ФИЛОСОФ ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ
КАК СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ
НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ
(Критика церковно-богословского подхода
Георгия Ореханова)
[ОТРЫВОК ИЗ НЕНАПИСАННОЙ КНИГИ]
ПРИМЕЧАНИЕ. Это очередной из серии аналитико-рецензионных очерков по содержанию книги прот. Г. Л. Ореханова «Лев Толстой. Пророк без чести» (2016). Препятствием для завершения всего исследования и соединения очерков в один текст является недоступность для нас ряда научных публикаций и в особенности источниковых материалов, на основании которых Георгий Леонидович Ореханов строит свои аргументации, а также ОТСУТСТВИЕ у нас специально-богословского образования, которое могло бы уровнять «весовые категории» автора и рецензента.
Самое вкусное, что я могу выжать из этого кислого лимона обстоятельств -- обратить мои многолетние нотицы в записных книжках и на полях орехановских публикаций последнего десятилетия -- не в краткий текст рецензии, а в более пространный, в своеобразном стиле АНАЛИТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ.
Я, как тигра, без суеты иду точно "по следам" московского толстоведа в рясе -- по возможности обращаясь к тем же источникам и публикациям, с которыми работал он. Задача очевидна: УБЕДИТЕЛЬНО ПОКАЗАТЬ ЧИТАТЕЛЮ НЕПОЛНОТУ ИЛИ СУБЪЕКТИВНОСТЬ, ОШИБКИ, ПОДТАСОВКИ, допущенные Г. Л. Орехановым при работе с хорошо известными в толстоведческом мире источниками. Кому это интересно -- читайте. На массового читателя не рассчитано. На церковно - верующего, с легко расстраивающимися чувствами -- тоже, О ЧЁМ И ПРЕДУПРЕЖДАЮ.
ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ единомышленникам в поиске Истины,
РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ.
Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 2 марта 2019 г.
_________________
P. S. Книгу Ореханова 2016 г. я называю "розовообложечной" за цвет её внутреннего (под суперобложкой)картонного переплёта. Мне подсказали в Ясной, в нашей Библиотеке, что не весь тираж книги с таким оформлением. Мне досталась -- такая, "весёленькая"... и тоже, пожалуй, символичная по цвету, так как главная тема несостоявшейся (пока) книги -- это Константин Леонтьев в его презентовании читателям Г. Орехановым и, соответственно, восходящая к Леонтьеву концепция РОЗОВОГО ХРИСТИАНСТВА Толстого и Достоевского.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~`
В своей книге 2016 г. «Лев Толстой. Пророк без чести. Хроника катастрофы» Г. Ореханов берёт на себя роль знаменитого по книжкам Г. К. Честертона сыщика в рясе – патера Брауна – в сочетании с самоуверенным моральным витийством, приводящим на память некоторых других, отталкивающих своим фарисейством, персонажей мировой классики… Так или иначе, но, выволакивая из гроба Льва Николаевича за ушко и бороду – будто на суд, «пред очи» своей читательской аудитории – московский поп сам встаёт в позу одновременно эксперта, обвинителя и председателя суда и САМ подбирает для позорного, антихристова этого судилища безответного Льва – удобных ему Свидетелей Обвинения и МНИМЫХ, особенно удобных, Свидетелей Защиты.
Среди «защитников» нет НИ ОДНОГО ни религиозного (во Христе) единомышленника Льва Николаевича, ни просто симпатизировавших ему, понимавших и любивших его спутников. Ни соратника в книжном просвещении народа И.И. Посадова-Горбунова, ни друга и секретаря Николая Гусева с его фундаментальной биографией Л.Н. Толстого и рядом воспоминаний, ни Павла Бирюкова с другой подробнейшей толстовской биографией, ни А.Б. Гольденвейзера… Всех тех, кого почти не знает толпа, потенциальные читатели розового талмуда 2016 года – будто бы и нет для Ореханова. Зачем знакомить с ними толпу?.. Ближайший и многолетний друг Толстого Владимир Григорьевич Чертков, разумеется, исключение: о нём в книжке пишется много и подробнейше… но он сам предстаёт в ней как ОБВИНЯЕМЫЙ – не более и не менее, как на “Жестоком Суде России” (так неосторожно ещё в 2009 г. окрестил Г. Ореханов первое издание своей особенной монографии о В.Г. Черткове). Все «защитники» — члены семьи Толстого: жена Софья Андреевна; яро-православная тётка (страстно любившая с юных лет Льва, но не его «ереси»); православная же монахиня Мария Львовна, сестра Толстого, и, наконец, МЛАДШАЯ дочь Александра – тоже ОЧЕНЬ любившая отца и преданная ему ВМЕСТЕ с его убеждениями, но, что очевидно – по юности лет и незрелости, отчасти и невыработанности ещё убеждений собственных, ибо позднее, живя в Японии и США, чтя память отца, она шла совершенно своим путём, сближаясь с учением отца только там, где это было приемлемо, выгодно и удобно, исходя из конкретных условий эпох и социальных обстановок.
