И впредь один, путем, который выжжен
Раскатами обвалов за спиною,
Отчаяньем погибших предо мною, —
Скребусь туда, где пребывает Цель!
«Вниз уводят восемь ступеней…» [230]
Вниз уводят восемь ступеней.
Дверь скрежещущая. Над ней,
На цепи — качай его, звонарь! —
Колокол отчаянья — фонарь.
Влево, вправо вылинявший свет,
Точно маятника да и нет …
Сочетавшиеся свет и звук,
Взмахи дирижирующих рук.
Никнет месяц. Месяц явно рыж
От железа этих ржавых крыш.
Ночь прислушивается. Дома —
Как тысячелистые тома.
Как на полках книги дремлют в ряд,
Четырехэтажные стоят.
Неужели вам, бездарный день,
В них еще заглядывать не лень!
Вот рассвета первые ростки.
Неба побелевшие виски.
Восемь ступеней, как восемь льдин.
Восемь. И болтливый кокаин!
Застегну до ворота пальто.
Брошусь в пробегающий авто.
И, шофера отстраняя прочь,
Догоню спасительницу-ночь.
НАД МОРЕМ («…Душит мгла из шорохов и свиста…») [231]
…Душит мгла из шорохов и свиста,
Поднимая теплоту до плеч,
И на плащ, шуршавший шелковисто,
Почему усталым не прилечь?
Вот ты — вся. За тканью, под рукою, —
Мускулов округлое тепло…
Водопадом радости к покою,
Словно лодку, сердце повлекло.
Снова стало видно, слышно стало:
Звон травы, фонарик рыбака…
Снова море шорохом усталым
Говорит, что полночь глубока.
На рассвете дрожь щекочет кожу,
И свернуться хочется в клубок;
На рассвете снится теплый кожух
Дедушкин, уютен и глубок,
Или — сумка (утром сны — о детском)
И цветные в ней карандаши…
На рассвете сны мои не бегство ль
В прошлое стареющей души?
Вот отец, собрав на переносьи
Складки лба, взглянул на шалуна,
И бровей его седоволосье —
Страшно молвить — как у колдуна!
Ты проснешься раньше. И, на локоть
Опершись, — в твоих глазах испуг, —
Поглядишь: из мглы голубоокой
Выплывает алый полукруг.
И, от ночи на земле продрогнув,
Сонной лени разомкнув кольцо,
Взглянешь ты внимательно и строго
На худое милое лицо…
И, упав, чтоб телом греться возле,
Вновь сомкнешь томление и лень.
А восток уже над морем розлил
Золотой и розоватый день…
«Лечь, как ложится камень…» [232]
Лечь, как ложится камень
На верстовом пути,
И обрасти веками,
В землю до плеч уйти.
Слушать, уставя челюсть
В травы тропы живой, —
Люди шагают через
Каменный череп твой.
Знать, впереди и эти
Лягут: за рядом ряд…
Вот твой удел, Бессмертье,
Высшая из наград!
ИЗ ПОТЕРЯННОЙ ПОЭМЫ(«… Двойную тяжесть мы с тобой несем…») [233]
… Двойную тяжесть мы с тобой несем,
Нам каждый день, как крепость, отдан с боем,
И рассказать, поведать обо всем
Немыслимо, пожалуй, нам обоим.
У каждого есть некая черта,
И за нее друг друга мы не пустим;
Она встает как некий Гибралтар,
И лишь за ней — нестиснутое устье,
Где подлинность. И там позор и страх,
И там, и там… — не слушай, голубица! —
Там полночью тоскуют у костра
Убийца черный и самоубийца.
Они молчат. Глядят на блеск огня.
Так смотрят совы — кругло, неотводно…
А где-то плачет, не дождавшись дня,
Двум выродкам на поруганье отдан,
Ребенок-сердце…
МЫСВЯТО ВЕРИМ В ТЕБЯ, РОССИЯ («Христос Воскресе! — Сквозь все тревоги…») [234]
Христос Воскресе! — Сквозь все тревоги
И все лишенья — сияет свет,
И пусть тернисты еще дороги,
Но вере в счастье не скажем: «Нет»!
Христос Воскресе! — Года лихие
Промчат бесследно и навсегда.
Мы вновь увидим поля России
И скажем жизни воскресшей: «Да»!
Христос Воскресе! — Пусть вьются тучи
И ночь над нами мрачна, как бред,
Но бодро верим мы в жребий лучший
И дням грядущим не скажем: «Нет»!
