Интервью Маршалла Маклюэна журналу Playboy
Глобальная деревня — это мир, в котором мы живем и который придумал Маршалл Маклэюн. Его теория медиа — это философия цифрового века, а прогнозы общественного и технологического развития все еще удивляют своей пророческой глубиной. Как технологии расширяют нервную систему людей, почему города и автомобили исчезнут как динозавры, что такое медиа переживания и зачем человек становится органом размножения машинного мира — T&P совместно с порталом Mcluhan.ru публикуют знаменитое интервью знаменитого философа и культуролога журналу Playboy, взятое в 1969 году, но актуальное до сих пор.
— Перефразируя известное одностишие Генри Гибсона из шоу «Смейтесь с Роуэном и Мартином», — «Маршалл Маклюэн, что вы делаете?»
— Я вот иногда думаю. Я же занимаюсь исследованиями. И никогда не знаю, куда они меня приведут. Весь мой труд посвящен прагматичнейшей цели — понять суть технологического прогресса и его социальные и духовные последствия. Но мои книги отображают скорее процесс исследования, а не готовый результат; я стараюсь использовать факты для зондирования почвы, как инструмент провоцирования просветления, как способы распознавания, а не традиционно и безлично, как классификаторы, обозначающие принадлежность фрагментов информации к той или иной категории. Я хочу создать карту новых земель, а не схему старых достопримечательностей.
«Человек не замечает психогенных и социальных последствий новых технологий в той же мере, в какой рыба не замечает воды, в которой плавает»
И я никогда не пытался выдавать свои исследования за новоявленную правду. Я в вечном поиске, у меня нет никаких устоявшихся точек зрения, нет приверженности той или иной теории — будь то моей собственной или чьей-то еще. Собственно, я готов отказаться от любого высказывания, которое сам делал по тому или иному поводу, если ему не нашлось подтверждений или если я обнаружу, что эти высказывания не работают на пользу понимания проблемы. Лучшая часть моей работы по исследованию медиа похожа на труд взломщика сейфов. Я не знаю, что меня ждет там, внутри. Может быть, ничего. Но я сажусь и начинаю работать. Хватаюсь, прислушиваюсь, пробую, принимаю или отметаю результат; подбираю различные комбинации — пока тумблеры не поддадутся, и дверца не откроется.
— Но это ведь очень непоследовательная методология, разве она не чревата ошибками? Или, как выразились бы ваши постоянные критики, — не слишком ли она эксцентрична?
— Подход к изучению окружающего мира должен быть достаточно гибким и адаптивным, чтобы он мог объять саму матрицу окружающего мира, которая находится в постоянном движении. Я считаю себя ученым-универсалом, а не узким специалистом, который вцепился в крохотный клочок науки, объявил его своим интеллектуальным угодьем и не видит ничего другого вокруг. Моя работа, по сути — глубокий анализ — обычная практика для большинства современных дисциплин от психиатрии до металлургии и структурного анализа. Эффективное изучение средств массовой коммуникации занимается не только содержанием, но и самими средствами, а также культурным контекстом, в котором эти средства оперируют. Чтобы обнаружить принципы действия и главные силовые линии какого-либо феномена, необходимо наблюдать его со стороны. В моих исследованиях нет ничего радикального или сенсационного, просто почему-то до меня никому не приходило в голову этим заняться. За последние 3500 лет существования западной цивилизации влияние средств массовой информации — будь то речь, письмо, печать, фотография, радиовещание или телевидение, — систематически недооценивалось исследователями социума. Даже в наше время электронной революции ученые не проявляют намерения к пересмотру этой по-страусиному невежественной точки зрения.
— Почему?
