— Разрази меня гром, — воскликнул капитан Трабл, — если этот верзила не их предводитель!
— Это Джимми, — отозвался Г. X. Бондн, — вы знаете, он служил тут. И я думал, что он уже образумился.
— Черт меня дернул, — не унимался капитан, — пристать здесь. У-у, проклятая… А?
— Послушайте, — окликнул капитана Г. X. Бонди, кладя винтовку на стол веранды. — Тут всюду так?
— По-моему, всюду, — утешил его капитан Трабл, — На Равайвайе они сожрали капитана Баркера со всем его гарнизоном. А на Мангайе содрали шкуру с трех миллионеров — вот вроде вас.
— С братьев Сазэрлэнд? — уточнил Бонди.
— Кажется, так. А на острове Старбурке они зажарили правительственного комиссара, толстяка Мак Дуана: вы с ним не знакомы? — Нет, не знаком.
— А, вы не знакомы с Маком? — вскричал капитан. — И как давно вы здесь обретаетесь, голубчик?
— Уже девятый год, — вздохнул пан Бонди.
— Ну, за девять лет вы могли бы с ним познакомиться, — заметил капитан. — Девятый год, подумать только! Делаете бизнес, да? Или нашли этакую тихую гавань? Нервы лечите?
— Нет, — ответил Бонди, — видите ли, я предвидел, что там, наверху, такое стрясется, ну и убрался подобру-поздорову. Надеялся, что здесь спокойнее.
— Спокойнее? Вы еще не знаете наших чернокожих молодцов! Да тут настоящая война идет, приятель!
— О нет! — защищался Г. Х. Бонди. — Здесь на самом деле царил мир. Эти папуасы, или как вы их там зовете, вполне приличные парни. Только в последнее время они как-то… того… что-то хорохорятся. И знаете, я так толком и не разобрал, чего они хотят…
— Ничего особенного, — ответил капитан, — просто они хотят нас слопать.
— С голоду? — изумился пан Бонди.
— Не знаю. Скорее всего из благочестивых побуждений. У них такой обряд, понимаете? Вроде причастия, что ли. У них это нет-нет да и прорвется.
— Ах, вот оно что, — пробормотал пан Бонди в задумчивости.
— Всякому свое, — ворчал капитан, — у них здесь одна страсть: сожрать чужестранца и закоптить его голову.
— Еще и голову закоптить? — Бонди передернуло от омерзения.
— Да это уж после того, как убьют, — утешил его капитан. — Они берегут эти головы на память. Вы видели сушеные головы в Окленде, в этнографическом музее?
— Нет, — сказал Бонд и, — я думаю… не такое уж это привлекательное зрелище — моя копченая голова.
— Пожалуй, вы для этого слишком полны, — позволил себе сделать критическое замечание капитан. — Поджарого копчение не изменяет так основательно, как жирного.
Весь вид пана Бонди изобличал необычайное беспокойство. Поникнув, сидел он в своем бунгало на коралловом острове Герегетуа, который приобрел перед самым началом Величайшей из Войн. Капитан Трабл неодобрительно хмурился, поглядывая на заросли мангрового дерева и бананов, окружавших бунгало.
— А сколько здесь туземцев? — неожиданно спросил он.
— Примерно сто двадцать, — ответил Г. X. Бонди.
— А нас?
— Семь вместе с поваром-китайцем.
Капитан вздохнул и поглядел на море. Там стояла на якоре его яхта «Паппета», но чтобы попасть на нее, пришлось бы пройти по узкой тропинке, петлявшей в мангровой чаще, что представлялось ему совсем небезопасным.
— Алло, маэстро, — окликнул он Бонди немного погодя, — собственно, о чем они там спорят? О границах каких-нибудь?
— Куда там! О сущих пустяках!
— О колониях?
— И того пустяковее.
— О… торговых договорах?
— Нет. Всего-навсего об истине.
— О какой такой истине?
— Об абсолютной истине. Понимаете, каждый народ хочет знать абсолютную истину.
— Гм, — буркнул капитан, — а собственно, с чем ее лопают, эту истину?
— Да ничего тут особенного нет, просто такая у людей страсть. Вы слышали, что там, в Европе, и вообще… везде… объявился этот… как его?… ну понимаете… бог.
— Слышал.
— Так вот, это все от него, понимаете?
— Нет, не понимаю, мил человек. По-моему, всамделишный бог завел бы на свете порядок. А этот ваш ненормальный и невсамделишный.
