Он мух приручает, накось!
Ты что же, скажи на милость,
Не знаешь, что мухи — пакость?»
Грязнее они, чем обувь,
В них хворей таятся силы:
Разносят они микробов,
В их теле кишат бациллы».
Но, кротко смеясь глазами,
Я так отрезвлял их разом:
«Залетные гости, сами
Да разве ж вы не зараза?
Пусть, скажем, от вас не слабит,
Не корчит от вас утробы,
Но тупости, злобы, ябед
Разносите вы микробов!»
Вставали, рычали глухо —
Связались, мол, с сумасшедшим,
А я, защитивший муху,
Вослед хохотал ушедшим.
«Безумец!» — змеились слухи,
К другому волок их каждый.
Но муха? А черта ль в мухе?
Она умерла однажды.
БОЖЬЯ ЕЛКА («Говорила богомолка…») [272]
Говорила богомолка,
Утешая мать мою:
«В этот день бывает елка
И у Господа в раю.
Сам Он звезды зажигает
На концах ее ветвей,
Светел-месяц опускает
Он низехонько над ней.
Сам Он собственной рукою
Весит сласти на виду,
Да у елки той и хвоя
Не горька, а на меду!
Кличет деток Он любимых, —
Хорошо ребятам с Ним!..
Ангелочков-херувимов,
Словно птичек, дарит им.
А за трапезою скатерть
Ризой солнечной горит.
Пресвятая Богоматерь
Всех оделит, усладит!
Что твой мальчик взят на небо —
Ты не плачь и не горюй:
Как святому, тот же жребий
Для безгрешного в раю!»
СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ («Отступать! — и замолчали пушки…») [273]
Отступать! — и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа —
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени — со славой
Оставалось только умереть.
И тогда — клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! —
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли.
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
И у гроба — это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой —
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.
ИНАЯ ЛЮБОВЬ («Хорошо ли мы живем иль худо…») [274]
Хорошо ли мы живем иль худо,
Но в пределах узкостей земных, —
В наши дни не залетает чудо
На поющих крыльях золотых.
Дважды два всегда для нас четыре,
Измерений неуклонно — три,
И наш мирик в безграничном мире
Звездочкой тускнеющей горит.
Чем и как судьбу свою ни мерьте,
К одному придете вновь и вновь:
В два кнута от дня рожденья к смерти
Нас торопят голод и любовь.
Но весною, души сблизив с небом,
На минуту задержав свой бег,
Вспомним мы, что не единым хлебом
Жил гонимый к смерти человек,
И что есть Любовь совсем иная —
Шире наших маленьких орбит, —
Что Она приходит, обнимая
Всё, что в муке немощей скорбит.
Раз в году огромные просторы
Открывает для сердец Она, —
Словно кто-то поднимает шторы
И распахивает ширь окна.
А за ним — овеянная маем
Даль полей, и ручеек, и лес,
И тогда мы только вспоминаем,
Что Христос — Воскрес.
АНТИЧНЫЙ МОТИВ («Цезарь на Форуме статуи ставит любимым…») [275]
Цезарь на Форуме статуи ставит любимым,
Виллы любовнице строит надменный богач…
Мне ль состязаться, милая, с царственным Римом,
Если Фортуна мне не дарует удач!
Даже ничтожным, той гладиаторской силой,
Что восхищает наших надменных матрон,
Мне не увлечь и не порадовать милой,
Ибо я музой горьких раздумий пленен.
Что ж я ликую? Ах, обрывая беседу
В час, когда пир к шумному близок концу,
Ты обернешься и не ответишь соседу,
Чтоб улыбнуться нежной улыбкой певцу.
БЕЗ РОЗ («В граненый ствол скользнула пуля…») [276]
В граненый ствол скользнула пуля —
Заряд старательно забит —
Сто лет назад в тот день июля,
Когда был Лермонтов убит.
Кто посягнул?.. Не франт заморский,
А тоже русский офицер;
Его в гостиных Пятигорска
Ласкали, ставили в пример.
Но кавалером не из лучших,
За дерзость сослан на Кавказ,
Считался маленький поручик
С тяжелым взглядом темных глаз.