— Потому что все средства массовой коммуникации — от фонетического алфавита до компьютера — это усилители человеческих возможностей, которые причиняют глубокие и длительные изменения в мире, окружающем человека. Эти усилители акцентируют что-то существующее, интенсифицируют функции различных органов, чувств или навыков. И каждый раз, когда человек пользуется такими усилителями, центральная нервная система как будто вызывает своеобразное онемение задействованной зоны в целях самозащиты, не допуская осознания происходящего. Этот процесс сродни тому, что происходит с телом в результате шока или в условиях сильного стресса, а с умом — в результате того, что Фрейд назвал вытеснением. Я называю эту своеобразную разновидность самогипноза «Нарциссическим наркозом» — синдром, при котором человек не замечает психогенных и социальных последствий новых технологий в той же мере, в какой рыба не замечает воды, в которой плавает. В результате происходит вот что: в момент, когда новое, созданное средствами массовой коммуникации мироустройство становится всеобъемлющим и меняет наш сенсорный баланс, оно также становится для нас невидимым.
Эта проблема актуальна сегодня вдвойне, потому что человек обязан — хотя бы из соображений собственного выживания — осознать, что с ним происходит, каким бы болезненным ни было такое осознание. То, что люди до сих пор не поняли этого в нынешний век электроники, превратило его в эпоху постоянных тревог, а тревоги тут же вызвали к жизни своих двойников — анемию и апатию. Однако, невзирая на человеческие механизмы самозащиты, результирующее поле, созданное электронными средствами, заставляет нас — я бы даже сказал, вынуждает — сделать рывок в направлении осознания бессознательного, чтобы понять, что любая технология — всего лишь дополнение к тому, чем мы являемся сами по себе. Впервые в истории глобальные перемены могут происходить с достаточной скоростью, чтобы такое понимание стало возможным для всего общества в целом. Раньше провозвестниками такого рода просветления были первым делом творцы, у которых была сила — а также смелость — провидца, чтобы слышать истинный язык внешнего мира и связывать его с миром внутренним.
— Почему так выходит, что подобного рода связи и тенденции их развития очевиднее творцам, а не ученым?
— Потому что неотъемлемая часть творческого вдохновения — постоянная интуитивная настроенность на малейшие перемены в окружающем мире. Именно творцы во все времена первыми замечали изменения, происходившие с человеком в результате появления новых средств познания; именно они знали, что будущее начинается сейчас и старались подготовить для него стезю через творчество. Однако большинство людей — от водителей грузовиков до образованных брахманов — по-прежнему пребывают в блаженном неведении того, что с ними делают средства массовой информации; они не могут этого понять, потому что их собственные возможности миропонимания замещены этими средствами; им не очевидно, что дело в самих средствах, а не в информации, которую они несут; что сами средства и есть информация — которая перерабатывает, усугубляет и преломляет все ощущения. Так называемое «содержание» этих средств не более значимо в контексте явления, чем корпус в контексте атомной бомбы. Однако возможность осознать искусственные заменители человеческого восприятия, которая раньше была присуща только творцам, сейчас доступна всем, благодаря новой электронной информационной реальности, обеспечивающей новый уровень критического восприятия для людей без этой творческой искры.
— То есть, широкая публика наконец-то начинает улавливать «невидимые» контуры этой новой реальности?
— Люди начинают понимать природу новых технологий, только таких людей пока что мало, и понимание их не слишком четкое. Большинство, как я только что сказал, по-прежнему смотрит на мир как бы через зеркало заднего вида. Я имею в виду, что из-за «невидимости» перемен в момент обновления мироустройства, люди сознают только тот уклад, который предшествовал обновлению. Иными словами, мироустройство становится всем очевидным только в момент, когда его вытесняет новое мироустройство, и мы, тем самым, всегда на один шаг отстаем от реального мира. Поскольку всякая новая технология нас оглушает, мы становимся более чуткими к технологии, которая ей предшествовала — формулируя ее через творчество или через привязанность к приметам и атмосфере, ее характеризующим, как вышло, например, с джазом, и как сейчас получается с отбросами механизированного бытия, которые мы видим в поп-арте.