— О нет, сударь, — возразил Г. X. Бонди, явно обрадовавшись возможности поговорить с непредубежденным и бывалым человеком. — Я вам говорю, этот бог настоящий. Но признаюсь, он слишком великий.
— Думаете?
— Думаю. Он бесконечен. И в этом вся загвоздка. Понимаете, каждый норовит урвать от него кусок и думает, что это и есть весь бог. Присвоит себе малую толику или обрезок, а воображает: вот, мол, он целиком в моих руках. Каково, а?
— Ага, — поддакнул капитан, — да еще злится на тех, у кого другие куски.
— Вот именно. А чтоб самого себя убедить, что он у него целый, кидается убивать остальных. Понимаете ли, как раз потому, что для него важно завладеть целым богом и всей истиной. Потому он не может смириться, что у кого-то еще есть свой бог и своя истина. Если это допустить, то придется признать, что у него самого всего-навсего несколько мизерных метров, или там галлонов, или мешков божьей правды. Предположим, если бы какой-нибудь Снипперс был всерьез убежден, что только его, Снипперсов, трикотаж — лучший в мире, он без зазрения совести сжег бы на костре любого Масона вместе со всем его трикотажем. Да только пока дело идет о трикотаже, Снипперс головы не теряет. Но он становится нетерпим, когда речь заходит об английской политике или о религии. Если бы он верил, что бог — это так же солидно и необходимо, как трикотаж, он позволил бы, чтобы всяк оснастил его по-своему. Но вы понимаете, в этом вопросе у него нет такой уверенности, как в торговле; поэтому он навязывает людям Снипперсова бога или же. Снипперсову истину — навязывает, ведя споры, войны, через всякую Дешевую рекламу. Я торговец и разбираюсь в конкуренции, но это…
— Минутку, — прервал его капитан Трабл и, тщательно прицелившись, пальнул по мангровым зарослям. — Вот так. Теперь, по-моему, одним меньше.
— Пал за веру, — мечтательно вздохнул Бонди, — и вы, применив насилие, помешали ему сожрать меня. Он погиб, защищая национальный идеал людоеда. В Европе люди испокон веков пожирали друг друга из-за, каких-то глупых идеалов. Вы, капитан, — милый человек, но вполне вероятно, что поспорь мы из-за какого-нибудь мореходного принципа, вы бы меня пристукнули. Видите, я и вам не верю.
— Прекрасно, — заворчал капитан, — стоит мне на вас посмотреть, и я кажусь себе…
— Отъявленным антисемитом, да? Это ничего не значит, я перешел в христианство, я, видите ли, выкрест. А знаете, капитан, что нашло на этих черных паяцев? Позавчера они выловили в море, японскую атомную торпеду. Установили ее вон там, под кокосовыми пальмами, и теперь поклоняются. Теперь у них есть свой бог. И ради него они готовы сожрать нас.
Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.
— Слышите, — заворчал капитан, — честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.
— Послушайте, — зашептал Бонди, — а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…
В этот момент на «Паппете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.
28. У Семи Халуп [76]
Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:
— Охо-хо-хо-хо!…
— И то сказать, — убежденно произносит Благоуш.
— И то, и то, — подхватывает Благоушка.
— Вот оно так и выходит, — откликается Проузкова.
— Что верно, то верно, — замечает дедушка Благоуш.
— Ну я то, — добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.
— Бают, тальянцу крепко наложили, — припоминает Благоуш.
— Да кто же наклал-то?
— Да будто бы турки.
— Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?
— Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.
— На нас?
— Сказывают, супротив французов.
— Господи, выходит, сызнова все вздорожает!
— Охо-хо-хо-хо!… Вздорожает.
— Вот тебе и «охо-хо-хо».
— И то верно.
— А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.
— Вот и к так рассуждаю.
— Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка — для хлева.
— И говорите, полторы вам встала?
— То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!
— И то правда. — И то, и то.
— И кто когда о том думал? Полторы тыщи!
— А раньше-то за две сотни всего — и на тебе, хорошая свечка.
— Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.
— И масло за три тысячи ливров.
— Да какое масло-то!
— И сапоги за восемь тыщ.
— Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? — А нынче-то…
— Охо-хо-хо-хо.
— И когда этому конец придет…
Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.
— Да и то сказать, — проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.
— Небось уж коптит, — живо подметила Благоушка.