Негодящие «защитники»… ибо это ГОЛОСА ЛЮБВИ ЗЕМНОЙ – родственной, дочерней, жениной… цветаевской, но не Христовой.
А вот Обвинители у Ореханова – премудрые, аки змии, могучие, как кобели, охраняющие его подмосковную виллу… все, кроме одного. Предсказуемо этой одной становится Софья Толстая – хотя тётка Alexandrine была много фанатичнее в исповедании религии и её обвиняющий голос был бы не менее громок и весом. Но тётка умела УВАЖАТЬ иноверие, быть веротерпимой... К тому же у жены Толстого – положение по отношению к мужу уникальное. Сирота, слишком рано потерявший мать, он после свадьбы доверил ей, много младшей – Всего Себя. Как мама, она бессчётное число раз лечила его болячки и утешала… Через неё прошли если не все его рукописи – то уж воистину Львиная их доля. Усаживая за их переписывание, он сам натренировал и без того от природы чуткую к писанному слову, к музыке и к музыкальности художественной речи Соничку в языке и стиле печатного слова – так, что даже личный дневник С.А. Толстой читается во многих местах как увлекательный «роман в письмах потомкам». Научил – не зная, КАК она употребит свои навыки… Она употребила – на самооправдания и ложь, на субъективные, а в ряде случаев попросту не правдивые «изобличения» мужа и самых близких, дорогих для него людей перед умозрительными «грядущими поколениями»… И её плетения лукавств и полуправд с ложью – конечно же, убедительнее для массового читателя, нежели аргументы политиков, философов, богословов!
Главный приём, к которому прибегает Г. Ореханов на страницах розовообложечного своего сочинения 2016 г. изд. «Лев Толстой. Пророк без чести» – всё та же старая, как мир, и недобрая МАНИПУЛЯЦИЯ мыслями и чувствами читателя – сочетаемая с тенденциозными подбором и интерпретацией источников и осуществляемая поистине виртуозно. Напомним читателю, что в миру поп Ореханов профессионально изучал психологию.
* * * * *
СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ НА «СУДЕ» Г. ОРЕХАНОВА
В числе свидетелей обвинения на вымышленном Г. Орехановым «суде» против Л.Н. Толстого – помимо ЖЕНЫ, о которой мы уже писали, ещё три персоны: Обер-Прокурор (К. П. Победоносцев), Консул (К. Н. Леонтьев) и Философ (В. С. Соловьёв). Из этих троих наибольшее сближение биографий у Толстого – с Леонтьевым, что мы и продемонстрировали в предшествующей главе нашего сочинения. Собственно, Константин Николаевич как историческая персоналия и деятель российской общественной мысли 2-й полов. XIX столетия и его «обвинения» в адрес Л.Н. Толстого и его «розового христианства» являются главным содержанием данной книги. Именно поэтому здесь они подробно рассмотрены не будут. Немногим больше скажем об умнейшем, многоталантливом, но совершенно не понимавшем Толстого и безоговорочно отвергавшем его христианскую проповедь обер-прокуроре св. Синода. И, наконец, более всего внимания и сил нам потребуется уделить Владимиру Соловьёву, человеку, отношения которого с Толстым были наиболее близкими, который, общаясь с ним, разделяя на определённых этапах жизни многие аспекты его мировоззрения, в наибольшей степени может претендовать на роль ПОНИМАЮЩЕГО оппонента. Итак, начнём с Соловьёва.
ФИЛОСОФ ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ
Владимир Сергеевич Соловьёв (1853-1900), сын историка С.М. Соловьёва, поэт, философ и публицист. В 1874 г. Толстой прочитал магистерскую диссертацию Соловьёва «Кризис западной философии» и в письме к Н.Н. Страхову оценил её очень высоко (62: 128). В следующем году Соловьёв, по собственной инициативе, впервые посетил Ясную Поляну. В письме другу-философу Н.Н. Страхову от 25 августа 1875 г. Толстой признавался, что знакомство с мыслителем очень много ему дало, «расшевелило» в нём «философские дрожжи» (62: 197). Этим визитом было положено начало многолетним контактам известных деятелей русской культуры.