Его стихи казались вздором
И слишком речь была резка:
Чернь оправдала дружным хором
Смерть у подножья Машука.
И вот опять леса, поляны;
Деревни русские ползут:
К несчастной бабушке, в Тарханы,
Поэта мертвого везут.
Не так ли в сивые метели
Дорогой зимней, столбовой,
И сани с Пушкиным летели
И обгоняли волчий вой?
Свистел ямщик. Фельдъегерь хмуро
Смотрел вперед и дул в кулак…
Так началась литература
И слава создавалась так!
И мы сказать, пожалуй, вправе
(Без злобы, Боже упаси!),
Что розы путь поэтов к славе
Не устилали на Руси.
ГУМИЛЕВ («Прекрасен строгий образ Гумилёва!..») [277]
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага!
Прекрасен строгий образ Гумилева!..
Он в те года сияюще возник,
Когда какой-то иссякал родник
И дряблым, бледным становилось слово.
И голосом трубы военной и суровой
Его призыв воспрянул в этот миг,
И, к небесам подъятый, тонкий лик
Овеян был блистаньем силы новой.
О, этот очерк крепко сжатых губ!..
А в эти дни, не веря нашей яви,
Блок забывал о доблести и славе
И к чертовщине влекся Сологуб.
Был страшен мир, где безмогильный труп
Вставал и шел своей тропою навьей,
А небеса уже закат кровавил,
Вздымая ночь с уступа на уступ.
Мы провалились в грозную войну,
Как в вырытую кем-то яму волчью,
Мы стали жить испуганно и молча,
В молчание повергнув всю страну,
И, задыхаясь, ринулись ко дну…
Лишь красный факел озарил окрестность,
Как нетопырь, порхала неизвестность,
Будившая набатом тишину.
Один лишь голос серебром звенел,
И не был он никем перекликаем,
Все мы его и в наши дни узнаем,
Зане не заглушил его расстрел.
Да, как бы резко залп ни прогремел,
Каким бы ни был он зловещим лаем —
Мы все-таки еще ему внимаем,
Пусть сонм годин над нами прошумел!
Прекрасен грозный облик Гумилева!
Как Лермонтов, он тоже офицер.
А вы теперь наказаны сурово,
Вы, сеятели басен и химер!
…Грохочут танки. Вихорь битвы — сер,
И вспыхивает в нем огонь багровый…
Но где оно, водительское слово,
Победно поднимающее всех?
И где они, где те певцы иные,
Что заменили спящего мертво?
Золотое сердце России
Мерно билось в груди его.
«Воскресенье. Кружку пива…» [278]
Воскресенье. Кружку пива
С пены белою каймой
Девушка с лицом красивым
Принесет на столик мой.
Как всегда, учтиво спросит,
Как неделю поживал.
И сосед мне скажет: «Прозит!»,
Поднимая свой бокал.
И движением учтивым
Кружку подниму и я,
Золотым, янтарным пивом
Жажду вечную поя.
Что же, если тяжела нам
Жизнь не нашею виной —
Мерь ее, сосед, стаканом
Или кружкою пивной!
И когда с четвертым «прозит»
Вспыхнут в сердце огоньки,
Мой сосед меня попросит
Почитать ему стихи.
Всё отлично: вечер, пиво,
Рядом теплющийся свет
Глаз красивых и учтивый,
Понимающий сосед.
СНЕЖНОЕ УТРО («Совсем не так: не пух, не пудра…») [279]
Совсем не так: не пух, не пудра…
Оно мне кажется иным —
Фарфоровое это утро
Серебряное с голубым.
Безмерна статика покоя,
Но снится, чувствуется мне,
Что скрыто нечто роковое
В звенящей этой тишине.
Она зовет условным знаком
За низводящую черту, —
Так воздух втягивает вакум
В зияющую пустоту.
Стихает боль моей тревоги,
Душа ущерба лишена,
А на фарфоровой дороге
Фарфоровая тишина.
И всё острее нетерпенье
Слиянья полного с путем
Блаженного исчезновенья
В серебряном и голубом —
Полета к высям небывалым,
Чтоб, может быть, упасть светло
(Уже серебряным кристаллом)
На чье-то жалкое стекло.
