А другие подойдут».
На поляну, на лужок
Светит месяца рожок.
Над полянкою сосна
Каждой веточкой ясна.
От сосны — косая тень.
У конца той тени — пень,
А на нем сидит медведь,
Пасть — начищенная медь,
Когти — черные крючки,
А глаза — как угольки.
Справа — волк, налево — уж,
Злой гадюки бедный муж.
Впереди его — барсук…
Белка прыгнула на сук,
А под ним — колючий еж
На крота наводит дрожь.
В стороне от всех лиса,
Взор подняв на небеса,
Скромной скромницей сидит,
На соседей не глядит.
Миша лапой покачал,
Миша басом прорычал:
«Всем известно — у опушки
Возле дуба, где родник,
С глупым псом живет в избушке
Возмутительный старик.
Он, хитрец, тетерок ловит,
В чащах сети хороня,
Лаял пес, что он готовит
Даже пулю для меня.
Пчел завел — но сунься к меду
И, поверь, не будешь рад:
Вмиг с обрыва сбросит в воду
Из ружья его заряд.
Вот погиб недавно зайка,
Убивается вдова…
Всяк на случай примечай-ка
Эти самые слова!
Дальше жить так — нет терпенья!
(Эй, не прячься, уж, в траву!)
Буду спрашивать решенья
Я у всех по старшинству».
Замолчал медведь и колко
Посмотрел в упор на волка.
Перед строгими очами
Волк поджал трусливо хвост
И сказал, пожав плечами:
«Я, владыка, слишком прост.
Я моту зубами щелкать,
Выть, сверкать глазами в ночь,
Но уволь от мыслей волка —
Мне ли разумом помочь?
Барсука спроси… Он в школу,
Говорят, ходил зимой…»
И умолк, поникнув долу
Глупой серой головой.
С неохотою великой
Поднял мордочку барсук,
Проворчав: «Лесов владыка,
Не осилил я наук.
Мне до мудростей далёко,
Стар я, память не свежа…»
И кивнул не без намека
На колючего ежа.
Еж хитер и забияка,
Еж, конечно, парень — во!
Даже дедкина собака
Убежала от него…
Но, однако, даже слова
Не добились от ежа.
Только снова он и снова
Лапой тыкал на ужа.
Но и уж зверью не в руку,
Голова его темна…
Он твердит лишь про гадюку:
«И смела-де, и умна…»
Но змея скрывалась где-то,
Не любимая никем…
— «Не подходит нам и это!» —
Объявляет Мишка всем.
Тут поднялся очень важно
Подземельный житель крот.
Он на всех взглянул отважно
И открыл ученый рот.
Говорил он очень долго
Иностранные слова,
И от них совсем у волка
Закружилась голова.
Долго крот ученой речью
Нагонял тоску и сон.
Даже Миша, я замечу,
Был той речью утомлен.
«Ничего не понимаю! —
Рявкнул он. — Почтенный крот,
Я ли разумом хромаю
Иль совсем наоборот,
Но нельзя ль угомониться,
Или слипнутся глаза…
Звери, очередь лисицы!
Что предложишь нам, лиса?»
Заюлила, завиляла
По траве лиса хвостом:
«Понимаю очень мало
Я, владыка, в деле том.
Всё же, думаю, несложно
Избежать пока беды, —
Надо только осторожно
Заметать свои следы.
Всяк, в лесу гуляя рано,
Опасайся старика,
Не крутись вблизи капкана
Или около силка.
Если зверь не глуп, как телка,
Не ленив, как жирный гусь,
От силков не будет толка…
Словом — я не попадусь!»
«Не крути хвостом, лисица! —
Зарычал медведь в ответ. —
Этак делать не годится,
В отговорках проку нет.
Про себя твердишь ты это,
Затаив над нами смех,
От тебя ж мы ждем ответа,
Чтоб пригоден был для всех.
Не напрасно лисам разум
Дал Господь, зверье любя…
Помоги ж, — иначе разом
Растерзаем мы тебя!»
Покрутив хитрющим носом,
Говорит тогда лиса:
«Если так — один лишь способ
Указуют небеса…»
И медведю по секрету
Прошептана слова три…
«Обмозгуем хитрость эту! —
Рявкнул Мишка. — Но смотри,
Всё сверши манером скорым,
Словом — действуй поскорей…»
И затем медведь по норам
Распускает всех зверей.