Настоящее всегда невидимо, потому что слишком сильно бьет по всем органам восприятия. Следовательно, все — кроме творцов, которые постоянно вовлечены в реальность — существуют в дне вчерашнем. В нашу электронную эпоху программного обеспечения на все случаи жизни, мгновенного обмена информацией, мы по-прежнему застряли в эпохе механизмов. А в самый расцвет той прошлой эпохи механики люди жили предшествовавшими ей «пасторальными» ценностями. Весь Ренессанс, все Средневековье — смотрели в сторону Рима; Рим смотрел в сторону Греции; Греция смотрела в сторону догомеровского примитивного прошлого. Мы ставим с ног на голову старый закон просвещения: вместо того, чтобы двигаться от известного к неизвестному, мы движемся от неизвестного к известному — именно так работает наш механизм самозащиты, как только прогресс в очередной раз бьет по нашим органам восприятия.
— Но если этот механизм самозащиты избавляет психику человека от болезненности, связанной с постоянным развитием его нервной системы в сторону обострения восприятия, которое происходит из-за средств массовой информации, — почему вы стремитесь этот механизм отменить и заставить людей воспринимать перемены в мироустройстве?
— Раньше влияние медиа распространялось более постепенно, что в известной мере смягчало восприятие. Сегодня же, в электронный век непрерывной коммуникации, наше выживание — или, как минимум, комфортное существование и счастье — зависят от умения понимать природу окружающего мироустройства. Это умение необходимо, поскольку изменения теперь происходят не так, как в прежние времена: электрические медиа обеспечивают практически непрерывную метаморфозу культуры, ценностей и мировоззрений. Это постоянное превращение настоящего в следующее — причина страданий и потери идентификации, которые возможно компенсировать только через осознание динамики происходящего. Если мы понимаем революционные перемены, происходящие благодаря медиа, мы можем предвосхищать и управлять ими. Если же мы будем упорствовать в добровольном поддержании нашего подсознания в трансе, то мы останемся его рабами.
«Обучение грамоте вырвало человека из племени, вставило ему вместо уха глаз и заменило его чувство целостности, завязанное на коммунальных взаимодействиях внутри племени, на линейные зрительные ценности и фрагментированное сознание»
Благодаря потрясающей скорости движения информации в наши дни, у нас есть возможность прогнозировать, предсказывать и влиять на внешние силы, формирующие действительность, и таким образом снова стать хозяевами своей судьбы. Новейшие возможности человеческого восприятия и то, как они формируют внешний мир — это главные проявления процесса эволюции. А мы все никак не избавимся от иллюзии, что главное — как использовать то или иное средство, а не то, что оно делает и как влияет на нас. Держимся за эту установку, превращаясь в зомби технологической эпохи. Я стал отслеживать и анализировать влияние медиа на человека с начала и до наших времен именно с целью очнуться от этого нарциссического транса.
— Можете рассказать нам историю развития медиа с начала, но вкратце?
— Довольно трудно подобрать краткое изложение, которое вписалось бы в формат такого интервью, но я попробую перечислить основные медиа-прорывы. При этом хочу напомнить, что моя трактовка термина «медиа» очень пространна; она подразумевает вообще любую технологию, усиливающую человеческое восприятие и возможности человеческого тела — это может быть что угодно, от одежды до компьютеров. И еще один ключевой момент, о котором я хочу напомнить — общество всегда формируется непосредственно природой медиа, используемых людьми, а не их содержанием. Любой технологии присущ мидасов эффект: как только в обществе возникает усиление какого-либо явления, все остальное мироустройство тут же начинает меняться, чтобы встроить в себя эту новинку. Как только в обществе появляется новая технология, она тут же меняет всю структуру этого общества. Следовательно, новая технология — революционный по своей натуре ингредиент. Мы можем убедиться в этом, наблюдая, как развиваются электрические медиа. Мы видели это много тысяч лет назад, когда изобрели фонетический алфавит, который в то время был такой же далеко идущей новинкой, имевшей огромные последствия для человечества.
— Какие еще были новинки?
