место, один на какое-то из трех первых мест. Сложите их. Затем рядом с утренней сводкой записываете свою оценку. (Утренняя сводка – это оценка гандикаперами ипподрома шансов лошади на победу.) Ладно, рядом с утренней сводкой записываете оценку консенсуса.
Возьмем четвертый заезд 15 апреля, для кобыл, никогда не побеждавших на скачках, трехлеток, выращенных в Калифорнии.
Толпа напрыгнула на Удачу Колоуллар. Она начала при 2/1 с первой засветкой на тотализаторе, при ставках поднялась до 7/2, затем снова вернулась к 2/1. Иными словами, толпа засылала четвертый выбор консенсуса в виде фаворита. Кэти-Чаровница с Шумейкером открылась на 9/2 при первой засветке на тотализаторе и за все ставки наконец опустилась до показателей своей утренней сводки как слегка второй фаворит при ставках. Считай Выручку открылась на 4 и спустилась до 7/2 против 3 в утренней сводке и легко выиграла.
Удача Колоуллар, лошадь, на которую ставили вне контекста, закрыла собой поле. Тут все дело лишь в разумности. В тот миг, когда толпа на что-то обрушивается, оно умирает. Толпа всегда неправа; именно поэтому большинству машин на стоянке больше четырех лет.
|
|
В пятом заезде толпа присосалась к Дорсетской Банке, отправив шестой выбор консенсуса в поле с девятью лошадьми, стартовавшими по 4/1. Лошадь так и не вызвали. Когда гандикап лошади ниже рейтинга консенсуса, ставить на нее плохо – она редко вообще выигрывает. А в каждом заезде почти всегда такая бывает.
Если вы только вычлените эту лошадь из каждого заезда, ваша процентовка выигрышей возрастет на значение гандикапа этой лошади. Вот за что нужно держаться при ставках. Победителем в этом заезде была Одобрение, весом 121 фунт и стартовавшая с 7/2 в утренней сводке, при этом 7/2 были и вторым выбором консенсуса.
Возьмем седьмой заезд, по сути своей – состязание двух лошадей, все остальные стартовали с высоким гандикапом. Ладно, вот разводка: Посланнику Песни, выбору консенсуса 17 ведущих гандикаперов, в утренней сводке гандикапером ипподрома дается 2. Второй выбор консенсуса, Летай Американскими, получает в утренней сводке 8/5. При первой засветке на тотализаторе Посланник Песни начинает с 8/5, а Летай Американскими – с 2/1. Когда заканчивают делать ставки, Летай Американскими – второй выбор консенсуса, читается как равные шансы, а Посланник стартует с 9/5. Летай Американскими, единственная лошадь, стартующая ниже своего выбора консенсуса, – вот ваша лоховская ставка на равные шансы! Она приходит второй с сильным отрывом от Посланника при 9/5. Логика. Ничего, кроме логики.
Я знаю одного старпера – ему на бегах все удается, но он только покупает программу. Ни «Формуляра», ни газет – больше ничего. Он берет лишь одну-две лошади, которые стартуют близко к своим шансам. На глаз – ничего вне контекста. Ни крупных шансов, выгодных для букмекера, ни завышенных коэффициентов, лишь стоимость ради самой стоимости. У него все получается.
На ипподроме не бывает выгодных скидок. Лошади, идущие по 6 в сводке и стартующие по 10/1, 12/1 или 13/1, не выигрывают. Лошади, идущие по 10 или 12 в утренней сводке и стартующие по 5, 9/2, 4 или 7/2, тоже не выигрывают. Ставочные деньги должны согласовываться с шансами (предпочтителен легкий заниженный коэффициент) и рейтингом консенсуса. Все прочие свиньи вне контекста замыкают бега.
Конечно, может выиграть любая лошадь, и так иногда случается, но мы полагаемся на то, что бывает почти всегда и продолжает происходить. Я видал тысячи скачек, и рассчитываете вы при этом на общие результаты их всех. Людей убивает это 30-минутное ожидание между заездами и воспоминание о последнем. Последний заезд – вот что им представляется правдой, потому что был он совсем недавно, а если в заезде случился выброс и результат тоже нехарактерный, он все равно им кажется истиной.
Ставки на лошадей требуют предельной силы духа. У меня есть поговорка: Человек, способный выиграть у ипподрома, сделает что угодно, на что сможет решиться. Парень вроде Хемингуэя обретал мгновенья истины на боях быков и полях сражений. Я обретаю свои, следую им и нарабатываю стиль на ипподроме и боксерских поединках. Все это определяется тем, что вам устанавливает картинку.