Христос Воскресе! — Из ночи звездной
Нам стяг Российский несут года, —
Мы невредимо пройдем над бездной
И смело скажем надежде: «Да»!
Христос Воскресе! — Над темным бредом
Советских подлых, проклятых лет —
Пройдем мы к русским, святым победам
И всем отпавшим ответим: «Нет!»
Христос Воскресе! — Лихие, злые
Умчат годины, падут года.
Мы свято верим в тебя, Россия,
Твоей победе гремим мы: «Да»!
ПОДВИГ («Обозный люд, ленив и беззаботен…») [235]
Обозный люд, ленив и беззаботен,
Разбрелся по халупам и дворам.
Всё небо в тучах. Маленький Сахотин
В дожде, в ветру… и с ним по временам
Гул долетает канонады тяжкий…
В оконных рамах дребезжит стекло.
А вот штандарт. И у штандарта с шашкой
Стоит казак. И шашка — наголо.
Но что за крики, что за топот странный,
Чужих коней стремительная рысь?
К оружию!.. Немецкие уланы
В несчастное местечко ворвались!
Они неслись, как буревая туча.
Кто даст отпор? Победа им легка…
Обоз захвачен, и плачевна участь
Штандарта беззаботного полка!
Ужели враг его святыню отнял?
Погибла честь, и рок неумолим?
Но в это время забайкальскии сотник
С разведки шел. Лишь девять сабель с ним.
— За мной, орлята! — Ринулись казаки, —
Так в груду тел врезается ядро.
И все трофеи, не приняв атаки,
Им возвратил немецкий эскадрон.
Святой Георгий грудь героя тронул,
И белый крестик засиял на ней.
Но кто герой истории моей,
Кто этот сотник? Атаман Семенов.
БЕДНОСТИ («Требуй, Бедность, выкупа любого…») [236]
Требуй, Бедность, выкупа любого
Из твоих когтей, —
Отбирай из самого святого,
Что всего святей!
Отнимай, как победитель грубый,
Всё и навсегда:
Приказания твои — как трубы
Страшного Суда!
Вымогай заимодавцем грозным,
Ставь на правежи!
Чахлым недугом туберкулезным
К койке привяжи!
Наклоняй негнущуюся спину,
Бей кнутом по ней;
Укажи холопство дворянину
Голубых кровей!
Вкладывай топор тяжеловесный
В руки батраку;
Шествуй вместе с девушкой чудесной
В спальню к старику…
Что еще… С покорностью какою
К алтарю припасть?
Не себя ли собственной рукою
Пред тобой закласть?
О, Богиня, грозным повеленьям
Внемлет всё кругом:
Пред тобою все мы — на колени
И о землю лбом!
ЗА ОКЕАН («Из русской беженки возвысясь…») [237]
Т.А.
Из русской беженки возвысясь
До званья гр а жданки чужой,
Из русской девушки став миссис,
Американкой и женой,
Вы всё же, думаю, в полете,
В тревоге поисков еще…
Ну, как, Тамара, вы живете,
Как день восходит и течет?
В труде, в тоске, в заботном плене,
В любви семейственной, простой,
И часто ль душу вдохновенья
Сжигает пламень золотой?
Уж по-английски, не по-русски
Стихи у вас, сказали мне,
И вы уже не в скромной блузке,
Как я вас помню в Харбине.
Но так-то именно и надо,
Надменность юности права:
Глаза у вас стального взгляда,
Стальная ваша синева!
Как удивительно — есть люди,
Чей лик несешь через года,
Но встречи с коими не будет
На этом свете никогда.
И, неким скованный союзом
В просторах сущих и былых, —
Молюсь о вас российским музам
И песню требую у них!
И, если к сердцу эти звуки,
Их скрытая, большая высь,
Над океаном наши руки
В рукопожатии сошлись!
«Сегодня я выскажу вам…» [238]
Сегодня я выскажу вам
Самые сокровенные мысли,
Которые раньше прятал,
Как неприличную фотографию
Прячет гимназист.
Как он, замирая от сладострастия,
Отдается ей, запершись в клозете,
Так и я вытаскиваю эти слова
Из конуры моего одиночества.
Послушайте,
На чем основано
Ваше презрение ко всему,
Что не изъявляет желания
Гладить вас по шерстке?
Вы умны? — Нисколько.