Во время встреч они часто спорили, о чём сохранились свидетельства современников. Расхождения Толстого и Соловьёва обозначились почти сразу. Писатель не принял основных положений докторской диссертации Соловьёва «Критика отвлечённых начал». По его мнению, верующему человеку, не безбожнику, «нельзя, говоря об основах знания, вводить понятие Божества как случайный признак, годный для подразделения» (62: 360).
10 марта 1878 г. в т. н. «Соляном городке» в Петербурге состоялась лекция В. С. Соловьёва, которую посетили,притом не свидевшись друг с другом, два крупных писателя эпохи -- Достоевский и Лев Толстой.
Это была седьмая из большого цикла в 11 лекций по философии религии, прочитанных Вл. С. Соловьёвым и напечатанных затем в «Православном обозрении» 1878—1880 гг. под заглавием «Чтения о богочеловечестве». Она была прочитана в доме на Фонтанке, что напротив Летнего сада, построенном на месте старого Соляного двора (подобие теперешних модернизируемых кластеров в российских городах). В новом здании помещались разные научные учреждения и были лекционные и концертные залы.
Судьба будто смеялась над недавними и непрочными отношениями двух мыслителей: “усадебного “ и профессионального. В лекции этого дня профессионал Соловьёв мастерски раскрыл тему Христа как богочеловека.
Вся история человечества, история религиозных исканий, убеждён был Соловьёв, есть постепенное возвращение человека к своей двойственной сущности. От обожествления природы (политеизм), через обожествление себя самого (индуизм), через сознание Бога низшей личности, подобной земным царям или патриархам (иудаизм) – к «всечеловечению божественного начала», к богочеловеку — Христу. Именно в нём соединяются конечное с бесконечным, относительное с абсолютным, универсальное с индивидуальным, духовное с телесным. Христианство, таким образом, вобрало в себя все предшествующие ступени религиозного развития. Особенное же состояло в «учении Христа о Себе самом, указании на Себя самого как на живую воплощённую истину» (Соловьёв B.C. Собр. соч. СПб., 1903. Т. 3. (1877-1884). С. 23-104).
К адекватному, глубокому и понимающему восприятию такой концепции Толстой в тот мартовский день 1878 года был ещё совершенно не готов – ни по общему состоянию своего религиозного сознания, ни по настроению, диктуемому в немалой степени и условиями публичной лекции.
Философ и педагог С. Н. Эверлинг записал позднейший (1901 г.) эмоциональный и колоритный рассказ Толстого о посещении этой лекции и в целом о его впечатлении от философии Соловьёва, дающий дополнительные материалы как для понимания причин отторжения живым христианским сознанием Толстого мертворождённых соловьёвских концепций, так, в частности, и для понимания того, что общение двух великих писателей в тот день и в тех условиях просто НЕ МОГЛО состояться – даже если они бы специально и предварительно сговорились о встрече. Вот его изложение воспоминаний и мнения Л. Н. Толстого:
«“…Соловьёв, Лопатин, Трубецкой — всё это в сущности одно и то же и все трое лишены оригинальности; повторяют зады немецкой философии, только каждый на свой лад, вот и всё. И я совершенно не понимаю, почему в Соловьёве хотят видеть самостоятельного мыслителя. Он скучен до невероятности, а, главное, никак нельзя понять, чего он в сущности хочет. Публичные лекции его — это сплошной сумбур. Я никогда не забуду, как покойный Страхов однажды затащил меня на лекцию Соловьёва. Можете себе представить битком набитый зал, духота невероятная, просто теснят друг друга, сидеть негде — не только стулья, но и окна все заняты. Дамы чуть ли не в бальных туалетах. И вдруг с большим запозданием, как и следует maestro, появляется на эстраде Соловьёв — худой, длинный, как жердь, с огромными волосами, с глазами этакого византийского письма, в сюртуке, который висит на нём, как на вешалке, и с огромным белым галстуком, просто шёлковым платком вместо галстука, повязанным бантом, как, знаете, у какого-нибудь художника с Монмартра; обвёл глазами аудиторию, устремил взгляд куда-то горе; и пошёл читать, как пошёл... через каждые два-три слова по двух и трёхэтажному немецкому термину, которые почему-то считаются необходимыми для настоящей философии, просто ничего нельзя понять... читал он это читал, а потом вдруг дошёл до каких-то ангельских чинов и стал их всех перечислять — по-поповски — херувимы, серафимы, всякие престолы и разные прочие чины, положительно не знаю, откуда он их набрал и точно всех их видел сам. Глупо как-то. Я так и не мог дослушать лекции, оставил Страхова одного”.