На ипподроме я обнаруживаю огромные прорехи в своем характере. Иногда начинаю думать, что вполне неплох, еду туда – и выясняется, что в общем и целом не выдерживаю. А знание без следования вредит больше, чем отсутствие всякого знания.
О, я должен и вот что еще вставить, потому что оно важно, и, если делаете ставки так, как я вас призываю, бывает определенный вид заездов, где получается ровно наоборот. Это заезд для двухлеток, раньше вообще не бегавших. В таком виде заездов побеждает лошадь, стартующая ниже результатов утренней сводки и ниже рейтинга консенсуса. Такие типы выигрывают 95 процентов своих заездов, но, приехав на бега, вы редко увидите их на карточках. Однако если увидите – осторожней.
Я почему не опасаюсь рассказывать все эти секреты – я знаю человеческую природу. Вы не впитаете того, что я вам изложил, будете считать, что это жульничество. Любому мужчине или женщине придется обжигаться по-своему. Ничего из рассказанного мной вас не спасет. Вы все равно поедете и обосретесь. А иногда будут такие заезды, в которых вы не увидите смысла, или даже весь день заездов, в которых нет смысла.
У меня есть один друг, который как-то раз взял с собой на скачки жену. Всю ночь не спал, готовился. Знал все капканы, располагал всем возможным опытом, но именно в тот единственный день, когда он взял с собой на бега жену, случился выброс. Она поймала ставку в 22/1 в первом заезде, потому что у лошадки имя было как у собачки ее тети Эдны. Второй она пропустила, но третий цапнула, потому что лошадь звали, как песню, что пел ее брат, когда напивался. Оплачивалось 62,80 долларов. Потом пропустила еще парочку, а под самый конец поймала одну, за которую платили 78,40 долларов, потому что «так звали моего первого возлюбленного».
Затем по пути на стоянку она повернулась к мужу и сказала:
– Ты со своими ебаными цифрами и числами. Они ничего не значат! – И разумеется, в тот день она была права. С тех пор они развелись.
Чтобы помочь вам подступиться к подлинной разумной реальности игры на лошадках, на самом деле потребуется гораздо больше страниц. Но попробуйте все же запомнить кое-что из того, что я вам говорил: поближе к утренней сводке, по возможности слегка заниженные коэффициенты и соответственно главному консенсусу. Тогда, вероятно, сможете выстоять, а все остальные лошади окажутся вне контекста, кроме двух, и вы зададитесь вопросом – каких именно? (Кстати, говоря о ставках, я имею в виду ставки на победителя. Ставки на место или три первых места – это смертельная молотилка, больше ничего. С таким же успехом можно остаться дома и перекладывать деньги из кармана в карман, а потом порвать пятидолларовую купюру. Один хрен.)
Ладно, если у двух ваших лошадей шансы достаточно высоки, ставьте на обеих. Но, скажем, у вас 9/5 против 8/5 – вы запросто можете угадать правильную. Поэтому в порядке важности дéлите их так: берете лошадь, которая в последнем заезде бежала впереди или сбивалась с шага и немного отставала на отрезке. Берите ту, которая несла больше веса. Берите ту, у которой нижайший рейтинг по скорости в последнем заезде. Берите ту, у которой, похоже, худший жокей. Вот вам четыре пункта. Если три из этих четырех пунктов набираете, у вас – возможный победитель. Если набираете все четыре, победит влегкую.
Если же всего поровну, 2 на 2, выбирайте ту лошадь, у которой на дистанции худшее положение у столба. Если же эти позиции примерно равны, послушайте крикунов – их вокруг всегда предостаточно. Прислушайтесь, какую лошадь они подстегивают, – и ставьте на другую.
И не ездите на бега день за днем. Это как на фабрике работать – утомитесь, отупеете и поглупеете. И помните: любой дурак может заплатить за вход на ипподром, как и любой дурак может сидеть на табурете в баре и делать вид, будто он (она) живет.
А, да, и еще, пока мы с вами не расстались, добавлю кое-что. Лошади обычно выигрывают, когда спускаются с тех шансов, с которыми бежали в своем последнем заезде. Лошадь, спустившаяся, скажем, 12/1 до 6/1 – ставка гораздо лучше, чем та, что была в последнем заезде 2/1, а теперь идет по 6. Вообще-то на лошадь, спускающуюся со всех своих шансов, отображенных в «Формуляре», обычно всегда ставить хорошо, если она идет с показателями, хоть как-то близкими к утренней сводке.