Вы талантливы? — Ровно настолько,
Чтобы писать стихи,
За которые платят
По пяти центов за строчку.
Пожалуйста, не улыбайтесь!
Это не шутка
И даже
Не желание оскорбить,
Это много больнее
И называется — истиной.
Кроме того, вы блудник:
Вы не пропускаете мимо ни одной женщины
Без того, чтобы не сказать ей глазами,
Что всегда готовы к прелюбодеянию,
Как револьвер к выстрелу.
Малейшая неудача
Приводит вас в отчаяние,
Но подлинное несчастье
Не ощущается вами,
Как землетрясение не ощущается клопом.
И все-таки,
Человек высоких вдохновений,
Я испытываю к вам
Родственную — наикрепчайшую! — любовь,
Которая мучит меня,
Как мучит порядочного человека
Связь с недостойной женщиной.
Да, вероятно,
Я когда-нибудь убью вас,
Как добродетельная жена
Убивает мужа,
Изменившего ей с проституткой.
И что же,
Ваше внимательное и любезное лицо,
Лицо сорокалетнего мужчины,
Продолжает улыбаться?
Вы слушаете меня,
Как слушают старую, надоевшую жену,
Как институтские глупости
Некрасивой женщины!
Я отклоняю дверцу зеркального шкафа.
Ибо, если невозможен развод,
Лучше уметь Не замечать друг друга.
Отправляйтесь жить своею жизнью,
Как я живу своею.
До новой встречи в уличающей плоскости
Первого зеркала!
ПИСЬМО («Листик, вырванный из тетрадки…») [239]
Листик, вырванный из тетрадки,
В самодельном конверте сером,
Но от весточки этой краткой
Веет бодростью и весельем.
В твердых буквах, в чернилах рыжих,
По канве разлиновки детской,
Мысль свою не писал, а выжег
Мой приятель, поэт советский:
«День встает, напряжен и меток,
Жизнь напориста и резва,
Впрочем, в смысле свиных котлеток
Нас счастливыми не назвать.
Всё же, если и все мы тощи,
На стерляжьем пуху пальто,
Легче жилистые наши мощи
Ветру жизни носить зато!..»
Перечтешь и, с душою сверив,
Вздрогнешь, как от дурного сна:
Что, коль в этом гнилом конверте,
Боже, подлинная весна?
Что тогда? Тяжелей и горше
Не срываются с якорей.
Злая смерть, налети, как коршун,
Но скорее, скорей… Скорей!
«Ходил поэт и думал: я хороший…» [240]
Ходил поэт и думал: я хороший,
Талантливый, большой, меня бы им беречь!
И хлюпал по воде разорванной калошей
И жался в плащ углами острых плеч.
Глаза слезят от голода и яда,
В клыках зубов чернеет яма рта.
Уже вокруг колючая ограда
И позади последняя черта.
И умер он, беззлобный и беспутный,
Ночных теней веселым пастухом.
Друзья ночей, воры и проститутки,
Не загрустят о спутнике ночном.
Лишь море в мол из розового мрака
Плеснет волны заголубевший лед
Да мокрая бездомная собака
Овоет смерть собачью и уйдет.
ТЕНЬ («Весь выцветший, весь выгоревший. В этот…») [241]
Весь выцветший, весь выгоревший. В этот
Весенний день на призрака похож,
На призрака, что перманентно вхож
К избравшим отвращение, как метод,
Как линию, — наикратчайший путь
Ухода из действительности, — тело
Он просквозил в кипевшую толпу,
И та от тени этой потускнела.
Он рифмовал, как школьник. Исключенья
Из правил позабытого значенья,
И, как через бумагу транспарант,
Костяк его сквозил сквозь призрак тела,
И над толпой затихшей шелестело
Пугливое: российский эмигрант.
ПРИЗРАКИ («Как недоверчиво и косо…») [242]
«Взвейтесь, соколы, орлами,
Поздно горе горевать».
Солдатская песня
Как недоверчиво и косо
Из облаков глядит звезда!
Тайфун крупинками дождя
По глянцевитым лужам бросил.
Как разбежалась фонарей
Испуганная волчья стая!
Подстерегает у дверей
Вот эта тишина пустая.
Дома приземисты и злы,
В них люди сумрачны и строги.
Тоски линялые узлы
Загромоздили все пороги.
Мы постарели все. Уже
Мы телом так отяжелели.
По обязательной меже
Давно плетемся еле-еле.