— Коптит, — подтвердил Благоуш. — Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?
— На рождество ровно четыре года минет.
— И то, — согласился Благоуш, — стар стал мужичок, ох, стар!
— А я-то говорю, сосед, — начала Проузка, — и чевой-то она все идет да идет?
— Что идет-то?
— Да вот эта война.
— Да кто же ее знает, — глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. — Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.
— Из-за какой же веры-то?
— Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.
— Дак у нас и была она, единая-то вера.
— А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.
— Откуда же приказ-то?
— Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.
— А на что же котлы-то?
— И этого никто не знает. Котлы — и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?
— И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?
— А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.
— Да отчего ж это по-ихнему?
— То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу — пруссак это начал. А швед и не лез.
— Господи боже! — запричитала Проузка. — Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!
— А еще я скажу, — продолжал Благоуш, — что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.
— Дождичка бы теперь бог послал, — заметила Благоушка, — картошка ноне плохая, словно орехи.
— А скорее всего, — продолжал Благоуш, — этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.
— Да кто это, они-то?
— Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, — взвизгнул дед Благоуш в волнении. — Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.
— А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?
— Нынче по две тыщонки!
— В Трутнове, сказывают, по три.
— Вот я и говорю, — взволновался старый Благоуш, — должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.
— Так, так, — согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. — А все одно…
— И то, и то, — вздохнула старушка Благоушева.
— Завсегда это так на белом свете, — добавила Проузкова.
— А вам, бабам, только бы языком молоть, — обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.
Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя «лучшего и прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.
Решающее сражение
Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».
Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.
В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.
Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон — у Батиньоля, Ван Гро — резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно — по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.
Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.
В 1893 году турчанка Вали Шён (?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом, а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».
Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет». Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.
В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии».
Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева ».
В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на «Березовом поле» («Birkenfeld»).
Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой ».
Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 — 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти — «березовое дерево», в пятнадцати — просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто это сражение вел — нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.
Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: «Березинь», «Березенец», «Березоград», «Березы» (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их — 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg — feld — haid — nammer, Birkicht и т. д.; английских — Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских — Boullainvill, Boulcay, и т. п.
Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.
Все— таки согласитесь -картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И — глядь! — убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой — на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.
К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них — историк так никогда и не узнает его имени — скажет:
— Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?
— А ты, парень, прав, — с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.
— В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, — ласково попросит третий.
А четвертый воскликнет:
— Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?
— Бежим, братцы, — предложит пятый, — мы больше не играем.
— Я тебе оставлю окурочек, — пообещает шестой, — а ты дай мне хлебца кусочек.
— Домой, чуете, домой пойдем! — гудит седьмой.
— А что, твоя старуха все еще ждет тебя? — спросит восьмой,
— Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, — вздохнет девятый.
— Вот ведь чертовщина какая творилась, — заметит десятый и плюнет с досады.
— И то верно, — согласится одиннадцатый. — Да теперь нас никуда калачом не заманишь:
— Не заманишь, — повторяет двенадцатый. — Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!
— Ах, как я рад, что конца дождался! — объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.
Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе конец Величайшей из Войн.
Конец — делу венец
Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогоских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Народную газету».
— Сию минутку будут готовы колбаски, — объявляет трактирщик, выбегая из кухни.
Но постойте, это ведь наш старый знакомый Ян Биндер. бывший владелец карусели: правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!
— Да ведь время есть? — раздумчиво отзывается пан Брых. — Опять же и патер Йошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.
— А-а… как дела у пана Кузенды? — спрашивает пан Биндер.
— Да знаете как оно. Прихварывает малость. А какой милейший человек, пан Биндер!
— И то сказать, — соглашается пан трактирщик. — А… пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…
— Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут говорить, я с удовольствием…
— Благословен господь, — прозвучал у дверей веселый голос, и пан каноник Йошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.
— Вечер добрый, ваше преподобие, — приветствовал Йошта пан Брых, — а мы уж вас заждались.
Патер Йошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.
— Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?
— Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.
— Как же, как же, помню! — воскликнул патер Йошт, протирая очки. — Явно безбожник, они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.
— Ну, пан каноник помолится за нас за всех, — примирительно пробасил пан Биндер. — Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?
— Две больших и одну маленькую!
— Ну, понятно, две больших, одну маленькую.
Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».
— Добрычер, — буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. — Холодно, братцы!