Лучший мой совет насчет скачек – не ходите туда. Но если уж поехали, хотя бы отдавайте себе отчет, что ваш единственный шанс – простое рассуждение против предубеждений и представлений толпы. Ну и удача, друзья моя.
Разминка[25]
Мы с Ниной, по сути, были на разломе. Она на 32 года моложе меня, имелись и другие несоответствия, но мы с нею виделись два-три раза в неделю. Физического контакта у нас было очень мало – временами целовались, а еще более редкими временами скатывались к сексу, поэтому разлом был приятный, отнюдь не такой жестокий, как большинство. Нина была таблеточница, а я алкоголик, но я глотал ее таблетки, а она хлестала мое пойло; в этом смысле у нас не было предубеждений.
Нине 24, маленькая, но с почти идеальным телом и длинными волосами чистейшего рыжего оттенка. Все у нее по полной программе: ребенка родила в 16, затем два аборта, замужество, легкий забег в проституцию. Работала в барах, бывала на содержании, благодетели, страховка по безработице и талоны на еду не давали ей расклеиться. Но оставалось у нее много чего: это ее тело, чувство юмора, безумие и жестокость. И она ходила, сидела и еблась повсюду под этими своими длинными рыжими волосами. Столько рыжих волос. Нина была ружейной пулей в мозг души: могла прикончить любого мужчину, какого ни пожелает. Чуть не прикончила меня. Но это удавалось и другим.
С Кэрин я познакомился, когда мы приехали к ней с Ниной. Они были подругами, и у Кэрин имелись колеса. У Нины было три-четыре врача, которые выписывали ей рецепты, но свои она употребляла быстро. У Кэрин – квартира в Лос-Анджелесе за 350 долларов-в-месяц. Нина нажала кнопку домофона и объявила нас; что-то зажужжало, и дверь открылась. Мы доехали на лифте до шестого этажа. Кэрин нас впустила. Ей было 22, меньше Нины, которая довольно невелика – ростом, то есть (обе девушки были велики там, где полагалось быть большими, и малы там, где полагалось быть маленькими). Казалось, их обеих вылепила непосредственно рука, которой хотелось сводить мужчин с ума. Обе выглядели как дети, что вдруг стали женщинами, однако почему-то остались детьми. Грязная уловка против мужчин это, да и вообще грязная уловка природы, потому что на каждую, кого природа вылепила вот таким манером, 5000 других созданы уродками или обезображенными, или неловкими, или гнутыми, или слепыми, или с искривлением позвоночника, или со слишком большими руками, или без грудей, и так далее, и тому подобное. Нечестно это, но как глянешь на них – не думаешь о справедливости, думаешь о сексе и любви, и хохочешь с ними, и ссоришься с ними, и ешь с ними в кафе, и ходишь по тротуарам с ними в самый полдень, или в 3 часа ночи, или вообще в любое время.
У Кэрин были длинные черные волосы, голубые глаза, смотревшие чуть ли не по-доброму, и губы, наводившие на мысли о поцелуях, поцелуях и почти ни о чем другом. Лишь целовать их было бы довольно – только, разумеется, не было б. Если и обладала она каким недостатком, то, похоже, вздернутый носик у нее был слишком короткий и округлый, так же, как у Нины он казался чересчур острым и длинным. Однако с каждой из них взгляд наконец останавливался на носу и задерживался там. А тело возбуждалось так, словно во всей этой красоте недостаток был восхитителен – будто без этого недочета красота была б не так прекрасна.
И вот я в свои 56 сижу в Западном Л.-А. в 3:45 пополудни с двумя самыми симпатичными женщинами во всей Америке – ну или где угодно, вообще-то. И с двумя самыми до смешного трудными женщинами на свете; они в ловушке собственных форм и того, как на эти формы откликаются другие, и трудно им оставаться людьми, раз оно все так происходит. Однако есть у обеих внутреннее свечение и азарт; они еще не целиком поддались видимости. Все было путано, смертельно и чудесно.