Одного лишь только зверя
Белка в круг не привела:
Жизнь трясине не доверя,
На болото не пошла.
А в болоте, между кочек,
С животом как барабан,
Жил не зверь и не зверечек,
А зверище — сам кабан!
Ах, прости поэту, муза,
Но сказать я должен всё ж:
Он лежал в грязи… по пузо!
И хорош же был, хорош!
Весь в колючках, в иле, в тине,
Словно бусинки глаза…
И к нему стремится ныне
Чистоплотная лиса.
«Господин кабан, вы спите?»
И в ответ несется храп.
Только тина, словно нити,
Шевелится возле лап.
«Господин кабан, проснитесь,
Всё в грязи у вас пальто…»
Тут болота грозный витязь
Сонно хрюкнул: «Ну и что?
А кому какое дело?
Я не франт и не жених…
Ты, лисица, очень смело
Во владениях моих
Появилась… Ишь ведь — леди!
Тоже — рыжая краса!..»
«Я пришла к вам от медведя», —
Отвечает тут лиса.
А с медведем шутки плохи,
Каждый зверь про это знал.
Тут под вздохи и под охи
Встал лентяй и слушать стал.
Но тихохонька лисичка
Кабану в лопух его
Зашептала. Даже птичка
Не слыхала ничего!
А старик гулял по лесу…
Старику — чего тужить?
Думал белочку-повесу
Меткой дробью уложить.
Вот пенечек — чем не лавка?
Всё для пользы нам дано.
Сел. А старенькая Шавка
Беспокоится давно.
Тявкнет робко, смотрит в очи,
Прямо — чудо-чудеса!
Рассказать про что-то хочет,
Только речи нет у пса.
«Да отстань ты! — дед бранится.
Отойди ты, сатана!»
А кусточек шевелится,
Пропуская кабана.
Зверь визжит, глаза кровавы,
Изо рта сверкает клык…
«Помоги мне, Боже Правый!» —
Задрожав, вскричал старик.
Ружьецо он на рогулю
Положил, стрелять готов.
Но не дробь, а даже пуля
Не пугает кабанов…
Ах, краснела б кровью травка,
И примялась бы она,
Если б преданная Шавка
Не вцепилась в кабана.
И за хвост его кусает,
И за ухо теребит…
А старик ружье бросает
И на дерево спешит.
Ах, досталось бы собачке,
Перцу б задал ей кабан,
Но лиса в разгар горячки
Появилась, как судьба.
И, подняв на елку взоры,
Где лесник дрожал теперь:
«Бросим ссоры и раздоры! —
Запевает умный зверь. —
Ты, лесник, теперь наш пленник:
Подойдет сейчас медведь,
Сломит елку, словно веник,
Ты же волку будешь снедь…
Да и верную собаку
Барсуку мы отдадим…
Но хоть звери мы, однако
Никому зла не хотим.
Если к нам, зверюгам сирым,
Ты не будешь впредь жесток,
Мы тебя отпустим с миром, —
Соглашаешься, дружок?»
«Соглашайся-ка, хозяин,
А иначе — худо нам!» —
Шавкой был совет пролаян.
Дед ответил: «По рукам!»
На поляну, на лужок
Светит месяца рожок.
Над поляною сосна
Каждой веточкой ясна.
От сосны — косая тень,
У конца той тени — пень,
А на пне сидит медведь.
Пасть — начищенная медь,
Когти — черные крючки,
А глаза — как угольки…
Справа — волк, налево — уж,
Злой гадюки бедный муж,
Впереди него — барсук.
Белка прыгнула на сук,
А под ним колючий еж —
На крота наводит дрожь…
В стороне от всех лиса,
Взор поднявши в небеса,
Скромной скромницей сидит,
На соседей не глядит…
А среди зверей — лесник
Головой на грудь поник,
И ворчит за дедом пес:
«Вот куда нас бес занес!
Как бы не было чего…
Впрочем — парни ничего!»
Тут раздался Мишин рев:
«Белка, договор готов?»
И провора из дупла
Всё, что нужно, принесла.
На березовой коре
Текст барсук писал в норе
Остриями всех когтей —
Он известный грамотей.
На поляне тишина.
Светит круглая луна,
И читает по складам
Мишка договор зверям:
«Обязуется лесник,
Что отнял у нас родник
И стреляет из ружья,
Не преследовать зверья.