Или, устав блуждать в пустыне,
Крыла покорные сложить,
Чтоб скользнуть с небес, как иней,
И ветви ив отяготить.
Но слаще всех причуд поэта —
Быть просто радостно-живым
В фарфоровое утро это
Серебряное с голубым!..
СТАРАЯ РИФМА («Есть два слова: счастье и участье…») [280]
Есть два слова: счастье и участье.
Мастер их не станет рифмовать,
Но разгонят всякое ненастье
Эти позабытые слова.
И поэты школы удаленной
Заставляли их звучать в строфе:
Пушкин, Тютчев, в красоту влюбленный,
В нежности непревзойденный Фет.
Потому что в годы золотые,
В давние хорошие года,
Много было радости в России,
И она давалась без труда.
Но пришли эпохи роковые,
Стала жизнь безмерно тяжела,
Обеднела радостью Россия,
Нищенскою жизнью зажила.
И уже пустопорожним звуком
Рифма счастья прилетела к нам
Хмурым недоверчивостью внукам,
К их жилью, открытому ветрам.
Нет ни счастья нам и ни участья…
Но хочу я рифму обновить:
Все-таки и к нам приходит счастье,
Если мы сумеем полюбить!
Милая, твоя высока милость,
Милая! — чуть слышно, чуть дыша:
Это — счастье, это озарилась
Розовым сиянием душа!..
ПРЕДВЕСЕННЕЕ («Всё розоватей, дымней…») [281]
Всё розоватей, дымней
Над городом утра…
Последний месяц зимний,
Пришла твоя пора!
И пусть морозы люты —
Не унываем мы:
Последние минуты
Настали для зимы!
День удлинился явно —
В седьмом часу светло.
Гулять по солнцу славно —
Совсем, совсем тепло!
И пусть еще несмело,
Как вкрадчивая трель,
Но робкая звенела
Нам первая капель.
И солнце бьет в оконце,
Лик в тучах не таит,
И радостно на солнце
Стрекочут воробьи.
Пусть их восторг непрочен,
Пусть ночь всё холодна,
Но где-то близко очень
Хоронится весна.
Пусть мы у Реомюра
Качаем головой —
Конец для стужи хмурой
Уже не за горой.
И — конькобежцев горе,
Ворчат дровяники! —
Идет тепло, и вскоре
Растают все катки.
И хорошеет город,
Везут на арбах лед;
И скоро, очень скоро
В Харбин весна придет!
Пускай деревья голы
И на полях печаль,
Но Масляной веселой
Закончится февраль.
РУССКАЯ, ШИРОКАЯ… («На столе большом, широком…») [282]
На столе большом, широком
Как хорош был блин с припеком
Из снеточков иль яйца!
Прямо в рот со сковородки
Да под чарку доброй водки, —
Повторяем без конца!
А с икоркою зернистой
Под сметаной снежно-чистой, —
Масла сколько хочешь лей!
Иль под килечку-малютку,
С теплотою по желудку
Животворнейших лучей.
Хороши минуты эти!..
Даже сплетники и дети
Затихали в этот час.
Только слышишь: «Дай горячих,
Подавай-ка настоящих,
Аппетит терзает нас!»
Томно охает соседка —
Перед нею под салфеткой
Горка новая блинов…
«Ем четырнадцатый, дядя!..» —
Не считай ты, Бога ради, —
Соблюдай завет отцов!»
Где-то там, у печи жаркой,
Замоталася кухарка,
Сковородником гремит.
«Ничего, наддай, Марфуша, —
Будет что и нам покушать!» —
Куманек ей говорит.
Сколь желанен кум-пожарный
В день, блинами благодарный:
«Накормлю ужо, дружок!»
Потому что из столовой
Кто-то, голосом суровый,
Новых требует блинов.
Но уж гость о сне тоскует —
Отойти на боковую,
Похрапеть слегка, готов,
Чтоб потом усесться в санки,
В бубенцовой перебранке
Покататься, погулять…
Где же дай — о други! — эти?
Только два десятилетья
Отделяет нас от них.