В тот первый раз ничего особенного не произошло; Нина отслюнила 20 долларов за колеса – витамины – и это было явно чрезмерно, но, с другой стороны, отслюнивать 20 долларов-то пришлось мне; двадцатка поступила из моего бумажника, поэтому переплачивать не пришлось – Нине. Она получила колеса, легкие «преобразователи ума» всего лишь, и мы заглотили по одному. У Кэрин работал телик – 50-дюймовый, кабельный, цветной. Они говорили про всякое. В основном – модельные дела. У Кэрин была халтурка по 50 долларов-в-час. Она вынесла кое-какие свои фотографии, из тех, что помягче. Нормальные такие. Мы их осмотрели. Я выбрал себе любимую, помахал ею в воздухе, поцеловал, вернул. Потом Нина стала рассказывать о своих модельных делах. По большей части – ничего так себе. Но как же ненавидела она «распяленный бобрик» – господи, до чего она его терпеть не могла. Пизда у нее не как у большинства; у нее пизда очень симпатичная. Боже, да у некоторых как будто волосатые бумажники там болтаются под жопой. Жуть божья. У Нины пизда нормальная. Я кивнул: да, да. Только вот однажды, продолжала Нина, мать залезла к ней в сумочку и обнаружила эти снимки, и сами-то снимки были еще ничего, только мать не поняла. Что-то с эпохой не так – раз мать не в курсе. Возражала на самом деле она против одной: Нина голая, волосы назад отброшены, дикая и рыжая, голова смотрит в потолок, руки раскинуты и ссыт на пол. Очень вообще-то сексуальная; очень, очень возбуждает. Мать взвыла. Нине пришлось ее стукнуть. Ужас просто. Но старуха не имела права рыться у нее в сумочке. Правильно?
Потом Кэрин вышла и вернулась с кипой блузок и более-менее спросила: они тебе пойдут, дорогуша? И Нина встала и принялась их мерить, а бюстгальтера на ней не было. И мы с Кэрин просто сидели и смотрели, как она их меряет, то и дело показывая нам свои молочно-белые груди 200-фунтовой беременной женщины, судя по виду – приваренных к телу ребенка. Господи-исусе. Она стояла перед зеркалом, застегивая и расстегивая пуговицы.
– Тебе какая нравится, Хэнк?
– О, – сказал я, – все.
– Нет, правда, Хэнк, какая?
– По-моему, мне больше всех нравится пурпурная, – сказал я, – ну эта, с завязками, что болтаются, с такими кожаными шнурками.
В общем, она забрала восемь блузок из десяти, и мы ушли….
Не помню, дни или недели. Раскол между Ниной и мной все ширился, и я был рад. Всегда приятно знать, что можешь жить без того, без кого и не думал, что сможешь жить. Но я нашел других подружек, не таких красивых, но каждая, по сути, добрее. Обе мои новые подружки были деловыми женщинами на самообеспечении, и крутизна предпринимательства какой-то след на них оставила, но все было не так плохо, как та жесткость, которую сдают женщине с неотразимой красотой. И тут Нина позвонила опять.
– Алло, – сказал я.
А она сказала:
– Хэнк, я хочу, чтоб ты отвез меня к Кэрин.
И я сказал:
– Конечно, сейчас подъеду….
Случилось быстро. Едва мы в дверь Кэрин, как Нина завопила:
– О нет, сука!
Она стояла передо мной в прихожей, что между дверью и глубинами квартиры, а тут развернулась и побежала ко мне. Я услышал, как Кэрин орет:
– Хватай ее, Хэнк! – Будучи пьян и на витаминах, я среагировал. Схватил Нину. Хорошее ощущение. Она сопротивлялась; получалось чуть ли не сексуально. Да и было сексуально. На ней были тугие синие джинсы и тонкая блузка, ношеная, драная, просвечивала. Я ее держал, и мы с нею боролись. Потом Кэрин, бывшая на 15 фунтов легче и на дюйм или даже с лишним меньше, подбежала и схватила Нину за эти ее фунты, кучу фунтов ревуще-рыжих, рыжих волос, удушающих прядей всего, дерущегося мха и грусти, оголтелого рассвета и вопящих рыжих волос, густых и длинных, – Кэрин вцепилась во все это руками и дернула Нину прочь от меня и на пол.