— До изобретения фонетического алфавита человек жил в мире, где все его чувства находились в балансе и реагировали синхронно; это был замкнутый мир глубокого племенного резонанса, в котором была культура устной передачи информации, целиком построенная на преимущественно звуковом восприятии жизни. Слух, в отличие от равнодушного и непредвзятого зрения, гиперэстетичен и сложен, он вносит свой вклад в тесную паутину внутриплеменного родства и взаимных зависимостей, в которой члены группы гармонично сосуществовали. Основным средством общения была речь, и ни один человек не знал ощутимо больше или меньше, чем все остальные — следовательно, в таком обществе не было индивидуализма и специализации, на которых зиждется современная западная «цивилизация». Даже племенные сообщества наших дней не могут понять концепцию «личного» или идею «независимого» человека. Племена, связанные речевой культурой, реагировали и действовали одновременно. Способность действовать без реакции, без вовлеченности, — это свойство «отдельного», оторванного от общества, грамотного человека. Вот еще одна ключевая характеристика, отличающая человека племенного общества от его грамотных потомков: он жил в акустическом пространстве, благодаря чему совершенно иначе воспринимал пространственно-временные связи.
— Что вы подразумеваете под «акустическим пространством»?
— То, что у пространства, мыслимого теми людьми, не было ни середины, ни краев, в отличие от пространства зримого, к которому мы привычны благодаря интенсификации нашего зрения. Акустическое пространство —органично и интегрально, ощущаемо всеми органами чувств одновременно, в то время как «рациональное» или зримое пространство — однообразно, последовательно и непрерывно, и создает замкнутый мир, в котором нет и толики богатого резонанса племенного мира. Наше западное восприятие пространства и времени родилось в момент открытия фонетического письма, как и вся наша западная цивилизация в целом. Человек племенного мира жил сложной, калейдоскопичной жизнью благодаря своему слуху, который, в отличие от зрения, не может фокусироваться и является скорее синестетическим, нежели аналитическим и линейным. Речь — это выражение всех чувств сразу; звуковое поле — синхронно, визуальное — последовательно. Уклад жизни неграмотных людей был однозначным, синхронным и дискретным, и вместе с этим — гораздо более богатым, чем жизнь грамотных людей. Пока люди полагались на устное слово как на источник информации, они были вынуждены жить племенем, чтобы иметь доступ к информации. Кроме того, поскольку устное слово более эмоционально окрашено, нежели написанное, — благодаря интонированию, передающему злость, радость, скорбь, страх, — то племенной человек был более спонтанен и подвержен страстям. Полагавшийся на аудиальное восприятие мира он приобщался к коллективному бессознательному и жил в самодостаточном магическом мире, богатом мифами и ритуалами, с непререкаемыми ценностями. Грамотный человек, живущий в зрительном пространстве, создает вокруг себя разрозненный мир, разбитый на фрагменты, формулировки, индивидуализм, логику и специфику.
— Значит, именно появление фонетической грамоты дало такой глобальный толчок к смене ценностей от племенной вовлеченности в общину к «цивилизованной» разобщенности?
— Да, именно. Любая культура состоит из последовательности сенсорных ощущений: осязание, вкус, слух и обоняние были развиты до значительно большей степени, чем зрение. И в этот мир попала бомба фонетического алфавита, которая поставила зрение на вершину сенсорной иерархии. Обучение грамоте вырвало человека из племени, вставило ему вместо уха глаз и заменило его чувство целостности, завязанное на коммунальных взаимодействиях внутри племени, на линейные зрительные ценности и фрагментированное сознание. Фонетический алфавит как продолжение и усугубление зрительной функции значительно обесценил роль слуха, осязания, вкуса и обоняния, проникая в дискретную культуру племенного человека и облекая ее живую гармонию и сложную синестезию в однообразную, соединенную и визуальную форму, до сих пор кажущуюся нам нормой «рационального» мировосприятия. Человек цельный превратился в человека фрагментированного; алфавит разбил заколдованный круг и резонирующую магию племенного мироздания, взрывая племя и превращая его в собрание обедненных, разрозненных «индивидуумов» — человеческих единиц, функционирующих в мире линейного времени и евклидова пространства.
— Однако грамотность существовала в древнем мире и до изобретения фонетического алфавита. Почему в то время она не разбила племенное мироустройство?