Только двадцать два лишь года,
Как под шумом непогоды
Шум их радостный затих!
СТАРЫЙ ЗНАКОМЕЦ (I–VI) [283]
I
Все оделись, стол накрыли
И к Заутрене ушли.
Остается бой (в Василья
Переделанный из Ли)
Ли Тун-чен, старик отличный
Из далекого Чифу;
Не случайно, Вася, нынче
Ты попал в мою строфу!
Много лет в семействе этом
Служишь, в дружбе не лукав,
И не буду я поэтом,
О тебе не написав.
II
Марь-Иванна, губы крася,
Строгий делает наказ:
«Не усни, голубчик Вася,
Подожди, конечно, нас!»
Петр Петрович смотрит кротко,
Но и он наказ дает:
«Ты поставь графинчик с водкой
Обязательно на лед!»
Голос Коли, голос Али,
Голос бонны — миссис Райт:
«Чтобы нас не обокрали:
Никому не отпирай!»
III
Все ушли. Василий тушит
Ярких лампочек огни.
Сеттер Джим, развесив уши,
Сонно следует за ним.
Всё в порядке, всё спокойно,
Но — борись, не засыпай!
Чу, ударил медью стройной
Первый русский ламатай.
Вася вздрогнул, смотрит строго,
За цветы к окну полез;
Вася знает — русский Бога
В эту ночь опять воскрес.
IV
Васин бог иного сорта,
Он в лучах иных зарниц:
Вася крепко верит в черта
И в таинственность лисиц.
Но пред образом лампада —
Словно звездочка небес;
Сердце Васи очень радо,
Если русский Бог воскрес.
Побратал крепчайшей сковкой
Васю с русскими Харбин;
Вася… крестится неловко
На пылающий рубин!
V
Огонек уединенно
Озаряет кроткий лик.
Ночь колышется от звона
И за домом, и вдали.
Ночь гремит о высшем чуде,
Ночь о радости гремит…
«Русский есть хороший люди!» —
Вася твердо говорит.
Почему? И некий отзвук
Из глубин души истек:
«Потому что у ламозы
Бог как люди: добрый Бог».
VI
Русским гулом город ожил,
В медном гимне изнемог,
Но звенит уже в прихожей
Электрический звонок.
Петр Петрович, Марь-Иванна,
Миссис Райт и молодежь, —
Ликованьем осиянна
Взоров праздничная дрожь.
Что их так могло растрогать,
Как не эта ночь чудес?..
А они уже с порога:
«Васенька, Христос Воскрес!»
НА СУНГАРИ. Из старой тетради («Диоген, дремавший в бочке…») [284]
Диоген, дремавший в бочке,
Был счастливым до конца…
Не для лишней только строчки
Вспоминаю мудреца.
Но, имея папиросы
И полтинник на обед,
О тебе, мудрец курносый,
Нежно думает поэт.
Относясь с презреньем к веку,
Я дичаю у воды.
Молодому человеку
Даже в бочке нет нужды!
Обхожусь без бочки даже,
Ибо, трусики надев,
Целый день лежу на пляже
Возле дам и милых дев.
Нет тоски и нет вопросов,
День плывет в лазурном сне…
Сам аттический философ
Позавидовал бы мне!..
…………………………….
Желтая катит река
Волны свои всё дальше.
Гладит ладонь ветерка
Влажное тело купальщиц.
Праздничный полдень высок —
Солнечный, яростный, строгий, —
И обжигает песок
Влагой омытые ноги.
Сонно ведут по реке
Волны стеклянные грядки…
А у тебя на виске
Вьются упрямые прядки.
Сладко и больно вдвоем,
Боже, как страшно и просто!..
Что же, дружок, поплывем
До Сунгарийского моста.
……………………………..
В воздухе этом, таком янтарном,
На золотистой кошме песка,
Кажется чем-то элементарным
Всё, что нашептывала тоска.
Самое слово здесь как-то лживо,
Кажется звуком оно пустым;
Как этот камень, как эта ива,
Каждому хочется быть простым.
Стоит ли думать о том, что было,
Или о том, что идет, грозя.
Сердце, которое полюбило,
Не полюбить нельзя!