Наступило некоторое молчание. И, как будто что-то припоминая, Л. Н. добавил: “Нет, какой же он философ, просто церковник в духе отцов восточной церкви, опоздавший родиться на свет. И кому только нужна эта его всемирная теократия? Всего менее, конечно, Тому, за Кого он так хлопочет — т. е. Богу”» (Эверлинг С. Н. Три встречи с Толстым // Новые материалы о Л. Н. Толстом: Из архива Н. Н. Гусева. — [М.; Оттава], 2002. – С. 167 – 168).
Вослед за И. Волгиным Г. Ореханов с авторитетностью психолога утверждает, что сам Толстой не желал и опасался встречаться с «человеком того же духовного масштаба», что и он сам, «в период обострения своих религиозных исканий» (Орех. - 2016. С. 394). Это только отчасти правда. Действительно, Лев Николаевич, только начавший тогда «нащупывать» истинный путь к Богу и Христу, к исповеданию свободного и чистого, нецерковного, христианства – больше всего не желал замусоривать своё сознание концептами, символами и смыслами того жизнепонимания (церковного, общественно-государственного, восходящего к языческому и еврейскому), деспотическое влияние которого преодолевал. Ему не нужны были ПУТАНИКИ, как Достоевский или тот же Соловьёв: запутаться, ошибиться он мог и без их «помощи». Вот почему он, и будучи в Петербурге, сам не хотел посетить лекции Соловьёва – его «затащили», уговорили. И поэтому же Толстой посещает в эти годы монастырских старцев, беседует с «профессиональными» церковными богословами – теми, в дискурсах которых учение старого жизнепонимания могло выразиться в ЧИСТОМ виде, не «сдобренном» новейшими кабинетными интеллигентскими придумками. Сам не давая себе в том отчёта, он готовился, познав глубоко учение церкви «православия» -- либо принять, как истину, либо, опознав в нём человеческое, выдуманное же, т.е. ложь – отринуть, обратившись напрямую ко Христу и евангелиям… Мы знаем, что его духовный поиск вывел его на ВТОРОЙ путь. Соловьёв же – пытался «усидеть на двух стульях»: связать свои самобытные философские построения с учениями православной и католической ортодоксий.
Впоследствии Толстой развил неоднократно упоминавшуюся нами в других главах данной работы собственную концепцию трёх различных религиозных пониманий жизни, из которых высшее считал с наибольшей полнотой выраженным в учении и примере земной жизни Иисуса Христа. Кроме того, как мы уже показали в начале нашего исследования, отринув идею Бога-личности с теми характеристиками, которые могут характеризовать земного человека, Толстой в ряде дневниковых записей самостоятельно приблизился к пониманию грядущего состояния человечества как Богочеловечества – Многих Как Единое, Личности пока непостижной уму людей, высшей по отношению к теперешнему пониманию человечеством того, что есть личность. Зачаток этого грядущего состояния – Божественное, живущее в каждом человеке. Осознавший и старательно усиливающий в себе Божественное человек – всякий, а не один исторический Иисус! – это сознательное дитя Бога, как среди земных личностей сын или дочь дети своего отца.
Как ни далёк был Толстой 1878 года от будущих своих прозрений 1880-1900-х годов – он и в 1878-м не мог, ВСЕМ СЕРДЦЕМ не мог принять концепции Соловьёва. Православный толстовед, старец по летам, наш пока ещё живой современник Виталий Ремизов ошибочно полагает, что неприятие это связано у Толстого именно с непризнанием Богочеловечности Христа Иисуса как сознательного сына и работника Отца Бога (Ремизов В.Б. «Идти по звезде, по солнцу…» // Яснополянский сборник – 1998. Тула, 1998. С. 228). Ошибочность точки зрения Ремизова очевидна уже при анализе неудачно выбранной им аргументирующей цитаты, взятой к тому же из довольно позднего сочинения Льва Николаевича – его «Ответа на определение Синода» (1901):
«Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством» (34, 251—252).
