Валентин КУЛИКОВ
ПРОРОКИ ЖЕЛТОГО КАРЛИКА
Теплым летним вечером на Юго-Западе столицы, в маленьком скверике, стиснутом стенами домов нового жилого массива, на скамейке, выкрашенной в стандартный зеленый цвет, сидел человек. Хотя прошедший день выдался на редкость жарким, на нем был серый пиджак с коричневым не в тон галстуком и безукоризненно белая, сильно накрахмаленная сорочка. Неуверенное, немного детское выражение белесых глаз выдавало близорукость, а полоска на переносице свидетельствовала, что он лишь недавно снял очки, которые торчали из нагрудного кармана пиджака. Во всем его облике было что-то от машины, остановившейся на минуту лишь для того, чтобы вновь начать размеренное движение. Человек находился в том состоянии, которое принято называть задумчивостью, и редкие прохожие лишь слегка нарушали его спокойное блаженство. Прошедший день, как и многие другие, был бы ничем для него не примечателен, это был бы один из тех дней, которые пролетают так быстро, что от них в памяти остается серая пелена...
Мысли томно брели, изредка спотыкаясь о декорации окружающей среды. Неожиданно на пути возникло какое-то препятствие, оно быстро оформилось и приняло вид упитанной и ухоженной крашеной блондинки с ярко намазанными губами. "Торговка, наверное, какая-нибудь,"- подумал он с неприязнью, и тут же внутренне одернул себя: "Какое я, собственно, имею право не уважать работников торговли? Не все же они воры, в конце-концов..."
Работник торговли медленно продефилировала мимо, окинув его презрительным взглядом, и уселась на другой конец скамейки, зажав между ног большую, плотно набитую хозяйственную сумку. Покой был нарушен. Предметы вокруг приобрели четкие очертания.
Неподалеку в песочнице играли дети. Песок в дощатый квадрат взрослые дяди забыли насыпать, и ребята что-то увлеченно чертили на остатках песка прошлых сезонов. Гомон их разносился на всю округу и человека на скамейке подивился, как он не слышал его раньше. Впрочем, слов было не различить, голоса как-то странно переплетались, кружились в вечернем воздухе, то звучали резкими мальчишескими диссонансами, то вдруг сливались в удивительные, почти музыкальные гармонии, будто здесь играли не карапузы родного двора, а хор мальчиков а’капелла...
" А ведь они говорят не по-русски, – прислушавшись, понял он, – Итальянский? Испанский? Наверное, дети каких-то иностранцев, здесь на Юго-Западе их много, словно финнов в Ленинграде. Нет, наверное, все-таки, итальянский..." Женщина с сумкой тоже с любопытством разглядывала шумную компанию. Дети становились все возбужденнее, прутики так и летали по песку, но странное дело, гармония в звучании голосов усилилась, каким-то непонятным образом перешла в настоящую полифонию. Лишь чье-то одно звонкое сопрано все пыталось выпрыгнуть из общего потока, но постепенно и его вовлекла звенящая стремнина голосовых аккордов. Пение, а в том, что это было именно пение, человек на скамейке уже не сомневался, продолжалось, достигло вершины напряжения и завершилось потрясающей красоты и выразительности, с удивительными переходами, арией того самого звонкого голоса, который сперва как бы спорил с остальными. И – словно отрезало. Чудо кончилось. Дети опять были обыкновенными детьми, они смеялись и о чем-то весело перешептывались. Главный солист – крепыш лет пяти-шести подбежал к скамейке и вежливо осведомился "который час".
– Так, вы не итальянцы?
– Странный вопрос, – очень по-взрослому отреагировал мальчик, -Конечно, мы русские, как и вы.
– А что вы такое пели?
– Мы не пели, а обсуждали одну небольшую проблему.
– Проблему? Вот интересно? Какую же, если не секрет?
– Да, поспорили с ребятами о музыкальной гармонизации общей теории относительности.
– Гармонизации чего?
– Общей теории относительности. Это теория тяготения Эйнштейна. Да вы, наверное, слышали...
Такая речь из уст шестилетнего поразила даже видавшую многие виды женщину с напомаженными губами. И случилось невероятное – судорожно всхлипнув, она обхватила ручонки мальчика своими толстыми пальцами с яркими ногтями и вкрадчиво спросила:
– Чьи же вы такие будете?
– Мы не чьи, – обиделся крепыш, – Мы сами по себе!
– Господи, да родители у вас есть?
– Есть, конечно, мы вон в том доме живем! – мальчуган, высвободив, наконец, руки, указал на дом в конце улицы.
Дом был самый обыкновенный: девятиэтажный, серый с балконами и плоской крышей.
– И кто же вас всем этим премудростям обучает? – спросил человек в пиджаке.