РЕМЕСЛО ПОЭТА («Говорят о ремесле поэта…») [285]
Говорят о ремесле поэта,
Но сегодня, коль на то пошло,
Обещаю доказать, что это
Ремесло — совсем не ремесло.
И у нас имеется заказчик,
И для нас не безразличен сбыт,
Даже ты, инструментальный ящик,
В довершенье сходства не забыт.
Иногда и мы снимаем мерку,
Как сапожник, получив заказ.
Что же остается на поверку,
Где же обещанье? — Но сейчас
Метод наложения применим
Точек совпадающих, и вот —
Обнаружен угол отклоненья:
Контур с контуром не совпадет;
В чем же дело? Вспыльчивый, как порох,
Взвыл заказчик, принимая труд:
«Мне стихотворение не впору,
Эти рифмы беспощадно жмут;
Здесь же шире на эпоху целую, —
Мне ль, крупице, в бездны этих сит!»
Ремесло прошепчет: Переделаю!
Творчество прикажет: Нет, носи!
СТАРЫЙ ДОМ («Крысы покидали дом недаром…») [286]
Крысы покидали дом недаром,
Не напрасно пес ночами выл, —
Старый дом давно был под ударом
Враждовавших сил.
Дом вспылал, охваченный пожаром,
И окрестность озарил.
Заметались люди, завопили,
Поднятые из-под одеял,
Плачущих младенцев потащили,
Каждый драгоценности хватал.
А иные — устремленность к высям
Красоты, познанья и любви —
Уносили книги, связки писем,
Ноты, сочинения свои.
Лишь один из тысячи вопящих
В миг, когда уже громада вся
Запылала, как сосновый ящик,
Вышел, ничего не унося.
Ибо знал, что не спасают крохи,
Что, сжигая старый дом дотла,
Роковая молния эпохи
Всех равно на гибель обрекла.
ВОЗМЕЗДИЕ («Я потерял тебя давным-давно…») [287]
Я потерял тебя давным-давно,
Давным-давно была последней встреча.
Навек твое захлопнулось окно,
Но незабвенный не забылся вечер.
Где ты теперь, потерянная мной, —
Улыбка, нежность, золотистый волос?
Ведь до сих пор я слышу за собой
Печально призывающий твой голос.
И я тревожно оглянусь назад, —
Невольное срывается движенье…
Но позади — холодные глаза
С надменною усмешкой удивленья.
Не в жмурки ли играешь ты со мной,
Нежнейший призрак, ставший беспощадным?
Не мстишь ли мне, что этот путь земной
Сомнительным вручал я Ариаднам?
Но мной самим твоя прервалась нить, —
Мгновение непоправимо злое…
До самой смерти сердцу будет мстить
Мое неугасимое былое.
ВСТРЕЧИ («У автобусной стоянки…») [288]
У автобусной стоянки,
В магазинной перебранке,
В самой гуще жизни грубой
Или вне ее, в тиши
Настороженной и гулкой
Инвалида-переулка,
Где под медленной стопою
Листьев золото шуршит, —
Словом, где бы ни бродил я,
Где бы я ни проходил бы,
Все одну я в осень эту
Вижу женщину вдали —
То с очерченностыо ясной,
То за дымкою ненастной,
Словно в облаке, немного
Отделенном от земли.
И по шубке старомодной,
По осанке благородной,
По походке, по движенью
Черной сумочки в руке —
Узнаю ее мгновенно
И бросаюсь неизменно
К милой, к ней, неторопливо
Проходящей вдалеке.
Но глаза блеснут другие,
Не родные, а чужие,
И опять я убеждаюсь,
Что она — совсем не та,
Да и как же быть ей тою,
Если крышкой гробовою
Та, о ком теперь тоскую,
Четверть века заперта!
БРОНЗОВЫЙ ВОИН. Перед античной статуэткой («Ты знаками отличий удостоен…») [289]
Ты знаками отличий удостоен —
Ты в поножах, шлем у тебя пернат.
По имени тебя, суровый воин,
Перед когортой называл легат.
Откуда ты? Из царственного Рима
Иль с острова, где умер добрый Пан,
Или весна твоя была хранима
Лесною глушью заальпийских стран?