Упала на Нину сверху, по-прежнему выдирая из нее волосы. Потом они перекатились, и Нина внезапно оказалась сверху. Пальцы ее сжались на горле Кэрин, но крепкой хватка не оказалась, соскользнула, пошла вперекос. Затем Кэрин, дергая Нину за волосы, крутнула ее снова под себя и прижала ей обе руки к полу коленями. После чего вздернула Нинину голову за волосы одной рукой, а другой принялась быстро хлестать ее по лицу, повторяя:
– Сука, сука, гнилая сука! Блядь! Пизда! Говно рыжее! Сука, сука, сука! – Затем она отбрыкнула назад обе ее ноги, ухватила Нинин затылок и прижалась ртом к ее губам, зверски ее целуя, возя губами взад-вперед по ее рту. Потом оторвалась и поцеловала снова, оторвалась и снова. Я отвердел и наблюдал. Ничего волшебнее и мощнее я в жизни не видел. Обе такие красивые женщины – ни грана лесбийства ни в одной. Нина отталкивала от себя Кэрин, но сдержать ее не могла. Все лицо у Нины стало мокрым от слез, она всхлипывала. Кэрин и дальше целовала и материла Нину. Потом бросила целовать и опять одной рукой подергала Нину за волосы, а другой похлестала по физиономии, довольно жестко, снова и снова. Затем схватила Нинину голову обеими руками и снова взялась целовать жестоко и непреклонно. Они были на полу в кухне, свет там яркий, и черные волосы Кэрин, пока они целовались, спутало с рыжими Нины, длиннее и гуще. Обе в тугих синих джинсах, и тела их перекатывались и боролись друг с другом, а они дрались. И нос-пуговка Кэрин зарывался под крупный чарующий нос Нины, пока они боролись и целовались. Я тер себя и стонал.
Затем Кэрин подскочила и вздернула Нину за волосы на ноги. Та завопила. Кэрин принялась сдирать с Нины блузку. Вывалились груди. Она дала Нине еще пощечину, три или четыре раза, грубо. Нина, казалось, была потрясена и едва ли могла давать сдачи. Кэрин поставила ее вертикально, обе руки на ягодицах тугой синеджинсовой задницы Нины. И поцеловала опять. Их головы мотались взад и вперед, а они спотыкались по всей кухне. Затем Кэрин разжала хватку и принялась свирепо ее хлестать, сильнее прежнего, обеими руками. Нину шатко отнесло к раковине, рыжие волосы разлетались во все стороны, брызгами. Электрический свет сиял у нее в волосах, а те летали и подскакивали. Волосы ее казались рыжее обычного, длиннее, гуще, достославнее. Потом Кэрин ее схватила и опять поцеловала, перегибая над раковиной, а в зеркале отразились они обе.
Кэрин сделала шаг назад, расстегнула блузку на себе, сняла ее – и вот ее груди, выбились, плоть рвется наружу. Затем она стянула джинсы, сняла их через туфли на высоком каблуке. Трусиков на ней не было. Жопка у нее была так же чудесна, как и вся остальная она. После чего шлепнула Нину еще раз, жестко правой. Расстегнула на Нине ремень, чиркнула вниз молнией ее джинсов и стянула их.
Она сорвала с Нины остатки блузки, затем сдернула с нее прочь трусики. Нина, похоже, обалдела. Обе они были на высоких каблуках, смотрели друг на друга. Не знаю, у кого тело лучше – возможно, у Нины. Груди крупнее, больше ляжки и там, где ляжке полагается быть, а бедра чуть больше сходились. Кожа у обеих очень белая. Контрастировали длинные рыжие волосы Нины и длинные черные волосы Кэрин. Я расстегнул ширинку и принялся тереть себе хер уже в открытую.
Вдруг Кэрин схватила Нину за волосы и потащила к спальне. Наверняка больно, однако Нина, судя по всему, утратила способность отбиваться. Она орала, а ее тащили спиной вперед за массу и путаницу рыжих волос. Я двинулся за ними. Кэрин волокла ее одной рукой. А уже в спальне вцепилась ей в волосы обеими руками, дернула назад, свирепо. Нину швырнуло на пол. Приземлилась навзничь на коврик у кровати. Кэрин прыгнула на нее, телом на тело, вся извиваясь; схватила Нину за голову обеими руками и поцеловала еще жестче прежнего, расплющивая ей губы, забравшись к ней в рот, присосавшись к ее зубам и работая в то же время языком. Снова перепутались черные и рыжие волосы; выглядело это так омерзительно и прекрасно, что и не представить. Господь или кто там выстроил эти машины из плоти, должно быть, так и намеревался. Я подумал о соборах, убийствах и чудесах. Меня благословило этим зрелищем.