– Папа, тетя Лена и Света, ну и другие...
– Мучают детей! – возмущенно сказала блондинка, – Все стремятся вундеркиндов каких-то сделать! Лишают детства! Возмутительно! Да таких родителей надо...
Мальчишка давно понял, что незнакомая тетя любит, и умчался к своим друзьям. Вслед за ним поднялся и человек в пиджаке, молча кивнул на прощание работнику торговли, продолжавшей монолог в гордом одиночестве.
По пути к дому он уже забыл этот эпизод, но сидя в ванной, почему-то с досадой подумал, что напрасно не спросил, на каком же, собственно, языке дети обсуждали свои проблемы.
Глава 1.
АБСОЛЮТНО БЕЗНАДЕЖНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ
(Из дневника Пашки Ковалева, мэнэса и фантазера)
31-го марта 198.. года в университете и нескольких институтах столицы появились объявления следующего содержания:
"ЖЕЛАЮЩИЕ ЗАНИМАТЬСЯ проблемой создания искусственного разговорно-теоретического языка с целью поднятия интеллекта человека на качественно новый уровень обращаться к тов. Ковалеву Павлу Ивановичу тел. 895-37-00 (звонить после 19.00).
УЧЕНЫЕ ЗВАНИЯ, КАРЬЕРА И ДЕНЬГИ НЕ ГАРАНТИРУЮТСЯ."
Полдня мы с Димкой носились по городу, расклеивая объявления. Последние недели погода была отвратительная, но я нутром чувствовал, что в день Х она будет прекрасной. Вот рассупонилось-таки красно солнышко, небо чистое-чистое, только ветер резкий и холодный, предупреждает, что не за легкое дело взялись вы, ребятки мои дорогие. Сколько было радости, смеха, скандалов с ВОХРами, которые никак не хотели пускать в корпуса институтов, хотя мы и заверяли, что делаем все официально. Но, наконец, все, дело сделано, теперь отступление невозможно. Заскочили на радостях в винный, купили сухого и португальского портвейна. Вообще я портвейна не терплю, но Димка уверял, что этот самый португальский – потрясная вещь. Все-таки это была идея – собрать группу энтузиастов и работать над диалом всем вместе. Язык поэтов и ученых, универсальный язык Лейбница, язык гениев – вот что такое наш диал. Несколько лет пробивал я эту проблему и, без шуток, кое-чего достиг. Но объем работ для создания сколько-нибудь работающего языка колоссален, поэтому – да здравствует группа! Хотя, честное слово, если бы мне еще недавно кто-нибудь сказал, что я, Пашка Ковалев, возьмусь за организацию подобного рода предприятия, я бы ни за что ему не поверил. Все, что угодно, но работать с людьми я никогда не умел и всегда инстинктивно сторонился всяких выборных должностей и всякого рода общественных дел. По натуре я был "тихим кабинетным ученым", если набраться смелости и назвать ученым младшего научного сотрудника одного из малоизвестных номерных институтов. Рисовала объявления моя прежняя любовь, Ленка, и надо сказать, сделала это преотлично – все вышло в броском рекламном стиле. Признаюсь, что с отчеством мое имя вписали для пущей важности, но зато фразой насчет карьеры мы убивали сразу двух зайцев – устраняли с нашего пути карьеристов и одновременно привлекали людей с авантюристически-романтической жилкой, которые как раз и были нужны в таком деле. Это была Димкина идея. сидим мы у Димки за этим самым портвейном, который все же оказался редкой гадостью, и мечтаем. Соберем, думаем, настоящую ударную бригаду из близких по духу мужиков и – в бой! А в сердце сидит паршивенькое такое: " А вдруг никто так и не позвонит?" Уж слишком много развелось равнодушия даже в молодых ребятах. Ведь одно дело пить и гулять вместе, даже в горы ходить, и совершенно другое – отдать всего себя, всю свою единственную и невозвратимую жизнь идее, которая всем кажется абсолютно нереальной.
Я взглянул на часы – десять минут восьмого. Еще раз выпили "за успех нашего абсолютно безнадежного предприятия". Вдруг Димка говорит: – Представляешь, сейчас звонит твоя мать и... – его прерывает телефонный звонок. Он берет трубку, лицо расплывается в улыбке, трубка тут же передается мне.
– Я же говорил тебе, что я телепат.
Это действительно моя матушка – она ничего про объявления не знает, удивляется, сообщает: звонили несколько человек, спрашивали меня, почему-то по имени-отчеству...
Ура! Есть мушкетеры! Ще Польска не сгинела! Банзай! Мировецки!
Взглянул на Димку – состояние полного телячьего восторга, а он мне:
– Ты знаешь, у тебя такое лицо...