Ни капканов, ни силков —
Ибо зверь наш бестолков —
Он не будет ставить впредь…
В свою очередь медведь
Обещает, — он прочел, —
Никогда не трогать пчел,
То есть ульев не зорить,
Мимо пчельника ходить.
Подпись в том еще даем,
Что друзьями мы живем,
Помогая там и тут,
А раздорам всем — капут».
…Ну, подписывать пора…
Шавка тявкнула: «Ура»,
Миша лапу приложил
И учтиво предложил
Сделать то же леснику,
Удалому старику.
Тут — ну, слово вам мое, —
В пляс пустилось всё зверье,
Закричав на разный лад
Кто «ура», а кто — «виват!».
ПРОЩЕННЫЙ БЕС (Поэма) [345]
Зажглись огни вечерние
В селениях глухих,
И ветер, равномернее
Заколыхав, утих;
Погасла тучка алая,
Сошла заря с небес,
И тишина немалая
Обшаривает лес.
Чуть тропочка наметится,
По сторонам — ни зги,
Лишь волчьим оком светится
Окно в избе Яги,
И над ее избенкою,
Над срубом вековым,
Поднялся струйкой тонкою
И розовеет дым.
В снегах, в трущобной темени
Который год живет.
Без счета пало времени,
Годам потерян счет;
Лишь леший рядом гукает,
Сивобород, велик, —
Хохочет да аукает
Косматый баловник.
К Яге, седой затворнице,
Несет лесовика —
Погреться в теплой горнице
У древнего шестка;
Свела его с соседкою
Давненько ворожба,
Но скучно с бабой ветхою —
Горька ее судьба:
Слепа, зубами мается
И с памятью — беда.
Всё сетует да кается,
Ждет Страшного Суда;
Суха, что подморозило, —
Легко ль два века жить!..
Грозится всё за озеро
К Угоднику сходить,
Чтоб слезы лить смущенные
И на помин души
Отдать все сбереженные
Зеленые гроши;
Не хочется за печкою
Скончаться в день лихой, —
Увы, ни Богу свечкою,
Ни черту кочергой!
И смотрит Леший ласково,
Давно смирился бес,
Давно уж он не стаскивал
Ни звездочки с небес,
Давно над богомолками
Не измывался, лих,
Давно ветвями колкими
Не стегивал он их.
И где они? Похитили
Куда их? Чья вина?
Уж нету и обители,
Давно разорена,
И в озере хоронится
Ее последний скит:
На Пасху ясно звонница
Из-под воды гудит.
И горестно негоднику,
И на себя он зол:
Теперь бы сам к Угоднику
Он богомольцев свел,
Да нету их, пригоженьких,
Не повстречаешь их, —
Теперь несут дороженьки
Лишь мужиков лихих.
Деревья стонут, падают
От их зубастых пил;
Везде грозят засадою,
Куда б ни отступил.
Но Леший, тем не менее,
Куда бы ни залез,
Без боя, без сражения
Не уступает лес.
Он тенью долговязою
Шагает за порог,
Чтоб сызнова завязывать
Концы лесных дорог;
Ворчит Яга, головушкой
Качает тяжело:
Одна!.. Пропала совушка,
А кот сбежал в село.
Эх, Русь, страна неверная,
Опасная страна:
То сонно-благоверная,
Как рыхлая жена, —
С медами да с просфорами,
С перинами, с вожжей,
С потупленными взорами,
С покорною душой;
То словно баба пьяная,
Что дружество ведет
С ворами да смутьянами,
И плат на клочья рвет,
И держит, полуголая,
Ветрам подставя грудь,
Кровавая, веселая,
За самозванцем путь.
Но и гуляя, мается
И знает, что опять
Отпляшет, и покается,
И руки даст связать;
Затем, чтобы от ладана,
Поклонов и просфор
Опять умчать негаданно
В свой буйственный простор.
Вот с умниками щуплыми
Спаял какой-то миг,
И в старосты над дуплами
Назначен лесовик;
Разжалованный в филина,
Он — бабий разговор,
И глубже в лес осиленный
Врубается топор.
Идет, бредет по просекам,
Которым нет конца;
Луна из туч колесиком
Выкатывается;
Порублено, повыжжено,
Повалено кругом,
И плачет бес обиженный
Бездольным горюном.
Идет, бредет, не ведает,
От тяжких слез незрящ,
Что сам Угодник следует
К нему из темных чащ;
Уж пересек он просеку;
Как в давние года,
Волосиком к волосику
Струится борода.