Потом Кэрин слезла с Нины и затащила ее на кровать. Мне подумалось, что она сейчас на нее залезет, но нет. Она снова бросилась на нее во весь рост и стала целовать сильней и сильней, каждый поцелуй как-то жестче предыдущего. Затем Кэрин отпустила ее, отогнулась назад, подтянула голову за волосы чуть выше и свободной рукой быстро отхлестала ее по лицу, твердя:
– Задери ноги! НОГИ ЗАДИРАЙ, БЛЯДЬ, ПОКА Я ТЕБЯ НЕ УБИЛА! – И отпустила Нину. Нинины ноги поднялись, и Кэрин опять взялась ее целовать, дергая за волосы, целуя, целуя, – и в то же время терлась своей пиздой о Нинину, терлась, терлась, черные волосы путались с рыжими, груди терлись о груди. Тотальная слава и тотальный жар. Я глазам своим не верил. То и дело Кэрин переставала ее целовать и одной рукой давала ей пощечину, а другой дергала за волосы и что-нибудь ей орала. А потом начинала целовать ее снова и ввинчивалась пиздой в Нинину. Та ног не опускала. Я стоял подле них, мастурбируя. Хер у меня средних размеров, но казался огромным, я думаю, потому что меня так возбуждала невероятность происходящего. Затем Кэрин застонала. Она близилась к оргазму. Я отозвался на ее стоны, глядя как две пизды перемалывают друг друга: Нинины ноги в туфлях на высоком каблуке задраны, все эти волосы спутаны что внизу, что наверху, тела спутаны, спутано все. Кэрин стонала, все ближе и ближе подбираясь к оргазму. Я захныкал, играя с хером, совершенно в темпе почти-оргазма Кэрин. Когда она принялась кончать, я тоже кончил, направив хуй на них, как-то желая забрызгать их спермой – их тела, их лица – любую их часть. Но едва я двинулся к ним, как все брызнуло и пролилось на коврик. У Кэрин заняло больше времени. Не уверен, что оргазм случился у Нины, но тело ее начало корчиться сильней и сильней, словно бы отвечая Кэрин. Ноги Нины опали, и Кэрин осталась лежать на ней сверху. Я зашел в ванную, оторвал туалетной бумаги и стер свою дрочку с коврика.
Прошло несколько недель. Нину я не видел. Оставался с одной деловой женщиной, которая жила в Марине-Дель-Рей. Почти не выходил от нее. Хорошая она душа была – чистенькая, но немного чокнутая, как и кто угодно в нашем обществе, – и довольно изобретательная, едва ли скучная, а по сути злая на мужчин и то, что с нею сделали: старая история. Но у нее были прекрасная квартира и отличное тело; глаза же лучше всего – побежденные, но все еще с надеждой, большие карие, сияли так же отлично, как любой цветок, отлично, как что угодно. Мешают и время с-восьми-до-пяти, и дворовые распродажи, и друзья (ее). У меня-то друзей не было. Но к черту это все – я пытаюсь сказать, что прошло несколько недель, и тут позвонила Нина. Умела она звонить – медленным, отстраненным голосом. От него видишь ее рыжие волосы, снова ее тело, снова ее разум, все, что не давало ей расклеиться, а я чувствовал такое, чего меня не могла заставить чувствовать больше ни одна женщина.
– Хэнк, – сказала она, – что ты делаешь?
– Ничего. Вообще ничего.
– Мне нужно от тебя кое-что.
– Ладно.
– Отвези меня к Кэрин.
– Хорошо.
– У нее есть преобразователи ума. Не очень хорошие, но нормальные, а у меня аптеки закончились, куда я могу зайти.
– Сейчас буду.
– Дай мне пятнадцать минут.
– Хорошо.
– Еще кое-что, – сказала она.
– Что? – спросил я.
– Берем эту дрянь и сразу сваливаем. Я не хочу такого, как в прошлый раз. Это был ужас.
– Ладно.
Я повесил трубку.
Когда я до нее доехал, Нина была одета в синие джинсы и блузку, но без туфель. Она часто ходила босиком. Не нравились ли ей туфли или же она не понимала, что делает, я не уточнял. Но странная штука с Ниной в том, что не важно, на каблуках она или босиком, ляжки у нее изумительные. Большинство женщин лучше выглядит сзади и на каблуках. А Нина нет. Но не важно. С такими-то ляжками. И не было разницы, набирала ли она вес – ляжки смотрелись лучше, – или сбрасывала – ляжки смотрелись лучше. С каждым днем они смотрелись все лучше и лучше.
Я приехал, и она была вся невообразимо и идеально там, с синей лентой, завязанной где-то в массе ее длинных рыжих волос. А волосы ее просто пылали РЫЖИМ – все время так и хотелось на них смотреть. Под ними всеми она казалась бесстрастной, чуть ли не безразличной – эта женщина сводила с ума, как никто больше на земле, однако в кино она не снималась, даже на Бродвее не играла. Она не побуждала миллионеров оплачивать ее детали в долларах США.