Телефон у меня дома не умолкал две недели. Звонили после семи и после двенадцати ночи. Ужинал с трубкой в руке. Никогда не предполагал, что это так тяжело – разговаривать по телефону. Все время новые и новые люди, нервы напрягаются до предела, звонки снятся ночью. Звонки, звонки, звонки... Опять звонят. Звонят без передыху, разные голоса, разные интонации: серьезные, вежливые, развязные, ехидные, насмешливые, ироничные и просто неуверенные. Вежливо-боязливые первокурсники с филфака: "Скажите, а мы все поймем? А чему мы научимся?" – птенчики... Самоуверенный голос: "... Интересно! Бьет по мозгам!" С этим холоден, осаживаю интонацией. Благородный спокойный голос – голос джентльмена – как-то сразу проникаюсь симпатией. "Интересно, какой он на самом деле? Уверен, что красивый и умный мужик"(так оно и оказалось!). Со смехом: "А это не шутка?" Выясняется, что под нашим объявлением у них повесили "С 1 -м апреля"! – так оно и висело. Звонят, однако. Очень рады, что серьезно. Ироничный: "Это вы занимаетесь лженаукой?" Первая мысль: "Звонят из администрации, будут читать мораль: "студентов, мол, разными там псевдонауками отвлекаем от учебной программы." Оказывается, нет – просто у человека такой подход, он уже сталкивался с подобными суждениями и теперь осторожен. Звонят с истфака, старшекурсница, еще не знает сама, будет ли с нами работать, но интересуется. Спрашиваю имя. "Александра Георгиевна". "Извините, а как короче? Или это невозможно?" "Когда будем знакомы лучше..." Вот так, чисто по-женски: еще не решив ничего – уже все решила. Звонит мужчина средних лет (по голосу), плетет чего-то о бисексуальности, очень просит выслушать. Некому выговориться. Бедняга...
Во весь рост встает проблема доски – на которой пишут мелом. Не на потолке же писать, в конце-концов. Звоню Димке, как никак он в школе детишек мучает, может достанет где...
Звонок. Называется Владиком.. Физик. Идею воспринимает сразу, сразу же и предлагает помощь. Сообщаю, что на первый случай нужна доска. Говорит, что достанет. Вот это мужик!
Но все это – после работы. Ведь каждое утро, как бы поздно ни лег, какие бы проблемы не волновали, лезу в автобус, где люди, как летучие мыши, спят, прижавшись друг к другу, мерно покачиваясь, когда машина тормозит или набирает ход. Точно также, наверное, в далеком будущем люди будут дремать в переполненном рейсовом звездолете, отправляясь на работу куда-нибудь на Ипсилон Эридана. На работе – до деталей знакомый опостылевший испытательный стенд со щелкающей лампой накачки лазера, водопроводная техника охладительной системы. Засучиваешь рукава белой рубашки и вперед! Насколько это далеко от розового тумана мыслей о научном творчестве, клубящегося в мозгах абитуриентов, осаждающих физические факультеты! Экспериментальная наука – это настоящее производство, фабрики и заводы, дающие информацию, а мы – пролетарии высшей квалификации. Сегодня, выходя из корпуса, услышал разговор двух рабочих с нашего опытного завода – один напоминал другому, не забыл ли тот выключить станок. Я тут же вспомнил, что не отключил питание от своего стенда... Лампа накачки чуть не накрылась.
Кто-то сказал: "Счастье – это когда с улыбкой идешь на работу и с улыбкой возвращаешься домой." Ко мне эта формула очень даже применима, по крайней мере, во второй ее половине. С тех пор, как мы с Маринкой поженились, меня словно магнитом тянуло в нашу маленькую комнатку. Когда моя девочка так уютно, с непосредственностью котенка сворачивалась в уголке тахты с какой-нибудь книжкой, поджав загорелые ножки, лишь слегка прикрытые коротким халатиком, у меня становилось так тепло и спокойно на душе, появлялись такие силы и уверенность в себе, что я сразу хватался за свое "дело", как называю то, чем занимаюсь по вечерам, то есть то, что и есть из себя эта самая наука. Мы оба любили и были любимы – что может быть прекрасней! С рождением Гошки кое-что изменилось, и пока приходится жить у Маринкиных родителей, а это довольно тяжеловато – они ведь были против нашего брака. Нельзя, однако, не считаться с помощью Натальи Михайловны, без нее Маринке было бы трудно. К тому же у Маринки после родов начался мастит, и она долго мучилась. Эх, Маринка! Как жаль, что тебя сейчас нет рядом! Ну да ничего, скоро мы будем жить здесь вместе, а пока нужно делать дело.