— Фонетический алфавит не изменил и не усугубил человеческие характеристики только тем, что дал нам возможность читать. Вы правильно говорите — племенная культура умела со-существовать с письменностью на протяжении тысячелетий. Но фонетический алфавит радикальным образом отличался от прежних и более насыщенных иероглифических и идеограммных культур. Письменность древнеегипетской, вавилонской, майянской и китайской культур была продолжением сенсорных возможностей в том смысле, что являла собой графическое выражение реальности; в каждой из них было огромное количество знаков для обозначения всего многообразия информации, существовавшей в тогдашних обществах. Это не то же самое, что фонетическое письмо, которое использует семантически бессмысленные буквы для обозначения семантически бессмысленных звуков и при этом способно, при помощи горстки значков передать все смыслы и все языки.
«Если фонетический алфавит ударил как бомба, то печатный станок обрушился как 100-мегатонная водородная бомба»
Это достижение потребовало отделить визуальное и аудиальное от семантического и смыслового, чтобы визуально передать звук речи, образуя барьер между человеком и вещественным миром и создавая дуализм зримого и слышимого. Это вырывает зрительную функцию из устойчивой взаимосвязи с другими сенсорными ощущениями, приводя к отрицанию сознанием важных составляющих нашего сенсорного мировосприятия и, как результат, — вызывая атрофию подсознания. Сенсорный баланс, или гештальтная взаимосвязь сенсорных ощущений, — вкупе с психической и социальной гармонией — были разрушены, а зрительная функция оказалась избыточно развита. Ни одна другая письменность не приводила к таким последствиям.
— Почему вы так уверены, что все это произошло исключительно из-за фонетической грамоты? Равно как в том, что все действительно именно так произошло?
— Не нужно отправляться на 3000 или 4000 лет назад во времени, чтобы увидеть, как этот процесс работает. В современной Африке достаточно обучить одно поколение членов племени грамоте, чтобы люди отделились от племенного мировосприятия и существования. Когда племенной человек осваивает фонетическую грамоту, у него появляется более совершенное интеллектуальное восприятие мира и абстрактное мышление, но при этом он неминуемо теряет большую часть своего чувства семейственности и общности с родным окружением. Именно такое разделение на зрение, звук и значение имеет глубокий психологический эффект — у человека обедняется воображение, он начинает страдать от неминуемой разлуки с прежней эмоциональной и сенсорной жизнью. Он начинает рассуждать линейными последовательностями, начинает сортировать информацию по классам и категориям. Поскольку знание увеличивается благодаря алфавиту, его становится возможным фиксировать и разбивать на фрагменты в соответствии с любыми характеристиками, и отсюда берутся корни деления на социальные роли, кастовость, национализм, дискриминация по уровню образования и т.п. — и в процессе этого разделения в жертву приносится сенсорная взаимосвязь, присущая племенному обществу.
— Но разве потеря племенным человеком общинных ценностей не компенсируется преимуществами в виде просвещения, понимания, культурного разнообразия?
— Ваш вопрос отражает все укоренившиеся предубеждения образованного человека. Вопреки популярному взгляду на процесс «цивилизации», который Вы только что озвучили, грамота создает людей, которые намного менее сложны и отличаются от тех, кто развивался в сложной сети устного племенного общества. Люди из родовой общины, в отличие от среднего Западного человека, различались не благодаря профессиональным навыкам или внешним данным, а благодаря особенному эмоциональному фону. Внутренний мир человека общины был сложным коктейлем сложных эмоций и чувств, которые грамотные люди западного мира подавляли во имя эффективности и практицизма. Алфавит служил нейтрализации всех этих богатых отличий племенных культур, переводя их сложности в простые визуальные формы; а как вы помните, зрение — это то, единственное что позволяет нам отделиться; все остальные чувства вовлекают нас, в то время, как разделение, порожденное грамотностью выделяет и детрайбализует (от англ. Tribe — племя.) человека. Он отделяется от племени, как человек с превосходством зрения, разделяющий стандартизированные взгляды, привычки и отношения с другими цивилизованными людьми. Но у него также есть огромное преимущество перед другими непросвещенными членами племени, которые сейчас, также как и в древние времена, искалечены культурным плюрализмом, уникальностью и дискретностью — ценностями, которые делают Африканцев такой легкой добычей для Европейских колониалистов, какой варвары были для Греков и Римлян. Только алфавитные культуры, преуспели в овладении соединенными линейными последовательностями, как средствами социальной и психической организации, а также в разделении всех видов опыта на отдельные непрерывные единицы — другими словами — в применении этих знаний — это и стало секретом власти Западного человека над другими людьми, а также окружающей средой.