И вдруг из этой тишины,
Из моросящей едкой пыли,
Приниженности лишены,
Два голоса внезапно всплыли.
Солдатской песенки слова,
Что нами в молодости пета…
И откачнулась голова,
Как от внезапной вспышки света.
…………………………………….
Гремят шаги, звенят штыки,
Горят глаза, смеются лица:
Идут российские полки,
И над дорогой пыль клубится.
Поток шинелей ровно-сер…
«Эх, взвейтесь, соколы, орлами!»
Усатый унтер-офицер
Пронес суворовское знамя.
Неудержим могучий шквал
Потока этого людского.
Вот на коне прогрохотал
Гигант Паоло Трубецкого.
Куда империя стремит
Своих бойцов, к какой победе?
Но мгла черна, как динамит,
Изнемогая, полночь бредит…
Лишь в тучах тлеет синева,
Лишь ночь всё злей и неизвестней…
О, ядовитые слова
Родной простой солдатской песни!
Ужель навеки, навсегда?..
Пронизывающая сталь вопроса!
Китайский город. Ночь. Звезда.
Тайфун крупинками дождя
По глянцевитым лужам бросил.
СОСТЯЗАНИЕ БОГОВ (Глава из «Превращений» Овидия) [243]
Две тысячи упавших лет —
Ведь это там, где зрели мифы!..
…Жил замечательный поэт.
В изгнаньи умер он. И скифы
Сожгли его достойный прах.
…Не будь же, милый дух, в обиде,
Что речь твоя в чужих устах…
Теперь же говорит Овидий.
Властитель Фракии Мидас,
Оставив город свой веселый,
В лесные дебри навсегда
Ушел, и у подножья Тмола,
Горы с вершиной снеговой,
Живет, как Пан, соседом Пана,
Свирели ласковой его
Внимая ночью осиянной.
Бог козлоногий восхищал
Царя-отшельника игрою.
Из-за зеленого плюща
Он наблюдал за ним порою.
И видел, как нагих дриад
И нимф с росинками на коже
Свирельный легкокрылый яд
Вел к богу хитрому на ложе.
Раз, возгордясь успехом, Пан
Из той глуши, из мглы зеленой,
Собрав на влажный мох полян
Любовниц, вызвал Аполлона
На состязанье — был влюблен
В свое искусство бог коровий, —
И принял вызов Аполлон,
Хотя сурово сдвинул брови.
Арбитром призван старый Тмол,
Бог той горы, где всё случилось,
Он своевременно пришел,
Как в нем лишь надобность явилась.
В венке дубовом лоб. Со щек
Свисали желуди монистой:
Был Тмол и дряхл, и одинок,
И запах шел от бога мшистый.
И боле старый, чем гора,
Он заявил (уж все сидели):
«Судья готов, начать пора!»
И из пастушеской свирели
Пан звуки сладкие исторг,
Козлиной шкурой опоясан,
Повергнул песенкой в восторг
Царя-отшельника Мидаса.
Пан кончил. Божества лесов
И Тмол подняли взоры к небу:
Из туч блеснуло колесо
Блестящей колесницы Феба.
Парнасским лавром волоса
Украсил бог. И в пурпур Тира
(Зарозовели небеса!)
Его окрашена порфира.
Бог лиру левою рукой
Держал. В другой — смычок лучистый.
По самой позе мог любой
Признать в нем мастера, артиста.
Смычком по струнам он повел,
Взглянув на землю благосклонно.
Был очарован старый Тмол
Игрою Феба-Аполлона.
Игры такой, он объявил,
Еще не слыхивали в мире,
Венок победы присудил
Почтенный Тмол не флейте — лире.
Все согласились. В этот миг
Из темных чащ, где он скрывался,
Вдруг выскочил Мидас-старик
И на арбитра раскричался:
«Лицеприятен приговор,
Несправедлив ты, демон старый!»
Тмол обращает кроткий взор
На пришлеца, что в гневе яром
Готов браниться без конца,
И говорит, смеясь глазами:
«Какой же ты судья певцам,
О царь с ослиными ушами!»
Мидас касается рукой
Ушей, робея догадаться.
О боги, ужас, стыд какой —
Они в шерсти и шевелятся!..
Сияя смехом, мощно всплыл
К чертогам неба бог делосский:
Навек бессмертный наградил
Метой ослиной разум плоский!
Вопит Мидас: «Позор, беда!..
Как я наказан, дурень старый!»