И ряска та же самая,
И на скуфье снежок,
Несет рука упрямая
Всё тот же батожок;
Им Лешего оттаскивал
Святой немало раз,
А нынче смотрит ласково,
Но бес не поднял глаз.
Лишь охнул он: «Доканывай!
Хоть в смерти отдохну!
Борьбу былую заново
Ужо я не начну;
Кем создан я — не ведаю,
Но с дней твоих предтеч
Я следовал и следую
Приказу — лес беречь.
И верил, сверстник Игоря,
Олегов проводник:
Леса горят — не выгорят,
Трущобный край велик;
Но горько изурочена
Рассеюшка: моя
Под топорами вотчина —
Под топором и я!
Но ты ее был жителем,
Так ты уж и добей!» —
И пал перед святителем
Трущобный лиходей;
Бить лбом о снег не ленится
И слышит, полный слез:
«Не мщение — прощеньице
Я дурачку принес!
И хоть ты рода низкого
И надо лбом рога,
Но луч Христов отыскивал
И в лужах жемчуга,
В трущобе, древле дикая,
Душа твоя росла:
К зверью любовь великая
Негодника спасла.
Ты белочку и ежика,
Медведя и лису
От пули и от ножика
Оберегал в лесу;
Взрастил ты сердце отчее
К обидной их судьбе,
И это, как и прочее,
Засчитано тебе.
Защитник сирых, выстоял
Ты против многих сил:
Ведь волю ты пречистую
Неведомо творил;
Враги в былом — изгнанники
Не оба ль мы теперь?
Так что ж, пойдем, как странники,
Искать иную дверь.
Я с палочкою спереди,
Ты позади, как пес.
Меня отсель на Тверь веди,
А там — Господь понес;
По горочкам, по балочкам,
От зорьки до зари,
Постукивая палочкой,
Поючи тропари…
И горестно, и сладостно,
И веселей вдвоем…
Потрудимся и в радостный
Ерусалим придем;
Там внешность неудобную
Тебе я отпущу.
Лишь ручкой преподобною
Крестом перекрещу».
Умолк. Слеза по носику
Скользит, кристальней льда;
Волосиком к волосику
Струится борода;
Но Леший хмуро косится,
Глаза блестят живей,
Сошлись на переносице
Пучки седых бровей.
«Нет, — молвит, — не упрашивай!
Хваля или кляня,
Но из лесу из нашего
Не уведешь меня;
Ну как лесную, малую
Оставлю тварь навек?
И так ее не жалует
Ни Бог, ни человек.
Ко мне ведь, лишь покликаю,
Бежит!.. Оставить лес?
Смущение великое
От этаких словес.
Уж лучше смерть, и скоро-де
Косу ее узрю,
А во святом-то городе
Я со стыда сгорю!
Зачем пойду я за море,
Лесной оставя мрак, —
Ни стать, ни сесть на мраморе
Не выучен лешак;
А лес я этот вынянчил,
Хранил, оберегал,
В нем схоронил Горыныча,
Кощея закопал.
Ветвистая, полощется
Лесная глушь в груди,
И пусть хотя бы рощица,
Я — тут, а ты — иди!»
Бойцом, не горемыкою
Умолк трущобный бес.
Смущение великое
Оледенило лес.
Молчит неодобрительно
Над схимником сосна;
Как лезвие, пронзительна
Лесная тишина —
До звонкости бездонная
Легла она вокруг;
И волк, и белка сонная
Насторожились вдруг.
В дупле — тоска сердечная,
В норе — глазок кружком,
Везде остроконечное
Приподнято ушко:
Чутьем с предельной ясностью
Лесной народ постиг,
Что огненной опасностью
Грозит нависший миг.
Страшней ножа железного
Он упадет на них:
Навек дружка любезного
Берут из чащ лесных;
Настанет время черное,
Как летних палов гарь, —
Лесная, беспризорная
Повыведется тварь.
Ведь человек-то — выжига,
Лишь топором стучит:
Ни ужика, ни чижика,
Ни мышки не щадит.
От конного и пешего
Поборы и разор, —
Нехорошо без Лешего
Оставить русский бор!
Текут мгновенья длительно,
Тревоги ночь полна,
До звонкости пронзительна
Лесная тишина;
И вдруг — очей сияние,
И, вздрогнув, слышит лес:
«В последнем испытании
Ты был, российский бес!