— Не хотите ли вы сказать, что появление фонетического алфавита стало не шагом вперед, как это обычно считалось, а обернулось духовной и социальной катастрофой?
— И то, и другое. Я постараюсь избежать количественных оценок в этой области, но есть много свидетельств, позволяющих предположить, что человек заплатил слишком большую цену за свое новое окружение из высоких технологий и значений. Шизофрения и отчужденность могли быть неизбежными последствиями способности писать и читать. Это метафорически значимо, я подозреваю, что в древнегреческих мифах именно Кадмус, который принес людям алфавит, посеял зубы дракона, выросшие из земли в виде вооруженного войска. Когда зубы дракона или технологические изменения посеяны, мы пожинаем ураган насилия. Мы ясно видели подобное в классические времена, хотя это несколько сдерживалось тем, что фонетическая грамотность не одержала скорой победы над примитивными ценностями и институтами; она проникала в древнее общество в ходе постепенного, но неизбежного процесса эволюции.
— Как долго существовал родовой строй?
— В изолированных районах он продержался до изобретения книгопечатания в XVI веке, ставшим чрезвычайно важным для расширения фонетической грамотности. Если фонетический алфавит ударил как бомба, то печатный станок обрушился как 100-мегатонная водородная бомба — книги начали воспроизводиться бесконечное количество раз, а всеобщая грамотность стала наконец достижима, сделав книги портативной индивидуальной собственностью. Шрифт, прототип всех машин, обеспечил первостепенность визуального и, наконец, предрешил судьбу племенного человека. Новые медиа с линейным, однообразным, повторяемым шрифтом, воспроизводили информацию в неограниченных количествах и невероятных доселе скоростях, давая таким образом, полное доминирование человеческому зрению над другими чувствами. В качестве серьезного расширения человека, это трансформировало и изменило всю его окружающую среду, психическую и социальную, став напрямую ответственным за такие разнообразные явления как национализм, Реформация, появление конвейера, с его отпрыском — Индустриальной революцией, появление всей концепции детерминизма, Картезианских и Ньютоновских концепций вселенной, перспективы в искусстве, нарративной хронологии в литературе и интроспекции внутреннего направления в психологии, усилившей тенденции к индивидуализму и специализации, возникшей за 2000 лет до фонетического алфавита. Раскол между мыслью и действием стал институцианализирован, а фрагментированный человек, отделенный алфавитом, был расчленен на мелкие кусочки. Начиная с этой точки, Западный человек стал Гутенберговским человеком.
— Даже принимая идею о том, что технологические инновации порождают далеко идущие изменения в окружающей среде, многим Вашим читателям остается непонятно, каким образом развитие печати может привести к таким, по-видимому, не связанным явлениям, как национализм и индустриализация.
— Ключевое слово — «по-видимому». Посмотрите ближе на национализм и индустриализацию, и вы увидите, что причина обоих явлений — взрывное развитие печати в XVI веке. Национализм не существовал в Европе до эпохи Возрождения, в которую типографии позволили каждому грамотному человеку увидеть свой родной язык аналитически, как целостную сущность. Печатный станок, распространяя копии книг и печатных материалов по всей Европе, превратил местные диалекты в единую закрытую систему национальных языков — вариант того, что мы называем масс-медиа, породившего всю концепцию национализма.
Личность, только что гомогенизированная печатью, увидела концепцию нации как глубокий и заманчивый образ групповой судьбы и статуса. При помощи печати впервые стали возможны единообразие денег, рынков и транспорта, создававшие экономическое и политическое единство и запустившее все динамически централизующиеся энергии современного национализма. Создав скорость движения информации, недостижимую до появления печати, революция Гутенберга произвела новый тип визуально ориентированной национальной единицы, постепенно объединяющейся в коммерческой экспансии, до момента становления Европы, как сети государств.