Владик не обманул – уже через день он завалился с небольшой, но вполне приличной доской и выложил на кухонный стол целую пригоршню мела.
Владислав, как он на этот раз представился, был блондин с длинными волосами, прихваченными на лбу черной лентой, и густой русой бородой. Его слегка выпуклые карие глаза смотрели прямо и жестко, даже немного нагло, так, что почему-то хотелось отвести взгляд. Посидели, разговорились. Оказалось, он давно увлекается диалектикой, читает Гегеля, и его вся эта проблема с языком занимает более с философской точки зрения. Давно я не встречал такого интересного собеседника, мы трепались до полуночи и расстались довольные друг другом. Нашего полку прибыло!
На следующий день позвонил Димка: радостный, и сообщил, что он достал доску и, кажется такую, какую нужно. Договорились, что приеду к нему в школу посмотреть, и если она подойдет, привезем и ее, пусть будет две, другую потом кому-нибудь отдадим. Доска оказалась просто прекрасной – совсем новая, в желтой раме. У них в школе нет маленьких классных комнат, и она никому не была нужна. Пока несли ее по улице, поняли, что она достаточно велика, чтобы нас не пустили в метро. В карманах, как всегда, пусто, да и в обычное такси такую доску не впихнешь. Пошли ва-банк и спустились таки в подземку. Там оказалась не одна, а две контролерши, причем их вредность складывалась отнюдь не по законам арифметики. Уперлись, не хотят пускать, и все тут! Ну, пока я их потчевал притчей о доске, так необходимой детишкам в доме пионеров и злых дядях, которые пожалели выделить машину для такого святого дела, Димка один за другим опускал монеты в турникет. Наконец теткам стало жаль наших пятачков и они пропустили нас, ругая на чем свет стоит противных дядей из РОНО. Странное дело, до чего меняют служебные обязанности человека! Дома эти самые контролерши, наверняка, добрейшие существа и прекрасно понимают, что два мэнээса, имеющих детей со своими окладами ни никак не могут позволить себе раскатывать на таксомоторах. Так ведь нет, раз уж они надели форму, им понадобилась сказка о белом бычке и пионерском галстуке – хохма, да и только! Впрочем, с философской точки зрения все призрачно: человек всего лишь совокупность общественных отношений, а форма, надетая простой советской женщиной, превращает ее в контролершу, облаченную маленькой, но все же властью и, сообразно этому, ответ ставит ее в новые отношения, а значит, изменяет.
Дома мы были уже в десять часов вечера, и тут выяснилось, что имеющийся в наличии молоток слишком мал, чтобы выбить дырки в бетонной стене, Кроме того, у Димки разболелась голова, Он вообще частенько страдал от головной боли – был слишком впечатлительным. Позвонили соседке, кстати, очень милой девушке, и с кавалерийским нахрапом потребовали большой молоток и пачку анальгина, не забыв спросить, остались ли у нее еще таблетки. Стучали-то мы ведь в ее стену...
Доска была, наконец, повешена и заняла единственную свободную в комнате стену. Я свежим глазом окинул свое любимое жилище и с ужасом подумал, что если придут все, кто звонил, им не на чем будет сидеть, а если обежать всех соседей и добыть у них стулья, то многим придется сидеть и на лестничной клетке. Утешился я мыслью о том, что большинство звонило из чистого любопытства.
Звонки вроде бы прекратились. Кажется, отмучился на первом круге! А ведь ни в одном институте объявление ни провисело и двух дней – администрация бдит зорко! Пока ехал с работы (пилить то на другой конец Москвы, в Сокольники да там еще на трамвае), представлял, как меня встретит Маринка. В книжку о гравитации так ни разу и не заглянул.
Дверь открыла теща. Она со мной не поздоровалась. Так ей, видимо, больше нравится. Маринка сидит на тахте, вяжет. Ей же нельзя, у нее аллергия! Но все-таки у нее это здорово получается! Недавно такой свитер себе связала, я аж зашелся от восторга. Вот ведь руки у девчонки! Подняла глаза от вязанья, улыбнулась. Дите уже спит, тесть у телевизора – кажется, опять на коньках катаются. Что-то буркнул в ответ на мое "Здрастье!" Я быстро в ванную – умыться. Мыло опять отсутствует. Это теща мне намекает, что я ни о чем не забочусь. Очень остроумно. А стиральный порошок в наличии. На самом видном месте. Ну, что ж, надо быстренько перекусить и браться за стирку. Пока ел, появилась идея! Так вот почему мы живем в четырех, считая время, измерениях, а не в одном и не в двадцати! Схватил книжку и в ванную. Все так, но надо еще кое в чем разобраться. Только мысль сфокусировалась, вошла Маринка. Красивая до невозможности. Состроила неодобрительную рожицу, и я сразу вспомнил о не выстиранных пеленках. Она как-то без вдохновения съязвила и ретировалась. Надо кончать это дело. Нет, не стирку, а вообще. Твердо решил – будем перебираться к моей матушке, на Юго-Запад. Хоть помощи никакой, полная самостоятельность, но там хоть жить можно.