Хоть ты и рода вражьего,
Но Бога не гневил,
А Он не отгораживал
И бесов от любви;
И Господа растрогало,
Что ты, лесной божок,
С рачительностью многою
Лесную тварь берег.
Слюбились вы и спелися,
А это — Небу взнос!..
Постой, тебе от Велеса
Я весточку принес;
В венке из алых розочек,
Прощенный навсегда,
Пасет он райских козочек
Чистейшие стада.
А в камышах — не узницы! —
Русалки… Говорун,
Приставлен к райской кузнице
Потопленный Перун;
Вчера, гордясь обновою,
Он в райской тишине
Илье телегу новую
Оковывал к весне.
Последний ты… Отплавала
Ладья твоя во зле:
Не сам ли ты от дьявола
Ушел в зеленой мгле?
Господь всё это взвешивал,
Решила Благодать
Трущобе русской Лешего
Как старца даровать».
Угодник в топь сугробную
Шагнул, исполнен сил,
И ручкой преподобною
Его перекрестил;
И всплыл… уже колышется
Чуть ниже облаков,
И звон сладчайший слышится
Из-под озерных льдов.
Звенят на елках льдиночки,
Вся в музыке тропа;
По той ползет тропиночке
Старинная ступа;
В подскок да с перевалкою,
По горлище в снегу, —
Иссохшую и жалкую
Трясет она Ягу.
Трясет, несет до города
Великого, где встарь
Боярам резал бороды
Серьезный государь;
Там сдаст ступу затейную
В сияющий музей:
На редкость ту музейную
Желающий глазей.
Сама же мымрой жалкою
В слободке станет жить —
Заделавшись гадалкою,
Бабенкам ворожить;
Потом на жизнь советскую
Ягу ль переключить?
Решится в книжку детскую
Забраться и почить.
А Леший всё аукает
В густых березняках
И тенью длиннорукою
Проносится в кустах;
Еще сивей и гривистей,
Могучее еще:
Никак его не вывести,
Зане он окрещен!
И спит зверье укладистей, —
Не без охраны бор, —
И снится больше радостей
В тепле берлог и нор;
Спит белочка с лисичкою,
Похрапывает крот,
И белой рукавичкою
Зайчиха крестит рот.
Январь-апрель 1941 года, Харбин
НАШ ПОДВИГ. Поэма о России [346]
I
Оторвало льдину с рыбаками,
Унесло в безвестный океан,
Треплет льдину грозными валами,
Правит льдиной ветер-капитан.
Донесет ли до желанной суши
Иль утопит, льдину раздробив?
Рев пучины оглушает уши,
Тяжко взору от вспененных грив…
Ты отважен в битвах, но не битва
Ураган — его не побороть!
В этот миг спасет тебя молитва:
Веруй, смилостивится Господь!
II
Буря стихла, льдина уцелела,
Тихий остров виден впереди:
Вспомни, что ты мореход умелый,
И от рифов льдину береги!
Пусть еще волны вскипает ярус,
Пусть еще упруг упрямый бриз —
На весло пристрой косматый парус,
За свое спасение борись!
Отстрани сомнений призрак черный,
Устреми отвагу на врага —
В нужный миг опять сумей проворно
Взять быка за дерзкие рога!
III
Вот спаслись мы, обсушились… Кто-то
Накормил и предоставил труд.
Первая отхлынула забота,
Но другие тотчас подойдут.
Да, в тепле, но всё ж мы на чужбине!
Медленные шествуют года.
Может быть, от Родины-святыни
Оторвали всех нас — навсегда!
Но не верь в горчайшее: навеки!
Что ни день, то новая пора.
Не текут обратно только реки,
Волей веры сдвинулась гора!
IV
Зорко в сердце береги родное,
Не предай родимое беде
И умело племя молодое
На хорошей вырасти гряде!
Чтоб оно, чьей доли нет суровей,
С неких бы не вспоминало лет
О своей славянской, русской крови
Лишь при заполнении анкет!
Чтоб любили русской речи звуки,
Чтоб, когда ночной сгустится мрак,
Собираясь возле деда, — внуки
О России слышали бы так:
V
«Было горе, был приход Батыев,
Но правдивы старые слова:
Для того и пал прекрасный Киев,
Чтобы где-то выросла Москва.