— Вот и вечеринка у нас! — суетился пан Биндер. — Вот и гости собрались!
— Так что новенького? — бодро расспрашивал патер Йошт пана редактора. — Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда был молод, в газеты пописывал.
— А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, — вспомнил пан Брых. — Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» — эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!
— Ужинать, — потребовал пан Рейзек.
Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; они еще шипели, все в капельках сала, лежа на мягкой капусте, прямо турецкие одалиски на подушках. Патер Йошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.
— Эх, хорошо, — помолчав, восхитился пан Брых.
— Угу, — не сразу отозвался пан Рейзек.
— Удалось на славу, Биндер, — признал благодарный пан каноник.
Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина, какая бывает, когда люди вдумчиво занимаются своим делом.
— Какие-то новые пряности, — присоединил свой голос благодарности пан Брых. — Это я люблю!
— Тут важно меру соблюсти.
— А все одно!
— И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.
— М-м-м…
Опять наступила длительная пауза.
— А капуста сюда идет самая беленькая.
— На Мораве, — заговорил пан Брых, — капусту делают прямо словно кашу. Я там подмастерьем служил, так эта каша сама в горло течет.
— Господь с вами, — поразился патер Йошт. — И не говорите, все равно не поверю, что это вкусно.
— Верьте не верьте, а там так делают. И едят ложками.
— Вот страх-то господен, — обеспокоился каноник. — Это странный какой-то народ, братья. Ведь в капусту всегда только жиру много кладут, верно я говорю, пан Биндер? И я не понимаю, как можно делать иначе.
— Знаете, — проникновенно обратился к присутствовавшим пан Брых, — с этой капустой выходит вроде как с нашей верой. Не умещается в голове человека, как можно исповедовать иную веру.
— Ах, оставьте, голубчик, — защищался патер Йошт. — Я скорее поверю в Магомета, чем съем капусту, приготовленную по-иному. Ведь ясно как божий день, что капусту надо заправлять жиром.
— А когда разговор идет про веру, это неясно?
— Когда про нашу веру, ясно, — твердо заявил пан каноник, — а про все прочие, — неясно.
— Вот мы и снова там, где перед войной были, — вздохнул пан Брых.
— А люди завсегда оказываются там, где они уж бывали, — вмешался пан Биндер. — Так и сам пан Кузенда считает. «Биндер, — говорит он, — никакая правда не даст себя одолеть. Видишь ли, Биндер, этот наш бог на землечерпалке вовсе не был плох, и твой — карусельный — тоже был совсем не дурен, а вот так получилось, что оба сгинули. Всяк верит в своего исключительного бога, а другому человеку не верит, не верит, что этот, другой-то, тоже любит хорошего бога: Люди всегда должны верить в людей, а остальное приложится». Так говорит пан Кузенда.
— И то верно, — согласился пан Брых, — человек — он может, скажем, считать, что иная вера — плохая вера, а вот думать, что человек, исповедующий иную веру, обязательно плохой, грубиян, проходимец, — это уже нельзя. Так и в политике, так и во всем.
— А сколько людей заразилось ненавистью и погибло, — отозвался патер Йошт. — Выходит, чем крупнее дело, в которое ты веришь, тем яростнее ты отвергаешь неверующих. А ведь самой большой верой должна быть вера в людей.
— Всяк прекрасно мыслит про все человечество, а вот когда нужно поладить с отдельным человеком — тут и загвоздка. Пусть лучше я тебя убью, зато спасу человечество. А это нехорошо, ваше преподобие. И мир до тех пор нехорош будет, пока люди не научатся друг другу верить.
— Пан Биндер, — в раздумье проговорил патер Йошт, — так, может, вы завтра приготовите эту моравскую капусту? Надо попробовать.
— Ее обжаривают, но только немного, и ставят вроде как упревать. И с колбасками — оно вкусно, прямо пальчики оближешь, честно говорю. В каждой вере и в каждой правде что-нибудь доброе да найдется, только бы это доброе каждый признал.
Дверь с улицы отворилась, и в горницу вошел полицейский. Он замерз и зашел пропустить рюмочку рома.
— А, это вы, пан Грушка, — признал вошедшего Брых. — Откуда идете?
— Да с Жижкова, — откликнулся полицейский, снимая огромные рукавицы. — Облава была.
— А кого ловили?
— Да двух бродяг. Всякую тварь, словом. Этот дом номер 1006, подвал то есть, настоящий притон.