И скрыл он уши навсегда
Богатой пурпурной тиарой.
Но мстит жестоко Аполлон
Тупицам, сыновьям бесславной
Бездарности, — и сделал он
Скрываемую глупость — явной.
Прислужник-раб, что подрезал
Царю власы мечом, случайно
Про уши длинные прознал,
И близится необычайный финал…
Боялся жалкий раб
Доверить тайну царской дворне,
На язычок же был он слаб, —
Общеизвестны рабьи корни!
И сделал так он: у ручья
Он вырыл ямку; в ночь глухую
Склонился к ней, в нее шепча
Про тайну царскую лихую.
Поднялся шелковый тростник,
И через год он стае птичьей
Поведал то, что царь-старик
Берег, как дева клад девичий.
Так сын Латоны Аполлон
Был отомщен в своей обиде,
О том поведал нам сквозь сон
Тысячелетний — сам Овидий.
И царь Мидас — он лишь клише,
Что вечной краскою не стынет…
Читатель, мало ли ушей
Ослиных видим и поныне?
НОВОГОДНИЕ ВИРШИ («Говорит редактор важно…») [244]
Говорит редактор важно:
«Новогодний бы стишок!»
За перо берусь отважно:
Раз в году — велик грешок!
Новогодние бокалы,
Гром музыки, серпантин,
Блеск какой-то дивной залы…
Много ль зал таких, Харбин?
Ничего!.. Валяю дальше…
Подает тебе коктейль
Дочка бывшей генеральши…
Рифмы: трель, капель, форель…
Трель так трель. Узывны скрипки.
Декольте и веера.
Тосты. Томные улыбки.
Чье-то пьяное «ура»…
С новым счастьем! С Годом Новым!
Пожеланий не жалей.
Но, как год назад, с Серовым
Гнется та же Манжелей.
Да, всё то же, то же, то же,
Как и десять лет назад.
Те же слуги, те же рожи,
То же пиво и салат.
Жизнь ушла, как светоч малый —
Как далеко до него!..
С новым счастьем? Что ж, пожалуй,
Если верите в него.
С НОВЫМ ГОДОМ!.. («С Новым Годом! — глаза в глаза…») [245]
— С Новым Годом! — глаза в глаза.
— С новым счастьем! — уста в уста.
Жизнь проста.
День за днем и за годом год.
А за ними века ползут.
Так в медлительный ледоход
Льды идут.
Участь наша — в реке времен
Таять так же, как эти льды:
Исчезать от своей беды.
Лишь движения тихий звон,
Звон медлительный похорон.
Да ладья. На ладье — Харон.
Но об этом не думай, друг,
Эти мысли — как злой недуг,
Как заломленность в муке рук.
Ведь у нас есть с тобой вино, —
Пусть обманывает нас оно.
Вот стакан… у стакана дно.
Пей до дна! Не твоя вина,
Что судьба без вина темна.
— С Новым Годом! — глаза в глаза.
— С новым счастьем! — вся сладость уст.
Что гремит впереди? Гроза?..
— Пусть!
«Я люблю, поднявшись рано…» [246]
Я люблю, поднявшись рано,
В глубине поймать сазана,
Но зачем ты мне, сазан?
Возвращу тебе свободу,
В голубую брошу воду,
Взвейся, солнцем осиян…
Без добычи сердце радо,
И без доблестей отрада —
Вышина и тишина
Голубой сторожкой рани,
И душа, подобно лани,
Струнно насторожена.
Где границы этой дали?
Голубые дымки встали
И уводят дальше даль,
За просторы за большие,
До тебя, моя Россия,
До тебя, моя печаль!
Но и ты, печаль, напевна,
Но и ты, печаль, царевна, —
Всё на свете — пустяки.
Термос. Чай горячий с ромом.
Эта лодка стала домом.
Лодка — дом. Душа — стихи.
«ТЫ» И «ВЫ» («Вода и небо. Море и песок…») [247]
Вода и небо. Море и песок.
Как музыкален плеск волны ленивой,
Струящейся на шелковый песок,
Аквамариновой, неторопливой!..
Но почему стал томным голосок?
Что ищете, печальная, вдали вы?
Песок и море. Поддень так высок.
Кого ты ждешь на берегу, Верок?
Быть может, парус — тот, что вдалеке
Повис крылом, сияющим в лазури, —
Примчит тебе, забывшейся в тоске,
Сердечные, живительные бури?