Сын Бога, то есть всякий человек, пробудившийся к высшему религиозному пониманию жизни, остаётся в данной ему земной жизни всё-таки человеком, с «традиционными» характеристиками личности. Толстой не отрицал Богочеловечность как идеал, к осуществлению которого в неведомом историческом будущем подвигают мир тысячи лет такие люди. Толстой отрицал в теориях В.С. Соловьёва, и справедливо, рудимент низшего, традиционного для язычников и ДЛЯ ЕВРЕЙСТВА, восприятия этой личности как уникальной, НАДчеловеческой, могущей быть адресатом молитв и предметом поклонения. В этой измышленной ипостаси Христос для Соловьёва — ещё и посредник между Богом-Отцом и Природой. Идея посредничества, тесно связанная с догматами о церкви, была краеугольным камнем его учения. Отсюда — его сильное увлечение на определённом этапе жизни католицизмом, теократической концепцией, в которой ведущее место он отводил «живым и личным носителям Божественной воли», т. е. духовенству. Толстой же, как мы знаем, снимал всякие преграды на пути общения человека с Богом. Как Христос Иисус в пустыне, так и всякий иной человек, наделённый от рождения разумом, божественным светом, способен через самосознание, внутреннюю работу души установить связь с окружающим, познать целесообразность бытия и, минуя каких-либо посредников, выйти на общение с Богом, неким нравственным императивом, законом жизни, разумной основой всего сущего.
Так же назревало в сознании Л.Н. Толстого и неприятие церковного догмата о ВОСКРЕСЕНИИ Христа. В письме сыну своего друга-художника, Николаю Ге-младшему от 2 марта 1884 г. он кратко и замечательно охарактеризовал то, чтО должно в будущем стать истинным (и единственным) Воскресением Христа:
«Правда, что, фигурно говоря, мы переживаем не период проповеди Христа, не период воскресения, a период распинания. Ни за что не поверю, что он воскрес в теле, но никогда не потеряю веры, что он воскреснет в своём учении. Смерть есть рождение, и мы дожили до смерти учения, стало быть, вот-вот рождение — при дверях» (63, № 202).
Толстой был среди немногих в зале дома на Фонтанке, который в тот день однозначно и решительно опознал в построениях Соловьёва «детский вздор» и «бред сумасшедшего», о чём честно и отписал вскоре в письме к Н. Н. Страхову (см.: 62, № 424). В тот день он мало что вынес (да и не мог вынести) из соловьёвской речи, кроме общих неприятных воспоминаний и досады на ложно популярного в глазах толпы философа, который, пользуясь её восторгом и невежеством, смело «выводит a priori то, что узнал a posteriori» (Там же, № 412, с. 400). Тошнотным и чуждым показалась Толстому фидеистское учение о «Софии — премудрости Божией, коллективной душе мира», развёрнутое Вл. С. Соловьёвым в обоснование его искусственной, надуманной концепции «всеединого сущего» (синтеза Истины, Добра и Красоты), в отношении которой София служит медиатором его с человеческим миром. Толстой безошибочно опознал в этом неискреннюю и надуманную игру чужими мыслями и «баловство религией» (ЯЗ – 1. С. 142, 374).
В концепции Соловьёва сферу Божественного отражало «всеединое сущее» — синтез истины, добра и красоты. Реальный мир – поле воплощения «всеединого сущего». Посредник между Божеским и человеческим миром – мировая душа или София-премудрость Божия. По Толстому же, основой истинного миропорядка является Бог-любовь, распространяющийся в мире через души людей. Духовное единство душ людей неизбежно образуется при следовании по пути любви. В соловьёвской же трактовке идеи «всеединства» Толстой видел что-то искусственное, отталкивающее.
Несмотря на разногласия, в 1880-е гг. мыслители сблизились. Основная причина этого — политические реалии России времён Александра III, когда честных и смелых людей, открыто протестующих против жестокостей и насилия, было не так много. Своеобразное «сотрудничество» Соловьёва и Толстого в этой сфере началось в 1881 г. и продолжалось более 10 лет. Они протестовали против притеснения евреев в годы правления Александра III, против религиозных гонений. Соловьёв, как и Толстой, в 1881 г. из христианских соображений выступал против казни народовольцев. Оба были решительными противниками смертной казни как таковой. Впоследствии в статье «Не могу молчать» Толстой вспоминал: «Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьёв Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача и одного возили с места на место» (37: 86). Как и Толстой, в начале 1890-х гг. Соловьёв принимал участие в оказании помощи голодающим крестьянам. И Толстой, и Соловьёв были тонкими ценителями искусства, любили и понимали истинную красоту. Не случайно Толстому, мало любившему поэзию, нравились некоторые стихи Соловьёва.