— О каком притоне речь? — не понял пан Рейзек.
— Да притон с карбюратором, пан редактор. Стояли там маленькие карбюраторы от старого, еще довоенного мотоцикла. Вот всякая шваль и повадилась там оргии устраивать.
— Что же это за оргии?
— Ну, в общем непорядок. Молятся и поют псалмы; видения, видите ли, у них, пророчества, чудесами голову себе забивают, ну всякая такая чушь.
— А это не полагается?
— Не полагается, полицейский запрет наложен. Это ведь, понимаете ли, дело такое — вроде опиума. У нас такой притон и в Старом месте был. Этих карбюраторных гнезд мы уж семь штук разорили. Всякая шваль туда забивалась. Бродяги бездомные, курвы, личности подозрительные. Оттого и запрещено. Непорядок.
— И много таких притонов?
— Да нет, по-моему, это был последний.
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Оставить отзыв о книге
Все книги автора
[1] Ристон — металлургические заводы в городе Либени (Чехословакия).
[2] Фехнер Густав (1801 — 1887) — немецкий философ-идеалист, основатель психофизики и экспериментальной психологии.
[3] Крейчи Франтишек (1858 — 1934) — профессор философии и психологии, один из значительных представителей чешских позитивистов.
[4] Позитивисты — последователи позитивизма, идеалистического направления в буржуазной философии XIX века (Конт, Спенсер).
[5] Выскочил Квидо Мария (р. в 1881) -автор многочисленных рассказов и сентиментальных романов.
[6] Экзорцизм (греч.) — заклинание или изгнание злою духа, дьявола.
[7] Лурд — город во Франции, место паломничества католиков к источнику «святой» воды.
[8] Малые Сватонёвице - шахтерский поселок неподалеку от города Упице. В Малых Сватонёвицах родился Карел Чапек; некогда Малые Сватонёвице были местом паломничества к святому источнику девы Марии.
[9]Продолжайте (англ.)
[10] Steel Trust (англ.) — объединение металлургических предприятий.
[11] AEG — Allgemeine Elektrizitats Gesellchaft— Всеобщее объединение электриков в Берлине.
[12] Маннесман — металлургический концерн, специализировавшийся на производстве бесшовных труб; название получил по имени братьев М. и Р. Маннесман — немецких инженеров-изобретателей.
[13]Greusot — французские заводы.
[14] «Чешские братья» — члены чешской религиозной секты, образовалась в XV веке и была разгромлена после Белогорской битвы (1620).
[15] Дедрасбор — чешский ансамбль хоровой декламации.
[16] Чванчара Карел (1882) — журналист, главный редактор газеты аграриев «Вечер».
[17] Белогорское сражение — При Белой Горе под Прагой в чешский период Тридцатилетней войны.» 1620 году, произошло крупнейшее сражение чехов с войсками Габсбургов; после поражении Чехия на три столетия лишилась политической самостоятельности, превратившись в провинцию Австрии.
[18] Фирма «Оберлендер» — так же, как и многие другие предприятия, о которых упоминает Чапек, — это прядильные и ткацкие фабрики в окрестностях города Упице, где отец К. Чапека служил врачом. На фабрике Оберлендера некоторое время учился брат К. Чапека — Иозеф Чапек, впоследствии крупный художник; И. Чапек погиб в концлагере во время второй мировой войны.
[19] Яблонец — город в Северной Чехословакии, центр стекольной и текстильной промышленности.
[20] Злихов, Xyxли, Збраслав, Штеховице — пражские предместья.
[21]В измененных условиях (лат.).
[22] Культ огня пар сов — религиозный культ у парсов — последователей учения Заратустры.
[23] Флагелланты (латин.: Hagellans — бичующий) — участники религиозного, враждебного католической черкпи движения, возникшего в XIИ веке среди городской бедноты Италии.
[24] Хилиазм — религиозное учение о тысячелетнем «царстве божьем» на земле. В средние века хилиазм был выражением антифеодального протеста крестьян и горожан. В основном, однако, хилиастические секты носили непротивленческий характер, проповедуя пассивное ожидание «царства божьего».
[25] Малайский амок — неожиданные и болезненные взрывы возбуждения; особенно часто наблюдается у малайцев, курящих опиум.
[26] Склонность к анимизму и шаманству — то есть "склонность к вере в непосредственное влияние духов на человека, которое иногда осуществляется посредством проповедников и шаманов.