Но и сейчас еще совсем ты молод —
Открытый взор отвагой озарен,
Карникулой тяжелый локоть золот…
В какую ты красавицу влюблен?
Иль ты еще любви не вверен следу,
Лишь ратной славе отдаешь мечты
И лишь одну жестокую Победу
Преследуешь неумолимо ты?
Да, ты за ней бежишь неутомимо:
Ведь первый ты вступил в прекрасный храм,
Когда таран врата Иерусалима
Разбил, как скорлупу, напополам!
И ты упал тогда окровавленный,
Ты два часа лежал на плитах, нем,
И Тит возвел тебя в центурионы
И подарил пернатый этот шлем.
…………………………………….
Потом — трибун — начальником когорты
Ты понесешь священного орла.
В иной стране сражений воздух спертый
Уже твой крик пронзает, как стрела…
И далее… ужель преторианцем
Увидеть мне тебя в годах иных,
И на матрон с искусственным румянцем
Ты сменишь маркитанток полевых?
Изнеженность позорна для солдата
(И для поэта пагубна она!),
Ему нужней костер, рука собрата
Да иногда еще глоток вина.
Пусть будет так: тебя хранил Создатель
От мерзости, но от меча не спас,
И образ твой запечатлел ваятель,
Чтоб в этой бронзе он дошел до нас.
Хвала тебе, солдат, отважный воин
Тысячелетий и веков седых,
Твой прах истлел, но бронзы удостоен,
А гордый дух живет в сердцах иных!
ДЕД-МОРОЗ («Ты послушай, шалунишка славный…») [290]
Маленькому Игорю
Ты послушай, шалунишка славный,
Кто такой наш дедушка Мороз…
Это — имя: литерой заглавной
Старика почтил великоросс.
С уваженьем относиться надо
К старику, когда под Рождество
Он скрипит пимами за оградой
И трещат деревья вкруг него.
Седобровый, пусть седобородый,
Он — румян и молодо-глазаст;
Он из той, из кряжистой породы,
Что уже не дожила до нас.
Сверстник он богатырям былинным,
Друг Микуле, кроткому Илье, —
Он и к нашим подошел годинам
По своей сугробной колее.
Под началом у него метели,
Змеи вьюг, слепящие глаза, —
Обвивают белые кудели,
Обнимает белая гроза!..
С дней еще татарщины, с Батыя,
Тропы он заветные берег —
Хоронил в лесах скиты святые,
Не давал, не отворял дорог.
Выходил нежданно из-за ели,
Обнимал, укладывал в сугроб…
Многие навек окоченели
На узлах неразрешенных троп!
И, покликав быстролетным вьюгам,
Уходил в их стелющийся дым…
…Был он нашим стародавним другом
И теперь остался он таким!
Лес зимою дивно изукрашен —
Елочки в тяжелом серебре…
И Мороз, наш дедушка, не страшен
Краснощекой русской детворе.
Он таких, как ты, сердечно любит,
В праздники захаживал к таким,
Если ж нынче у тебя не будет,
Значит, занят чем-нибудь иным…
ТРАЛЬЩИК «КИТОБОЙ» («Это — не напыщенная ода…») [291]
Это — не напыщенная ода,
Обойдемся без фанфар и флейт!
…Осень девятнадцатого года.
Копенгаген. Безмятежный рейд.
Грозная союзная эскадра,
Как вполне насытившийся зверь,
Отдыхает… Нос надменно задран
У любого мичмана теперь.
И, с волною невысокой споря,
С черной лентой дыма за трубой
Из-за мола каменного, с моря
Входит в гавань тральщик «Китобой».
Ты откуда вынырнул, бродяга?..
Зоркий Цейсс ответит на вопрос:
Синий крест Андреевского флага
Разглядел с дредноута матрос…
Полегла в развалинах Россия,
Нет над ней державного венца,
И с презреньем корабли большие
Смотрят на малютку-пришлеца.
Странный гость! Куда его дорога,
Можно ли на рейд его пустить?
И сигнал приказывает строго:
«Стать на якорь. Русский флаг спустить».
Якорь отдан. Но, простой и строгий,