В целом сближение Толстого и Соловьёва в 1880— 1-й полов. 189х-е гг. можно объяснить тем, что они оказались одинаково неугодными властям.
С огромной задержкой, только в 1894 г., Владимир Сергеевич прочитал сочинение Толстого ещё 1-й половины 1880-х гг. – «Соединение и перевод четырёх евангелий». Можно понять досаду маститого уже тогда, очень уважаемого и уважающего себя философа, понявшего вдруг, что из двух почти десятилетий включённости Л.Н. Толстого в личное его духовное пространство, поддержки редкого, но благосклонного общения с ним – лет 15-ть он общался, в жизни и в мыслях, отнюдь не с единоверцем или философским единомышленником, а с человеком, открыто, декларативно и КОРЕННЫМ ОБРАЗОМ не православным по своему вероисповеданию. С середины 1890-х гг. переписка и встречи мыслителей прекратились, а ещё через несколько лет описание гнусной тюремной евхаристии в романе «Воскресение» отторгло Соловьёва от Толстого ещё больше. Коренная причина этого – всё та же: Соловьёв слишком смешивал «земное» и «небесное», наделяя, вослед за церковниками, авторитетом сакрального, разрешённого самим Богом, то, что имело и имеет в своих истоках лишь неизжитое зверство «человека разумного» как социального, территориального и очень хищного и агрессивного животного: тюрьмы, казни, войны… Современный московский толстовед и близкий духовный единомышленник Льва Николаевича Ю. В. Прокопчук видит главную причину радикализма Л.Н. Толстого в 39 и 40 главах «Воскресения» отнюдь не в неприятии Толстым «таинств» православия как таковых:
«В своих первых религиозно-философских произведениях рубежа 1870-х - 1880-х гг. Толстой выделял две причины разрыва с традиционным православием: невозможность с рациональной точки зрения обосновать и принять церковную мистику, догматическую сторону христианства, обряды; и социальную позицию церкви, противоречившую христианским ценностям в понимании Толстого: освящение насилия, убийства и издевательств над людьми, социального неравенства. Зная общественные взгляды Толстого, его вечное стремление к справедливости, к осуществлению правды Божьей на земле, можно прийти к выводу, что именно вторая причина была основной, потому что именно она — это Толстой подчёркивал в своих трактатах особенно — символизирует нарушение церковью евангельских заповедей. И именно это особенно возмущало автора «Воскресения».
С нашей точки зрения, глубинные причины отлучения Толстого заключаются не только и не столько в его отношении к церковной обрядности, которое было отражено в романе «Воскресение», а в его социальной позиции в целом, в отвержении государства и всех его институтов, в отвержении земной церкви, связанной с государством и насилием» (Прокопчук Ю.В. Описание богослужения в романе Л. Н. Толстого «Воскресение»: перекрёсток мнений. Мансуровские чтения – 2011. С. 44).
Таковы и глубинные причины «отлучения» Л.Н. Толстого от себя философом В.С. Соловьёвым, не желавшим – вплоть до духовного кризиса последних лет жизни – расставаться со своими ОБЩЕСТВЕННЫМИ суевериями, поддерживаемыми и оправдываемыми церковным обманом. Критичность его положения усугублялась тем, что, не вполне осознавая до 1894 г. степень толстовского радикализма и аргументы его религиозного обоснования, философ искреннее стремился искать пути сближения с Л.Н. Толстым. На деле – оказалось больше поводов для несогласия, для споров…
К примеру, очень по-разному воспринимали философы идею объединения христиан. Оба они придавали огромное значение христианской морали, уделяли основное внимание этике. Общеизвестно, что этому вопросу посвящено большинство работ Толстого и многие ключевые работы Соловьёва («Оправдание добра» и др.). Однако этические основы христианства они тоже трактовали по-разному. Соловьёв не разделял религиозный радикализм Толстого, не принимал естественные выводы его нравственной теории, отрицающей государство как аппарат системно организованного насилия, скептически оценивавшей экономический и технический прогресс.
Наконец, решительно не близки Льву Николаевичу были ПОЛИТИЧЕСКИЕ воззрения В.С. Соловьёва.