Вечером у нас с Маринкой хорошего разговора как-то не получилось. Зато потом я понял: соскучилась. Правда, ночью взад-вперед по нашей комнате сновали предки. Мало им мыла! А Гошка всего два раза просыпался, и я сразу к нему вскакивал. Уснули мы с Маринкой под утро. Последней мыслью было: сколько из позвонивших придет в условленный день.
Глава 2.
ЧАЙ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
(Из откровения Марины, жены Ковалева)
Вчера вечером вернулся Пашка. Усталый. И такой счастливый, будто ему Нобелевскую премию дали. Глаза горят, улыбка во весь экран. Спрашиваю:
– Ну что? Докладывай!
Потом говорит, – я есть, знаешь, как хочу?!
Оголодал за неделю: рубашку снял – ребра торчат. Одним махом съел две тарелки супа, потом в кастрюлю заглянул, может осталось? Я руками развела: увы холодильник тоже пуст. Сам, мол, понимаешь, снабжение семейства возложено на тебя, а ты увольнительную попросил, так что, извини... Я с ребеночком сижу, у меня хлопот – невпроворот
– А предки-то что же? Неужели помочь не могли? – поинтересовался он. – Кстати, как они, в порядке?
– Как всегда, – говорю. – Папа сутками в своей части пропадает, мама в ателье стаж дорабатывает. Насчет помощи не обращалась, ты же сам говорил, мы должны быть самостоятельны. Скажи спасибо, что у моей мамы давление и ей надо в лесопарке воздухом дышать, а то бы с нашим сыном и погулять было некому...
Пашка сказал "спасибо" и нырк в своего Эйнштейна. Я ему так тихонечко
– Пашенька, ты уже три года одну и ту же книжку читаешь, неужели не надоело?
Не слышит. С головой нырнул.
Я ему в самое ухо:
– Паш! Что я спросила?
– Ну, что ты Маринка, – отвечает. – Конечно, не надоело, ты же знаешь, как я тебя люблю!
– Явился муж, – сказала я. – Вроде бы тут, а вроде и нет... А у нас целая гора пеленок накопилась...
Пашка посмотрел на меня отсутствующим взглядом, помолчал, подумал, потом театрально поднял руку:
– Пеленки – это оковы личности, и чем дольше держать в них человечество, тем длиннее будет его путь к познанию.
Встал и с книгой подмышкой двинулся в ванную.
Просто смех, но я специально заметила, больше часа оттуда не раздавалось ни звука. Вода полилась в тот момент, когда окончились показательные выступления по фигурному катанию, и папа выключил телевизор.
Услыхав, что из ванны доносятся всплески, мама многозначительно вздохнула и посмотрела на меня. А я сделала вид, что ничего не вижу, ничего не слышу и пошла в ванную – посмотреть, что там происходит.
Предчувствия меня не обмануло: мой ненаглядный муж сидел на бачке с детским бельем, положив своего любимого Эйнштейна на стиральную доску, которую он пристроил на раковине. Одной рукой он поигрывал со струей воды, льющейся из крана, а другой, как всегда, когда его мысль напряженно работала, теребил свою русую бороду. Картина, достойная кисти художника! Реалиста, конечно.
– Пашенька!
Мне в ответ – ласковый восторженный взгляд.
– О, сколь прекрасны вы и удивительны, Марина Петровна!
– Пашенька, ты же большой умный мальчик, – сказала я, – не уводи меня в сторону от магистральных задач сегодняшнего дня. Я, разумеется, прекрасна и тем более – удивительна, но...
– Все, все, все, – он сунул мне в руки раскрытую книгу, – Отнеси, пожалуйста, на кухню, только не захлопни или, лучше всего, заложи газетой. Через пятнадцать минут я у твоих ног, и, знаешь, что расскажу? Потрясающую историю о том, как два друга, сами того не ожидая...
– Бог в помощь! – прервала я его монолог и пододвинула большой таз, – В конце-концов ты не только физик-теоретик, а и отец.
– Все, все, все, – согласился он. – Отец. – И, наконец, взялся за стирку.
Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.
– Опять засиделись заполночь, – упрекнула мама. – Режим есть основа всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо распускаться. И если твой Павел – сова, то зачем же тебе, жаворонку, не спать по ночам?
– Наташенька, предоставь их самим себе. – примирительно сказал папа. – Не надо так волноваться по пустякам.