Воспитывая непрерывность и соревновательность внутри гомогенной и соприкасающейся территории, национализм не только выковал новые нации, но и предрек судьбу старых, коллективных, не соревновательных и дискретных средневековых гильдий вместе со структурами семейной социальной организации; печать требовала и персональной фрагментации и социального единообразия, естественным выражением которого было национальное государство. Ускорение информационных потоков, вызванное просвещенным национализмом, усилило специализацию, основанную на фонетической грамотности и воспитанную Гутенбергом, сделав ненужными такие энциклопедические фигуры как Бенвенуто Челлини — ювелир-наемник-художник-скульптор-писатель, Ренессанс стал тем, что уничтожило человека эпохи Ренессанса.
— Почему Вам кажется, что Гутенберг заложил основы индустриальной революции?
— Эти двое идут рука об руку. Вспомните, печать была первой механизацией сложного ручного труда; создав аналитическую последовательность пошагового процесса, она стала шаблоном для всей последующей механизации. Наиболее важным качеством печати является ее повторяемость; это визуальное утверждение, которое может быть повторено бесконечное число раз, а повторяемость — это основа механических принципов, трансформировавших мир со времен Гутенберга. Типография, производя первый повторяемый товар, также создала и Генри Форда с первым конвейером и массовым производством. Печатный станок был прототипом всего последующего индустриального развития. Без фонетической грамотности и печатного пресса, современная индустриализация была бы невозможна. Необходимо понимать грамотность, как печатную технологию, сформировавшую не только производство и маркетинг, но и все другие сферы нашей жизни — от образования до городского планирования.
«Даже если бы Гитлер передавал лекции по ботанике, какой-нибудь другой демагог начал бы использовать радио для ретрайбализации немцев, вновь зажигая темную, атавистическую сторону племенной культуры»
— Похоже, вы утверждаете, что практически любой аспект современной жизни является прямым следствием изобретения печатного станка Гутенбергом?
— Каждый аспект Западной механической культуры был сформирован печатной технологией, но современный век — это век электрических медиа, создающих окружающие среды и культуры, противоположные механическому потребительскому обществу, полученному из печати. Печать вырвала человека из его традиционной культурной матрицы, показав как свалить индивидов в одну индустриальную и национальную кучу, сохраняя до сегодняшнего дня типографический транс Запада, в то время как электронные медиа начали пробуждать нас. Галактика Гутенберга затмевается созвездием Маркони.
— Вы описали это созвездие общими словами, но чем именно являются электрические медиа, которые, по вашему, вытеснили старые механические технологии?
— Электрические медиа — это телеграф, радио, фильмы, телефон, компьютер и телевидение — все они не только усилили какую-то одну функцию, как это делали старые механические медиа, т. е. колесо — усиление ноги, одежда — кожи, фонетический алфавит — глаз, они усилили и вынесли наружу всю нашу нервную систему, трансформируя таким образом все аспекты нашего социального и психического существования. Использование электронных медиа разрушило барьер между фрагментированным человеком Гутенберга и целостным человеком, так же как фонетическая грамотность разрушила барьер между говорящим племенным человеком и визуальным человеком.
В действительности, сейчас мы можем взглянуть на 3000 лет разных степеней визуализации, атомизации и механизации, чтобы наконец увидеть в механической эре интерлюдию между двумя великими органическими эрами культуры. Эра печати, продолжавшаяся примерно с 1500 до 1900, была погребена телеграфом, первым из новых электрических медиа, а дальнейшие похоронные ритуалы были осуществлены благодаря восприятию «искривленного пространства» и не-Евклидовойматематики в ранние годы века, возродившего дискретные пространственно-временные концепции племенного человека, которые даже Шпенглер мрачно воспринимал как погребальный звон по западным ценностям просвещения. Развитие телефона, радио, кино, телевидения и компьютеров забило гвозди в гроб еще глубже. Сегодня, телевидение наиболее значимо из всех электрических медиа — проникая почти в каждый дом в стране, оно расширяет центральную нервную систему каждого зрителя по мере своей работы по формированию всей системы чувств человека. Телевидение в первую очередь ответственно за окончание визуального доминирования, характеризующего механические технологии, хотя и все другие электрические медиа также сыграли значимые роли.