Соловьёв, поэт и публицист, часто противопоставлял Запад и Восток, писал о китайской угрозе, о якобы неизбежном столкновении западной (христианской) и восточной (нехристианской) цивилизаций («Китай и Европа» и др.). Толстой же испытывал глубочайшее уважение к китайской духовной традиции, считал, что западным народам есть чему поучиться у китайцев и индусов (см. «Письмо к индусу», «Письмо к китайцу»). Некоторое сближение религиозной и политической позиции Толстого по «восточному вопросу» можно обнаружить в его работах, относящихся к 1900-м гг., то есть написанных уже после кончины В.С. Соловьёва – например, в статье «Конец века» (об этом мы скажем подробнее чуть ниже).
В работах «Россия и вселенская церковь», «История и будущность теократии» философ возлагал на Россию некую теократическую миссию – созидания «истинной солидарности всех наций и классов», на почве католического христианства, осуществлённого своими лучшими идеалами в общественной жизни. Этой утопией «особого пути» для России философ, несомненно, сближается с теориями Достоевского и Льва Толстого.
Высока вероятность исторического известия, по которому Владимир Соловьёв в феврале 1896 года в Москве приобщился к католической церкви, приняв причастие из рук греко-католического священника отца Николая Толстого (https://runivers.ru/philosophy/chronograph/450690/).
Свои симпатии к католицизму Соловьёв обосновывал приверженностью «Вселенской церкви», где православие лишь выражает «Восточную церковь». Акт Крещения Руси он именует принятием Евангельской жемчужины, покрытой «византийской пылью» (https://dlib.rsl.ru/viewer/01003809852#?page=27). Само «папство» Соловьёв считал «положительным началом», а «апостольский престол» в Риме — «чудотворной иконой вселенского христианства» («Россия и Вселенская Церковь», 1889). К числу преимуществ католицизма Соловьёв причислял его наднациональный характер и преемство от апостола Петра. Раскол Церквей, по мысли Соловьёва, является результатом «партикулярной» деятельности «партии православных-антикафоликов» (IX—XI века).
Наконец, именно Соловьёв ввёл в оборот термин ПАНМОНГОЛИЗМ, который в его историософской концепции выражал идею исторического возмездия Европе со стороны народов Востока и сопоставлялся с завоеванием Константинополя мусульманами. В авторском предисловии к «Трём разговорам» он пишет:
«Мне кажется, что успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придётся выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке» (Соловьёв В. С. Сочинения: В 2-х т. Т. 2. М., 1988. С. 643).
И ещё:
«Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями» (Там же. С. 642).
Вряд ли мог В.С. Соловьёв увидеть «розовость» христианской веры Толстого, доживи он до публикации его статьи «Конец века» (1905), в которой, в связи с неудачами русско-японской войны, автор развивает несколько близкие соловьёвским идеи:
«Век и конец века на евангельском языке не означает конц и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения. В Евангелии сказано, что при таком переходе от одного века к другому будут всякие бедствия: предательства, обманы, жестокости и войны, и по причине беззакония охладеет любовь. Я понимаю эти слова не как сверхъестественное пророчество, а как указание на то, что когда та вера, тот склад жизни, в котором жили люди, будут заменяться иным, когда будет отпадать отжившее старое и замещаться новым, неизбежно должны будут происходить большие волнения, жестокости обманы, предательства, всякого рода беззакония, и вследствие этих беззаконий должна охладеть любовь, самое важное и нужное для общественной жизни людей свойство. […]
Я думаю, что теперь, именно теперь, жизнь христианских народов находится близко к той черте, которая разделяет кончающийся старый век от начинающегося нового. Думаю, что теперь, именно теперь, начал совершаться тот великий переворот, который готовился почти 2000 лет во всём христианском мире, переворот, состоящий в замене извращённого христианства и основанной на нем власти одних людей и рабства других — истинным христианством и основанным на нем признанием равенства всех людей и истинной, свойственной разумным существам свободой всех людей. […]
Причину разгрома японцами русской армии и флота видят в несчастных случайностях, в злоупотреблении русских правительственных лиц; причину революционного движения в России видят в дурном правительстве, в усиленной деятельности революционеров; последствием же этих событий представляется как русским, так и иностранным политикам ослабление России и перестановка центра тяжести в международных отношениях и изменение образа правления русского государства. Я же думаю, что эти события имеют гораздо более важное значение. Разгром русской армии и флота, разгром русского правительства не есть только разгром армии, флота и русского правительства, а признак начинающегося разрушения русского государства. Разрушение же русского государства есть, по моему мнению, признак начала разрушения всей лжехристианской цивилизации. Это конец старого и начало нового века. […]