– Вот именно, мамочка – подтвердила я и на всякий случай быстро выскользнула из кухни.
Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось, чтобы это произошло именно сегодня. Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.
Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле нашего дитяти – такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, – и пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у меня это плохо получалось: все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами, в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной. То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии, в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком – таким он был, когда я его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а не мне его женой.
А в чем, собственно, я была виновата? Всего-навсего в походе, еще в десятом классе, ушла ночью купаться с физруком. Он же спрашивал ребят, кто пойдет, всех позвал. Кто же виноват, что они предпочли песни петь у костра, а не купаться под луной? Мне бы тогда сразу Пашке признаться, я, мол, всем девчонкам назло пошла: в этого физрука все девы из двух десятых и двух девятых классов были влюблены до умопомрачения... А я решила: пусть мой Атос поревнует, посмотрим, что дальше будет. Вот и посмотрела... Стал Ковалев студентом, прописался в институтской библиотеке, и уж тут Ленка оказалась самым нужным человеком. Она из-за него два раза работу меняла, по мере возрастания Пашкиных профессиональных и интеллектуальных запросов: сначала перешла в городскую публичную научно-техническую библиотеку, а потом в историческую. И привык он к ней, вроде как к книжному шкафу. Вобщем, дороговато мне эта его привычка обошлась.
Через два года мы встретились в школе на встрече бывших выпускников. Он едва мне кивнул и чуть ли не три часа простоял у окошка с нашим физиком, Евстигнеем. Математичка, конечно, и тут своего не упустила, свела со мной давние счеты. Она сразу поняла, что я маюсь от неразделенной любви, подошла и, задумчиво глядя Пашке в спину, говорит:
– У твоего Ковалева, Марина, большое будущее. За всю мою педагогическую деятельность у меня был пока всего один такой ученик.
Пол-ночи я тогда проревела белугой, всю подушку намочила, даже вспоминать тошно. А позвонить, повинится – гордость не давала, как же, первая красавица в школе, Мальчишки наперебой портфель таскали, никто ни разу за косу не дернул, и вдруг сама звонит...
Девушки-подруженьки разное советовали. Давай, мы ему позвоним, поболтаем о том о сем, а потом, вроде бы между прочим, скажем, что Маринка тяжело заболела... И уж если он тебя еще любит, то сразу прибежит. Или так можно сделать: у Генки Саламатина, лучшего школьного друга, где Пашка часто бывает, книжку какую-нибудь редкую попросить. А вдруг там и встретитесь... Но самым лучшим предложением было собрать на вечеринку весь класс. Так и решили, ждали только удобного случая, чтобы все получилось, как говорится, без подтасовки, И Его Величество Случай представился. Приехал Витька Кирюшин из Ленинграда, после долгого плаванья. Всех однокашников, у кого были телефоны обзвонил, соскучился без вас, ребята говорит, надо встретиться, погудеть. А Пашка был с ним в школе – неразлей-водой. Но телефона у него тогда не было, они с матерью только въехали в новую квартиру на Юго-Западе. Послали к нему нарочным Генку. Вернулся он часа через три, рассказывает, что, во-первых еле-еле отыскал их новый дом, а во-вторых, еле-еле Ковалева уговорил. Сначала, дескать, Пашка руками замахал: много дел, некогда, занят по горло, самое трудное время и прочее. С Кирюшиным мы, говорит, всегда встречаемся, когда он в Москву приезжает, потому что есть о чем поговорить, а на вечеринки время транжирить желания нет. Но Генка, все-таки его устыдил, как-никак, а ведь – родной класс!
Я помчалась в парикмахерскую. Плюхнулась в кресло, говорю: отстригите косу и сделайте модную укладку. Мастер головой покачал, неужели, мол, не жалко вам, девушка такой красы? Вы сначала подумайте серьезно и уж тогда приходите. Но я ему сказала, что еду работать переводчицей в одно из молодых африканских государств, буду жить в самой глубинке, где даже помыться – проблема, такая там жара, куда уж тут с длинной косой... Он походил -походил вокруг, взял ножницы, вздохнул и – рраз! Нет моей косы.
Ох, влетело же мне тогда от родителей. Мама даже всплакнула. А папа долго курил на балконе. Ну да ладно.
Вспомнился мне тот вечер во всех подробностях. Собрались все у Генки, и вдруг я являюсь – с укладочкой. Что тут было! Завертели-закружили! Но все сошлись на одном: очень идет. С косой была тургеневской девушкой, а стала чуть ли не киноактрисой из неореалистических итальянских фильмов. "Вобщем, красотка, – подытожил Генка. И добавил: – Молодец. А то все мамы-папы боялась."