Для того же с тихим льстивым словом
И князья тащилися в орду,
Чтоб потом на поле Куликовом
Отрубить татарскую беду.
И в орла двуглавого орленок
На знаменах начал вырастать,
И казанским мылом покоренный
Победитель начал торговать!
VI
Приходила смута (даже это
Мы уже осилили в былом!),
И казалась песня наша — спетой,
И грознейший год — концом.
Ляхом дом был опозорен царский,
Отошла от храмов благодать,
Но заставил Минин и Пожарский
Этих ляхов — мертвечину жрать!
Шли года, и осенила слава
Их победный двухсотлетний след,
И российским городом Варшава
Оказалась на сто полных лет!
VII
Но, включая царства в герб свой пышный,
В мощно распростертые крыла, —
Всё ж поработительницей хищной
Не была Россия никогда!
Враг вчерашний становился — сыном,
Мать одна, но разные сыны, —
И имперским воздухом единым
Насыщались легкие страны!
Мощность, доброта и постоянство,
Тихий вечер, ясная заря, —
И тянулись все ручьи славянства
К океану русского царя!
VIII
Но зачем, к чему все одоленья,
Если тот победоносный путь
Начат был без Божьего веленья,
Благостного предопределенья,
Волей наполняющего грудь?
Много было этих «однодневных
Удальцов» отваги боевой
От эпох недавних и до древних:
Ярких и напыщенных, как певни,
Но бесславно путь кончавших свой!
Не такой сомнительной дорогой
Наша к славе двигалась страна:
У любого грозного порога,
От Непрядвы до Бородина, —
Шаг свой честью мерила она!
IX
Всюду были мощные владыки,
Грозные решители войны,
Но не лица, а скорее лики
У вождей российской старины.
Кроткое, евангельское что-то
В их чертах, и взор их углублен
Строгой православною заботой —
Не нарушить Божеский закон!
Только с тем мы начинали сечу,
Кто кровав был и сильнее нас,
И победе праведной навстречу
Вел полки Нерукотворный Спас!
X
Потому-то и непобедима
В вихре битв святая Русь была,
Ибо вражья пролетала мимо,
Мимо сердца Родины стрела!»
Туг рассказ окончи о России.
Пусть он краток, пусть он очень сжат —
Всё же внуков души молодые
От него напевно задрожат.
В их сердцах большое вспыхнет пламя,
Клятвенно поднимется рука,
И Россия снова будет с нами,
Улыбнувшись нам издалека.
XI
Узница, во вражеской темнице,
В безысходной тьме заключена, —
Четверть века Родина томится,
Четверть века сетует она.
Так сзывай же, одолев истому,
Ей на помощь верных сыновей,
Племени внушая молодому
Ненависть к врагам страны своей!
Чтобы с ним в минуты грозной битвы,
Что до нас раскинет берега,
Со словами гнева и молитвы
Наотм а шь перерубить врага!
НИНА ГРАНИНА. Повесть о старом Харбине [347]
Глава первая
Кружка на карте удостоен
Совсем еще в недавний срок,
Рукою русской был построен
Наш любопытный городок;
Теперь он город, он огромен,
Многоэтажно-много домен,
Он изменил начальный вид;
В нем не найти былого знаков
О дне, который говорит
Об изыскательских бараках,
Где первый Морзе застучал,
Где поселились инженеры,
Чертежники и офицеры
И где казачий взвод стоял.
Их не найти под мертвым слоем
Угасших невозвратных лет:
Дождями смыт и выжжен зноем
Былого нехранимый след,
И лишь как отзвук отдаленный
Он в нашу проникает глушь,
Похожий, может быть, на стоны
Печальных, неотпетых душ;
Услышав, мы к нему приникнем,
Ему внимая, мы поникнем;
Он требует — былого речь
Извлечь из праха и сберечь.
Нам горестно расстаться с милым,
И мы приходим к старожилам.
Чтоб слушать в чуткой тишине
Рассказы их о Харбине;
Пока еще их можно встретить.
Они на Чуринских скамьях
Сидят; нельзя их не заметить.
Былое светит в их глазах;
Они расскажут вам охотно,
Беззубый раскрывая рот,
О том, что призраком бесплотным
Еще живет, еще поет.
Но чтоб была спокойна совесть,
Спешите их услышать повесть:
Всё меньше их, всё чаще их,
Почтенных стариков седых,
За Чурина увозят дроги,
И на сырых столбцах газет