Значение победы японцев заключается в том, что победа эта самым очевидным образом показала не только побеждённой России, но к всему христианскому миру, всю ничтожность внешней культуры, которой так гордились христианские народы. …Никакими особенными высшими духовными свойствами не отличающийся японский народ, когда ему понадобилось, в несколько десятков лет усвоил себе всю научную мудрость христианских народов, с бактериями и взрывчатыми веществами включительно, и так хорошо сумел практически применить эту мудрость к практическим целям, что стал в применении этой мудрости к военному делу и в самом военном деле, столь высоко ценимом христианскими народами, выше всех христианских народов. […]
Победа японцев над русскими показала всем военным державам, что военная власть больше не в их руках, а перешла или вскоре должна перейти в другие, нехристианские руки, так как всем нехристианским, угнетаемым христианами народам в Азии и Африке совсем но трудно, по примеру Японии, усвоив себе военную технику, которой мы так гордимся, не только освободиться, но и стереть с лица земли все христианские государства. […]
Война эта самым очевидным образом показала, что сила христианских народов никак не может быть в противном духу христианства военном могуществе и что если христианские народы хотят оставаться христианскими, то усилия их должны быть направлены никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое устройство жизни, которое, вытекая из христианского учения, давало бы наибольшее благо людям не посредством грубого насилия, а посредством разумного согласия и любви» (36, 231 - 238).
Как видим, «враг с Востока» существовал и для Толстого. Но его явление на мировой военно-политической арене Толстой оценивал с ХРИСТИАНСКИХ позиций – как ИСПОЛНЕНИЕ ПРЕДРЕЧЁННОГО ХРИСТОМ… и в этом так же сходился ОТЧАСТИ с автором «Трёх разговоров», но – только не в НАСТРОЕНИИ, которое у «позднего» В.С. Соловьёва, как и у «позднего» К.Н. Леонтьева – резко пессимистично.
Последние годы жизни были для Соловьева поистине трагическими. Позади — крушение теократического царства утопии, в настоящем — неверие ни в социализм (он нравственно не обеспечен), ни в слияние религий мира, перспектива которого вырисовывалась ещё менее. Признать, как Толстой, первоосновой внутреннюю жизнь человека и в ней отыскать возможность обновления означало перечеркнуть всё то, что уже было сделано за долгие годы. Впереди грезился Апокалипсис, предчувствие антихристовой эры… Именно этими апокалиптическими отсветами, а не светом христианской радости, пронизаны заключительные страницы «Трёх разговоров», которые Г. Ореханов считает «свидетельством обвинения» против Толстого.
Критика Толстого и толстовства – неотъемлемая часть наследия Соловьёва. Полемика с толстовскими взглядами содержится в статье «Смысл любви», где утверждается, что половая любовь помогает преодолеть эгоизм. Это положение вызвало возражение Толстого, который считал, что только «Божеская любовь, любовь ко всем равная» может способствовать этому (66: 274).
В называвшейся уже выше статье «Оправдание добра» Соловьёв отстаивал неприменимость доктрины о непротивлении злу к уголовному вопросу (гл. 15) и военной службе (гл. 18). Совершенно противна толстовским идеям статья «Смысл войны», в которой Соловьёв оправдывает войну с государственной точки зрения.
Но в центре внимания Г.Л. Ореханова – «принципиальное» расхождение Соловьёва с Толстым в их видении того, что именуется «воскресение» Христа. Точку зрения Толстого-евангелиста мы частично приводили выше. В общих чертах она общеизвестна: выдумка «воскресения» попала в канонические евангелия из голов людей, явно не постигших ни буквы, ни духа учения Христа, далёких от христианского жизнепонимания. ЧтО же именно мог возразить на это Толстому Владимир Соловьёв, которого Г. Ореханов в своём «Пророке без чести» подаёт читателю как выразителя буквы и духа «единого истинного» (церковно-православного) христианства?
В 1905 г. в журнале «Вопросы философии и психологии», а 1926 г. в эмигрантском журнале «Путь» было напечатано письмо Соловьёва Л.Н. Толстому, датируемое 28 июля – 2 августа 1894 г.
ПИСЬМО ВЛ. СОЛОВЬЁВА К Л. ТОЛСТОМУ.
О ВОСКРЕСЕНИИ ХРИСТА.
&nb