Отчасти она знала, но в то же время не знала: она – самая сексуальная женщина на свете. Я был почти что рад, что она почти этого не сознавала, ибо меня бы тогда рядом не было. В общем, мы сели в машину, и я тронул ее в сторону Западного Л.-А.
– Ладно, ебучка, – сказала она, – не забудь, что я тебе сказала.
– Что?
– Мне не нужен улет, как в последний раз. Берем колеса. Едем.
Солнце было полным, и мы ехали, а ветер дергал пламя у нее в волосах. Живые чудеса случаются, и чаще всего – тишком. Чтоб это изменить, я включил радио, а она задрала ноги на торпеду и принялась щелкать пальцами под музыку. Потом стала подпевать словам. Голос у нее был высок и певуч, на тон выше остальной тональности, голос радостный, и в нем сплошь юмор.
Потом она вытащила из кармана блузки деревянную спичку, чиркнула ею о пятку и прикурила сигарету, торчавшую у нее изо рта. Выкурила половину, выкинула ее и сунула в рот жвачку. Потрудилась с нею. Затем повернула голову и посмотрела на меня. А изо рта у нее полез растягивающийся пузырь этой лиловой жвачки, он все рос и рос, а я смотрел на него и ей в глаза, и тут жвачка выдала:
– ЧПОКККК….
Лифт привез нас наверх. Кэрин открыла дверь.
– Я просто за дрянью пришла, Кэрин, – сказала Нина. – Потом мы валим.
Они чуть зашли внутрь. Кэрин повернулась и сказала:
– Дрянь ты получишь, блядь, но перед этим ты получишь и кое-что еще, блядь, блядь, блядь… пизда с тем же цветом, что и волосы у тебя на голове, блядь!
Нина повернулась и побежала ко мне, побежала к двери.
– Хэнк! – завопила Кэрин. – Держи ее!
Я схватил Нину и не пропускал ее мимо. Обеими руками заграбастал ее, прижав обе ее руки к туловищу. Кэрин подошла и влепила ей пощечину, пока я ее держал. Шлепки были легкие, но резкие.
– Говноблядь, ты от меня не сбежишь!
Потом Кэрин схватила Нину за волосы и быстро поцеловала ее пять или шесть раз. Хер у меня отвердел, когда я смотрел на это, и я скользнул ниже и вбил его между ляжек Нины в синих джинсах. Кэрин ее шлепнула еще, теперь чуть сильней, прижалась к Нининому рту своим и подвигала им. Я отстранился, расстегнул ширинку и вкопался хером в зад Нининых джинсов, в эту задницу.
Затем Кэрин отскочила со словами:
– Раздень ее, Хэнк! – и сама начала оголяться. Я вцепился в ремень Нининых джинсов, затем дернул молнию. Она мне противилась, и было трудно. Я разозлился, переместил руки выше, цапнул ее за обе груди и сжал посильнее. Нина заорала. После чего я стянул с нее джинсы. Кэрин уже была голая и накинулась на Нину. Я почувствовал, как мой хуй проскальзывает в Нинину голую жопу, у самого истока расщелины. Вспомнил, как пялился на эту жопу днями, поутру, в полночь – он проскользнул: победа и слава. Кэрин двинула ей по лицу сжатым кулаком. Я услышал, как Нина застонала. Хер мой проник еще глубже. Я им не шевелил. Я просто давал ему скользить дальше и расти. Кэрин обеими руками таскала Нину за волосы, оголтело целовала Нину в маленький рот, растягивала его, неуклонно высасывала из нее душу. Волосы Нины лезли мне на лицо, в рот. Я принялся двигать хером у нее в жопе взад-вперед. Где-то играло радио, громко. Потом я услышал сирену – неотложка. Проехала мимо. Нинины волосы у меня на лице ощущались гораздо грубее, чем смотрелись. Я стал вгонять хер ей в жопу. Лучший миг всей моей жизни, мгновенье всех мгновений. Потом хер из ее жопы скользнул ей в пизду. Я очутился дома и оторвался по полной. Пизда у нее была влажной, готовой. Я был внутри Нины, скользил вверх-вниз, грубо – с молитвой и все же с тотальным изумлением. Нину зажало между Кэрин и мной. Когда я уже совсем был готов к оргазму, я вытянул руки, схватил Кэрин за жопу и раздвинул ее пошире. Потом дотянулся через Нинино плечо, нащупал лицо Кэрин, ее рот и поцеловал ее, раздвигая ей жопу и качая сперму в пизду Нины. Я закончил кончать, отпустил их, отошел. Кэрин и Нина продолжали.
