ВВЕДЕНИЕ
«Ф илософия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа». Руководствуясь этой перефразировкой кантовского изречения, мы в данной статье попытаемся объяснить, как историография науки могла бы учиться у философии науки и наоборот. В статье будет показано, что (а) философия науки вырабатывает нормативную методологию, на основе которой историк реконструирует «внутреннюю историю» и тем самым дает рациональное* объяснение роста объективного знания; (b) две конкурирующие методологии можно оценить с помощью нормативно интерпретированной истории; (c) любая рациональная реконструкция истории нуждается в дополнении эмпирической (социально-психологической) «внешней историей».
Существенно важное различение между нормативно-внутренним и эмпирически-внешним понимается по-разному в каждой методологической концепции. Внутренняя и внешняя историографические теории в совокупности в очень большой степени определяют выбор проблем историком. Отметим, однако, что некоторые наиболее важные проблемы внешней истории могут быть сформулированы только на основе некоторой методологии; таким образом, можно сказать, что внутренняя история является первичной, а внешняя история — вторичной. Действительно, в силу автономии внутренней (но не внешней) истории внешняя история не имеет существенного значения для понимания науки («Внутренняя история» обычно определяется как духовная, интеллектуальная история; «внешняя история» — как социальная история (см., например, [26]). Мое неортодоксальное новое различение между «внутренней» и «внешней» историей представляет значительное изменение этой проблемы и может показаться догматическим. Однако данные мной определения образуют жесткое ядро некоторой историографической исследовательской программы, и их оценка является неотъемлемой частью оценки плодотворности этой программы в целом.)
1. КОНКУРИРУЮЩИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ:
РАЦИОНАЛЬНАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ КАК КЛЮЧ
К ПОНИМАНИЮ РЕАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
В современной философии науки в ходу различные методологические концепции, но все они довольно сильно отличаются от того, что обычно понимали под «методологией» в XVII веке и даже в XVIII веке. Тогда надеялись, что методология снабдит ученых сводом механических правил для решения проблем. Теперь эта надежда рухнула: современная методологическая концепция, или «логика открытия», представляет собой просто ряд правил (может быть, даже не особенно связанных друг с другом) для оценки готовых, хорошо сформулированных теорий (В этом состоит весьма важное изменение проблем нормативной философии науки. Термин «нормативный» более не означает правил получения решений, а просто указывает на оценку уже существующих решений. Таким образом, методология отделилась от эвристики, подобно тому как оценочные суждения отделились от суждений долженствования. (Этой аналогией я обязан Дж. Уоткинсу.).). Такие правила или системы оценок часто используются также в качестве «теорий научной рациональности», «демаркационных критериев» или «определений науки» (Такое обилие синонимов — свидетельство определенной путаницы, существующей в данной области.). Эмпирическая психология и социология научных открытий находятся, конечно, за пределами действия этих нормативных правил.
В этом разделе статьи я дам краткий очерк четырех различных «логик открытия». Характеристикой каждой из них служат правила, согласно которым происходит (научное) принятие или отбрасывание теорий или исследовательских программ (Эпистемологический смысл научных терминов «принятие» и «отбрасывание» будет, как мы увидим, весьма сильно отличаться в четырех рассматриваемых нами методологиях.). Эти правила имеют двойную функцию. Во-первых, они функционируют в качестве кодекса научной честности, нарушать который непростительно; во-вторых, они выполняют функцию жесткого ядра (нормативной) историографической исследовательской программы. Именно эта вторая функция будет в центре моего внимания.
А. Индуктивизм
Одной из наиболее влиятельных методологий науки является индуктивизм. Согласно индуктивизму, только те суждения могут быть приняты в качестве научных, которые либо описывают твердо установленные факты, либо являются их неопровержимыми индуктивными обобщениями («Неоиндуктивизм» требует достижения лишь высоковероятных обобщений. В дальнейшем я буду рассматривать только классический индуктивизм, но подобным образом можно рассматривать и неоиндуктивизм.). Когда индуктивист принимает некоторое научное суждение, он принимает его как достоверно истинное, и, если оно таковым не является, индуктивист отвергает его. Научный кодекс его суров: суждение должно быть либо доказано фактами, либо выведено— дедуктивно или индуктивно — из ранее доказанных суждений.
Каждая методология имеет свои особые эпистемологические и логические проблемы. Индуктивизм, например, должен надежно установить истинность «фактуальных» суждений и обоснованность индуктивных выводов. Некоторые философы столь озабочены решением своих эпистемологических и логических проблем, что так и не достигают того уровня, на котором их могла бы заинтересовать реальная история науки. Если действительная история не соответствует их стандартам, они, возможно, с отчаянной смелостью предложат начать заново все дело науки. Другие принимают то или иное сомнительное решение своих логических и эпистемологических проблем без доказательства и обращаются к рациональной реконструкции истории, не осознавая логико-эпистемологической слабости (или даже несостоятельности) своей методологии (См. раздел 1E.).