— Но не является ли телевидение визуальным медиа?
— Нет, как раз наоборот, хотя идея восприятия телевидения как визуального расширения является вполне понятной ошибкой. В отличие от фильмов или фотографий, телевидение — это усиление ощущения соприкосновения, а не взгляда, а тактильность требует взаимодействия всех чувств. Секрет тактильной силы телевидения — это то, что видео изображение имеет низкую четкость, в отличие от фотографии или кино оно не дает детализированной информации о специфических объектах, а вовлекает зрителя в активное взаимодействие. Телеизображение — это мозаика, не только из горизонтальных линий, но и миллиона маленьких точек, из которых зритель физически может выделить лишь 50 или 60, ответственных за формирование изображения; таким образом, он постоянно заполняет нечеткие и размытые образы, вовлекая себя в глубокое взаимодействие с экраном, в течении которого ведется постоянный творческий диалог с иконоскопом. Контуры результирующего мультяшного изображения вырисовываются в воображении зрителя, требуюя серьезного персонального участия; зритель, на самом деле, становится экраном, тогда как в кино он становится камерой. Заставляя нас постоянно заполнять пробелы мозаики, иконоскоп татуирует послание прямо на нашей коже. Каждый зритель подсознательно становится художником пуантилистом, как Сера, рисуя новые формы и изображения, в то время как иконоскоп покрывает все его тело. Так как точкой фокуса для телевизора является зритель, то телевидение приближает нас к востоку, заставляя смотреть внутрь себя. Суть просмотра телевидения — это, коротко говоря, сильное участие и низкое качество — то, что я называю «холодным» ощущением, в противовес «горячим» по своей сути медиа с высоким качеством и низким уровнем участия, таким как радио.
— Сильную путаницу в ваших теориях вызывают понятия холодных и горячих медиа. Можете ли вы дать нам краткое их определение?
— В сущности, горячие медиа исключают, а холодные включают; горячие медиа требуют мало участия от зрителя, а холодные наоборот. Горячие медиа усиливают какое-то одно определенное чувство с высокой четкостью. Высокая четкость означает уровень заполнения данных без интенсивного участия зрителя. Фотография, например, обладает высоким разрешением, она горяча, тогда как у мультипликации низкое разрешение и она холодна, потому что грубые контуры дают зрителю очень мало визуальных данных, требуя от него самостоятельного дополнения изображения. Телефон, дающий уху относительно мало данных, холоден, так же как и речь, и то и другое требуют от слушателя значительного участия. С другой стороны, радио — это горячее медиа, потому что оно четко и ясно обеспечивает большие объемы информации, почти ничего не оставляя для дополнения слушателем. Таким образом, лекция — горяча, а семинар холоден; книга горяча, а беседа или совещание — холодны.
В холодных медиа, публика является активной составляющей при просмотре или прослушивании. Девушка, одетая в шелковые чулки или очки, по определению холодна и чувственна, потому что глаз действует как заменитель руки в заполнении изображения с низкой четкостью. Вот почему ребята обращают внимание на девушек в очках. В любом случае, подавляющее большинство наших технологий и развлечений с момента появления печати, были горячими, фрагментированными и исключающими, но в эру телевидения мы видим возвращение холодных ценностей и глубокого вовлечения публики, вызванного ими. Это, конечно же, всего лишь еще одна причина, почему медиа, а не содержание является посланием; важна сама природа телевидения, вызывающая участие зрителя, а не содержание определенного теле изображения, невидимо и неизгладимо записанного на нашей коже.
— Если даже, как вы утверждаете, медиа несет в себе все послание, как вы можете совершенно не брать в расчет контент? Неужели содержание речей Гитлера по радио не оказало влияния на немцев, например?
— Акцентируя внимание на том, что медиа, а не контент — это послание, я не говорю, что контент не играет роли, скорее он играет второстепенную роль. Даже если бы Гитлер передавал лекции по ботанике, какой-нибудь другой демагог начал бы использовать радио для ре