Пашка пришел вместе с Кирюшиным, они в лифте встретились, и все повторилось как на школьном вечере: тогда с физиком, а теперь с Витькой – как встали у окна, так и не отошли. Только и слышалось: эргосферы, рекурсии, квазары и прочие никому не понятные словечки. Что мне было делать? Посидела-посидела да и стала танцевать, дурачиться с ребятами. "Разлюбил, – подумала, – меня мой верный Атос. И ничегошеньки теперь не воротишь – не вернешь!" И так мне стало плохо, так тяжко, хоть ложись и помирай. Хотела уйти, девчонки не пустили, сказали, сдаешься без боя, а вообще-то еще даже песни не пели. Ну попели, повспоминали, нахохотались до упаду и стали расходиться. И вот тут мне Пашка говорит, как бы между прочим: счастливо, мол, будь здорова, радуйся жизни, только косу ты зря отрезала, неужели не понимаешь, что на этот раз не мне, а сама себе изменила... А, впрочем, дело хозяйское, тебе все к лицу.
Вроде бы обидел, даже оскорбил он меня, а я так обрадовалась! Раз не все равно ему, с косой я или без косы, значит... Очень многое это означает. И потому домой я бежала вприпрыжку, и то, что родители охнули, увидав новоявленную кинозвезду, на меня никакого впечатления не произвело.
В комнату заглянул Пашка.
– Марин, где вешать, на кухне или на балконе
Я не сразу сообразила о чем он спрашивает.
– Тише! Ты что такой громогласный?
– Да я же тихо, просто у меня бас. Так, где?
Смотрю на него: пот градом, руки красные, мамин клеенчатый фартук весь в мыльной пене. Неужели этот высоченный бородач, тот самый Павлик Ковалев, рядом с которым я просидела на одной парте десять лет? Тот задумчивый, тихий голубоглазый мальчик, которого не задевали даже самые отъявленные драчуны, потому что он читал такие книжки и так пересказывал их всем нам на переменках, что аж дух захватывало от любопытства, а что же дальше будет? И еще потому, что он всегда самым первым самые трудные задачки решал и, пожалуйста, списывайте кто хочет, а если хотите сами их щелкать как орешки то, пожалуйста, можно и объяснить.
У меня вдруг нежно дрогнуло сердце.
– Павлуня, дорогой ты мой, – неожиданно для себя сказала я, – иди я тебя поцелую.
Он подставил мокрую соленую щеку и пробасил:
– Всегда пожалуйста. Только ты зря тут свет зажгла, спать человеку мешаешь. И вообще, я тебе уже много раз говорил: не приучай его засыпать на нашей постели и не баюкай. Он должен стать настоящим мужиком, а не мамочкиным сынком. Ну все. Идем. Скажи где вешать и хочу чаю!
Я поплелась вслед за ним на кухню, думая о том, какой мужчины, все-таки, нечуткий народ. Вот ведь не понял же Пашка, как я его в эти минуты люблю...
Конечно я надулась и не проявила никакого энтузиазма, выслушав его рассказ о том, как два друга развешивали объявления в институтах и о том, сколько таких же чудаков им потом перезвонили, выразив горячее стремление участвовать в создании языка философов, поэтов и гениев. Я только спросила, а что, мол, женский пол вы тоже зачисляете в свой неоплачиваемый штат? На что мой муж, не моргнув, ответил, что для дела имеет значение только желание работать и наличие определенных знаний.
– Так, сказала я ехидненьким голосом, сделав самую вреднющую мину, на какую была способна, – значит, я буду тут ребеночка выращивать, а ты с заумными девицами мировые проблемы будешь обсуждать? И где же эта группа ваша станет собираться?
– Как, где? – Пашка не обратил никакого внимания на первую часть моего выступления. – У нас на Юго-Западе. Квартира большая.
– Извини, но в большой комнате живет твоя мама, – напомнила я.
– Мама постоянно в командировках и мы ей не помешаем, – задумчиво проговорил он.
– А полы? – Я решила не униматься. – Полы натертые, которые будет вытаптывать твоя романтически-авантюристическая братия, кто станет в порядке содержать?
– Прекрати, пожалуйста, Марина, – вдруг вспылил Пашка, – Мама все поймет как надо. А полы и прочее – все это чушь собачья!
– Да, вы, Павел Иванович, грубиян, – мой голос стал холодным. – Дерзить изволите.
Пашка передернул плечами.
– Ну ладно, извини. Я же серьезно говорю. И ты должна понять, что это дело всей моей жизни.
– Физики, Пашенька, должны заниматься физикой, а не созданием языка для философствующих гуманитариев. Ты же пишешь кандидатскую, ведь у тебя времени не хватит на все.