Они пойдут мальчишеской фигуре
И энергичной маленькой руке…
Но лобик твой надменно бровки хмурит:
Все эти бури — только признак… дури.
О’кэй, не спорю. Бури — чепуха.
Куда приятней безмятежность штиля.
О бурях я сболтнул лишь для стиха,
Для старой рифмы и еще для стиля:
Поэт всегда немножко простофиля…
Вы усмехаетесь с надменным: «Ха!»
И я смущен… Простор, за милей миля,
Вам шепчет имя нежное Эмиля…
Кто сей счастливец? Он меня поверг
В свирепую, отчаянную зависть…
Он всех достоинств пышный фейерверк?
Он вас влюбил, не благородством ль нравясь
Своих манер, и мир для вас померк?
Вот где тоски стремительная завязь?
Но ваш ответ все домыслы отверг:
«Эмиль в Шанхае… Он — француз и клерк».
От ног поспешно отряхаю прах, —
Поэту, мне предпочитают клерка?..
Чудовище хотел я петь в стихах…
Вы не Верок — вы просто злая Верка,
И вам теперь совсем иная мерка,
Увы и ах… Увы, увы и ах!..
Взлети, тайфун, пади и исковеркай
Вот этот пляж, где дремлет изуверка!..
Но нет тайфуна… Море и песок,
Всё музыкальней плеск волны ленивой.
Упала прядь на золотой висок,
С ней ветерок играет шаловливый,
Он разбирает каждый волосок,
Как ласковый любовник терпеливый…
Песок и море. Полдень так высок.
— Я все-таки люблю тебя, Верок!
В НОВОГОДНЕЕ ПЛАВАНЬЕ («От январской пристани опять…») [248]
От январской пристани опять
Отплываем в плаванье годичное.
Сильно ль будет лодочку качать,
Завывать ветрина будет зычно ли?
Сильно ль будет встряхивать, влача
В бури эмигрантскую посудину?
И о тихой пристани мечтать
Не напрасно ли опять все будем мы?
Ничего, усталые гребцы,
Что поделать, если плыть нам велено!
Перед вами не во все ль концы
Дали бесконечные расстелены!..
Море зарубежья пересечь —
Не поляну перейти цветочную.
Чтобы свой кораблик уберечь,
Смелыми нам надо быть и точными!
Смелыми и гордыми еще:
Горя мы великого избранники!..
Не подламывайся же, плечо, —
Мы ничьи не пленники, не данники!
Стар каш парус и скрипит штурвал,
Двадцать лет уже не видно берега…
Так Колумб когда-то тосковал —
К каравеллам приплыла Америка!
И пост дозорный в тишине —
Не пост, послушан, друг мой, стонет как
И глядит, не плещется ль в волне
Веточки береговой зелененькой?
СНЫ(«Ночью молодость снилась. Давнишний…») [249]
Ночью молодость снилась. Давнишний
Летний полдень. Стакан молока.
Лепестки доцветающей вишни
И легчайшие облака.
И матроска. На белой матроске.
Словно жилки сквозь кожу руки.
Ярче неба синели полоски
И какие-то якорьки.
Я проснулся. Упорно, упрямо
Стали сами слагаться стихи,
А из ночи, глубокой, как яма.
Отпевали меня петухи.
Но рождалась большая свобода
В бодром тиканьи бедных часов:
Одного ли терзает невзгода
И один ли я к смерти готов?
Где-то в белых больницах, в притонах,
В черных камерах страшной Чека —
Столько вздохов, молений и стонов.
И над всем роковая рука.
У меня же веселая участь
Всех поэтов, собратьев моих, —
Ни о чем не томясь и не мучась,
Видеть сны и записывать их.
СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ («Во дворе, перед навесом…») [250]
Во дворе, перед навесом,
Дров накидана гора;
Горьковато пахнет лесом
Их шершавая кора.
У крылечка, под окошком,
Грузно — выравнены в ряд —
Пять больших мешков с картошкой
Толстосумами стоят.
Ах, запасливая осень,
По приказу твоему
Мы к жилью избыток сносим,
Одеваем дверь в кошму.
Чу, сосед стучит, как дятел,
Звонко тренькает стекло, —
Он окно законопатил,
Бережет свое тепло.
Не боясь грядущих схваток
С наступающей зимой.
Как прекрасен ты. Достаток,
Полнокровный недруг мой!
Ах, расчетливый и трезвый
Бородатый скопидом,