[27] Анабаптисты (перекрещенцы) — сторонники плебейской секты, возникшей в Германии в XVI веке. Анабаптисты отрицали церковную иерархию и формализм таинств.
[28] Тауматург (греч.) — чудотворец, члены чешской секты «Белых чудотворцев».
[29] Будейовице, Клатовы. Пльзень, Жлутице — чешские города и местечки.
[30]Кийовский народный костюм — костюм округа Кийов — славится необычайной красотой, очень дорог.
[31] Вааловы идолы — Ваал у древних сирийско-финикийских народов — бог солнца, символ творческой силы.
[32]Благословен будь Иисус Христос (лат.)
[33] «Вольная мысль» — некогда международная организация атеистов.
[34] Теософский центр «Адиар» — теософия — религиозно-мистическое учение, признающее источником «богопознання» мистическую ситуацию, откровение. «Теософы Адиара» — теософы предместья Мадраса.
[35]То есть (лат.)
[36]Понимаешь, сын мой? (лат.)
[37]Понимаю (лат.)
[38]Слава богу! (лат.)
[39] Бреве — краткое папское послание.
[40] Конклав — буквально: закрытая комната, совет кардиналов, собирающийся для избрания нового папы.
[41]Благословен испокон веков (лат.)
[42] Деификация — возведение кого-либо в сан бога, признание за кем-либо пли за чем-либо божественной миссии; обожествление
[43]Дословно: поверенный бога при ведении споров (лат.)
[44]Дословно: заступник Дьявола; на процессах по канонизации святых «адвокат Дьявола» приводит доводы против святости предполагаемого святого (лат.)
[45]Газета, издававшаяся Ватиканом.
[46] Старокатолики — течение в христианстве, отколовшееся от католической церкви после Ватиканского собора, 1870 г. Старокатолики отвергают верховную власть папы, догматы о его непогрешимости и т. д.
[47] Нонконформисты — протестанты, не принимающие английской церкви.
[48]У нас есть бог (лат.)
[49]В оригинале — игра слов: «Был при том».
[50] Махдизм — религиозное движение в Судане, получившее название по имени Мохамеда Ахмета (1844-1885), или МАХДИ.
[51]Еще нечто… (фр.)
[52]Ничего не поделаешь (фр.)
[53]Ханжа (фр.)
[54]Да, именно, возмутитель спокойствия (фр.)
[55]— «Ватикан и Квиринал» — Квиринал — название одного из семи римских холмов, по имени которого назван королевский дворец; одновременно символ светской власти, противостоящей церковной — Ватикану.
[56]Да, он большой спортсмен (англ.)
[57]И все такое (англ.)
[58]Порядок, вы меня понимаете? (нем.)
[59]О небо! (англ.)
[60] Рейзек — очевидно, имеется в виду Ярослав Рейзек (р. 1902) — редактор «Народной газеты»; Чапек служил у него в качестве репортера.
[61] «Маккавеи» — иудейский жреческий род; маккавеи насильственно распространяли среди покоренных народов иудаизм.
[62] Радл Эммануил (1873 — 1942) — биолог и философ-идеалист. Чапек намекает в данном случае на его полемику со спиритами и с И. Веденским, с которым Радл резко расходился во взглядах.
[63] Веленовский Йозеф (1858 — 1949) — знаменитый чешский ботаник, в позднейший период — страстный защитник спиритизма. Его труд «Натуральная философия», изданный во время написания Чапеком «Фабрики», вызвал многочисленные отклики и споры.
[64] Ян Врба (1889 — 1961) — бездарный, но плодовитый писатель, автор книг для молодежи.
[65] Липаны — местечко близ Праги, где в 1434 году произошла решающая битва таборитов (гуситы левого направления) и чашников (правое крыло гуситов); чашники, одержавшие победу, признали чешским королем императора так называемой священной Германской империи Сигизмунда.
[66] Славные рукописи чешские — имеются в виду Крале-дворская и Земногорская рукописи — собрания чешских песен, написанных в подражание народному творчеству Вацлавом Ганкой и выданные им за подлинные рукописи XI-XIII веков.
[67] Крамарж — глава чехословацкого правительства в 1918 — 1919 годах.
[68]Как следствие (лат.)
[69] Тридцатилетняя война — первая общеевропейская война, длившаяся с 1618 по 1648 год.
[70] Греческие эвзоны (euzones — греч.) — буквально: подпо