Кэрин унесла Нину в спальню и положила ее на кровать. Потом раздвинула Нине ноги и принялась есть ей пизду….
Позднее все оделись. Мы сели на кухне и выпили по нескольку пив, покурили немного колумбийской. Совершилась колесная сделка, и я лишился еще 20 долларов. Кэрин показала нам еще недавних порноснимков, а потом мы ушли. Спустились к моему «Фольксвагену» 67-го года, я развернулся, направил его обратно к той части города, где жила беднота, – к восточному Голливуду. У нас были с собой «шерманы», Нина подкурила нам по одной.
Мы ехали дальше, и вот наконец покатились по Фаунтин. Я включил радио. Нина закинула ноги на торпеду и улучшала каждый шлягер. Там была длинная реклама; нет, череда коротких. Я попробовал другую станцию, еще одну, и еще. Одна реклама. Я выключил радио. Проехали заправку. День еще не кончился. И тут Нина запела:
Рыжая,
Всем хочется рыжей.
Я миру расскажу, что она мне
подружайка.
Всем хочется рыжей.
Я миру расскажу, что она мне
подружайка.
Это рыжая, и она мне
подружайка….
Мы ехали по Фаунтин к Западному, потом я свернул вправо по Западному, мимо мотелей, мимо ларька тако и «Пионерского навынос», мимо Голливуд-Бульвара, затем влево на Карлтон. Припарковаться трудно, как всегда, но я вогнал машину задом и вылез.
Нина сидела и смотрела на меня.
– Эй, – сказала она, – нахуй! К тебе я не хочу. Ты с чего взял, что я хочу туда?
– Тогда куда?
– Я хочу к Элберту. Отвези меня к Элберту.
Элбертом был четырехфутовый с одиннадцатью дюймами пуэрториканец, у которого хуй десять дюймов, и он делал вид, будто родом из потомков аргентинских королей. Он только что окончил школу стоматологов и делал фальшивые зубы. У него в квартире полно фальшивых зубов, а все стены увешаны дешевыми картинами и пресными девизами и изречениями. (Нина как-то вечером поводила меня по его квартире, пока Элберт смотрел, как «Озерники» играют в баскетбол – мальчишник с мачо.) Элберт был очень близок к недоразвитому, но Нина мне рассказывала, что «ебаться с ним отлично». Кроме того, она упоминала, сколько золота в некоторых фальшивых зубах.
Я довез ее до Элберта, и она вышла из машины. Обогнула ее к моей стороне, склонилась к окну и одарила меня крохотнейшим поцелуйчиком, влажным, а языка в нем был лишь штришок.
– До свиданья, папаша, – сказала она.
Затем я посмотрел, как она переходит через дорогу к квартире Элберта, все эти рыжие волосы водопадом ей по спине и дотекают чуть ли не до самой задницы – эти ляжки, что ходят вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз, вниз-вверх.
Природа всегда будет лучше искусства. Поистине, ад – быть старым, и я томился в том, что осталось от моей души.
Затем Нина поднялась по лестнице, ведшей на второй этаж и к квартире Элберта.
Я любил ее. Но сделать ничего не мог. Нет, могу кое-что: я завел машину и уехал.
На перекрестке Фрэнклина и Вермонта стоял чокнутый старый торговец газетами. Выскочил на дорогу перед моей машиной и замахал мне газетой. Я дал по тормозам, едва в него не врезавшись. Он стоял, и мы смотрели друг на друга через ветровое стекло. Этот торговец: лицо у него бесстрастное – похож на Ван Гога, подсолнухи, стулья, едоки картофеля. Он уступил мне дорогу, и я поехал дальше к себе, где очень напьюсь, очень скоро, когда Элберт будет закладывать десятку в корзину.
Как оно было[26]
Снаружи лило, но дождя не слышно; Комната Допросов была звукоизолирована. Сэндерсон сидел под белой жаркой лампой. Как сцена из кино. Там было два агента. Один толстый, плохо одет, сбитые ботинки, грязная рубашка, мятые штаны – его звали Эдди. Другой агент худ, одет аккуратно, в его ботинках отражались лужицы света, брюки наглажены, рубашка крахмальная и новая – это Майк. Сэндерсон сидел в майке, старых джинсах и ношеных теннисных тапках.