– Хватит, – буркнул он. – Это мои проблемы.
– Ага! Вот видишь, "твои"! – уцепилась я. – А ты сделай так, чтобы они стали и моими. Нашими!
– Господи! – взмолился мой муж. – Да зачем же я тебе про все это столько лет твердил? Ты же великолепно знаешь английский, учишь французский, твои знания тоже могут быть полезны. Надо только почитать кое-что и захотеть поглубже проникнуть в проблему. И потом, ты окончила музыкальную школу, это тоже важно, Я тебя познакомлю с одной девчонкой из консерватории, она начинающий композитор, очень талантливая девчонка. Хочет с нами работать. Да вы с ней вдвоем...
– Ну хватит – сказала я. – Пора стать взрослым, мой мальчик! И заняться настоящим делом.
Пашка побледнел.
– Все ясно. Попили чайку, как говорится, в мирной семейной обстановке.
Резко поднявшись со стула, он шагнул к двери, но тут же повернулся ко мне. Его глаза потемнели.
– Насчет того, что пора взрослеть, ты абсолютно права. А посему, – он говорил медленно, четко отделяя слова, – а посему, моя дорогая избранница, мы должны перебраться на Юго-Запад. Что, кстати, давно надо было сделать. Вот там мы сможем быть действительно взрослыми, самостоятельными людьми.
– Сядь! Нет, ты сядь, – перебила я. – Может ты думаешь, что мне не надоело ничего не делать, что я работать не хочу? Да я с тоски помираю! Но ведь тут есть возможность устроить Гошку в ясли, а там – нет. Новый район, мест наверняка не хватает.
– Все это можно решить, – продолжая стоять в дверях, ответил он, и, столкнувшись в упор с моим ироничным взглядом, твердо добавил: – И будет решено. Я этим займусь.
Мне стало смешно. Несмотря на то, что у нас впервые случился такой неприятный разговор, и было вовсе невесело, я расхохоталась.
– Ты займешься? Ты?! Свежо предание...
Тут я была права, Пашка был человеком, совершенно далеким от всяких бытовых проблем. Два раза в месяц он приносил мне свою мэнээсовскую зарплату, потом получал по утрам законный рубль на обед и деньги на продукты вместе с написанной мною шпаргалкой – что и где купить. Но и при этом он умудрялся все перепутать. А жили мы безбедно, вобщем то благодаря нашим родителям, они все время помогали деньгами. То, что это постоянно мучило Пашку, я прекрасно знала, собственно говоря, поэтому он и гнал работу над кандидатской по теме, которая была в плане отдела, но не затрагивала его действительных научных интересов. Но больше ни о чем, решительно ни о чем в жизни думать не умел.
– Именно я и займусь, – повторил он. – Ясно? А теперь – спать.
Мы оба долго ворочались, прежде чем заснуть. Откровенно говоря, уезжать от мамы и папы мне не хотелось и успокоилась я только при мысли, что Пашка все равно ничего сделать не сможет, ведь в новых районах действительно крайне трудно с яслями и детскими садиками.
Ночью он два раза вставал к малышу и так трогательно тутошкал, что сердце у меня снова нежно заныло и я простила ему вчерашнее раздражение и резкость в разговоре со мной. А утром он чмокнул меня, совсем еще сонную, в щеку и, как всегда, испарился.
Моя мама только этого, видимо, и дожидалась.
– Я слышала ваш ночной разговор, – начала она. – Ты уж прости, но вы не очень-то считаетесь с нами. Конечно, твое дело уехать или не уехать. Но прошу тебя учесть, если даже Павел устроит Гошеньку в ясли, тебе там будет чрезвычайно трудно. Во-первых, у Тины Васильевны, мягко говоря, своеобразный характер. У нее свои устои. Там всегда толкутся много самых разных людей, все они вечно спорят, дымят... да ты сама знаешь. Но главное в том, что твой Павел, которого я никак не отождествляю с его матерью, хотя бы потому, что он не такой шумный, в своем доме не будет сосредотачиваться на семейных проблемах, как у нас. Им необходимо руководить, а ты не умеешь этого делать...
Мама налила себе большую кружку молока, проглотила какую-то таблетку, торопливо запила и продолжила:
– Думаешь, наш папа всегда был таким? Ничего подобного. Я его сделала таким. Но на это ушли, моя милая, годы. Да, годы. Это теперь он встречает меня с работы, мы вместе ходим в магазин за продуктами и развешиваем белье на просушку. А раньше – уткнется в газету и не сдвинешь. Я надеялась, что Павел, наблюдая наши отношения, станет хорошим семьянином. Пока же в голове у него сплошные фантазии, а уж то, что он теперь придумал, это новое дело "всей его жизни", ка<