Индуктивистский критицизм, по существу, скептичен: он стремится показать, что суждение не доказано — тo есть является псевдонаучным,— а не то, что оно ложно (Подробное обсуждение индуктивистского (и вообще джастификационистского) критицизма см. в моей работе [30].). Когда историк-индуктивист пишет предысторию некоторой научной дисциплины, ему весьма трудно в этом случае проводить свой критицизм. Поэтому период раннего средневековья — когда люди находились в плену «недоказанных идей» — он часто объясняет с помощью некоторых «внешних воздействий», как это делает, например, социально-психологическая теория о сдерживающем влиянии на развитие науки католической церкви.
Историк-индуктивист признает только два вида подлинно научных открытий: суждения о твердо установленных фактах и индуктивные обобщения. Они, и только они, составляют, по его мнению, спинной хребет внутренней истории науки. Когда индуктивист описывает историю, он разыскивает только их — в этом состоит для него вся проблема. Лишь после того, как он найдет их, он начинает построение своей прекрасной пирамиды. Научные революции, согласно представлениям индуктивиста, заключаются в разоблачении иррациональных заблуждений, которые следует изгнать из истории науки и перевести в историю псевдонауки, в историю простых верований: в любой данной области подлинно научный прогресс, по его мнению, начинается с самой последней научной революции.
У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы (Я использую здесь термин «парадигма» в его докуновском смысле.). Главными парадигмами индуктивистской историографии являются: кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских «феноменов» движения планет; открытие Ампером закона электродинамики благодаря индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами электрического тока. Для некоторых индуктивистов и современная химия реально начинается только с экспериментов Лавуазье и его «истинных объяснений» этих экспериментов.
Однако историк-индуктивист не может предложите рационального «внутреннего» объяснения того, почему именно эти факты, а не другие были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это нерациональная, эмпирическая, внешняя проблема. Являясь «внутренней» теорией рациональности, индуктивизм совместим с самыми различными дополняющими его эмпирическими, или внешними, теориями, объясняющими тот или иной выбор научных проблем (Такая совместимость была отмечена Агасси на с. 23—27 его работы [1]. Однако при этом он ни слова не сказал об аналогичной совместимости, которая имеет место в его собственной фальсификационистской историографии.). Так, некоторые исследователи отождествляют основные фазы истории науки с основными фазами экономического развития (См., например, [6, с. 377].). Однако выбор фактов не обязательно должен детерминироваться социальными факторами; он может быть детерминирован вненаучными интеллектуальными влияниями. Равным образом индуктивизм совместим и с такой «внешней» теорией, согласно которой выбор проблем определен в первую очередь врожденной или произвольно избранной (или традиционной) теоретической (или «метафизической») структурой.
Существует радикальная ветвь индуктивизма, представители которой отказываются признавать любое внешнее влияние на науку—интеллектуальное, психологическое или социологическое. Признание такого влияния, считают они, приводит к недопустимому отходу от истины. Радикальные индуктивисты признают только тот отбор, который случайным образом производит ничем не отягощенный разум. Радикальный индуктивизм является особым видом радикального интернализма, согласно которому следует сразу же отказаться от признания научной теории (или фактуального суждения), как только установлено наличие некоторого внешнего влияния на это признание: доказательство внешнего влияния обесценивает теорию (К этой группе принадлежат некоторые логические позитивисты: вспомните ужас Гемпеля по поводу случайно высказанного К. Поппером признания определенного внешнего влияния метафизики на науку [22].). Однако, поскольку внешние влияния существуют всегда, радикальный интернализм является утопией и в качестве теории рациональности разрушает сам себя (Когда немецкие реакционеры насмехались над «позитивизмом», они при этом часто имели в виду радикальный интернализм, и, в частности, радикальный индуктивизм.).
Когда историк-индуктивист радикального толка сталкивается с проблемой объяснения того, почему некоторые великие ученые столь высоко оценивали метафизику и почему они считали свои открытия важными по тем причинам, которые с точки зрения индуктивизма являются весьма несущественными, то он относит эти проблемы «ложного сознания» к психопатологии, то есть к внешней истории.
В. Конвенционализм
Конвенционализм допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связное целое. Конвенционалист считает, что следует как можно дольше сохранять в неприкосновенности центр такой системы классификации: когда вторжение аномалий создает трудности, надо просто изменить или усложнить ее периферийные участки. Однако ни одну классифицирующую систему конвенцио-налист не рассматривает как достоверно истинную, а только как «истинную по соглашению» (или, может быть, даже как ни истинную, ни ложную). Представители революционных ветвей конвенционализма не считают обязательным придерживаться некоторой данной системы: любую систему можно отбросить, если она становится чрезмерно сложной и если открыта более простая система, заменяющая первую (О том, что я называю здесь революционным конвенционализмом, см. мою работу [34, с. 105—106 и 187—189].). И эпистемологически, и особенно логически этот вариант конвенционализма несравненно проще индуктивизма: он не нуждается в обоснованных индуктивных выводах. Подлинный прогресс науки, согласно конвенционализму, является кумулятивным и осуществляется на прочном фундаменте «доказанных» фактов (В основном я здесь рассматриваю только один вариант революционного конвенционализма — тот, который Агасси в своей работе [3] назвал «безыскусственным»: в нем признается, что фактуальные суждения — в отличие от классифицирующих систем — могут быть «доказаны». (Дюгем, например, не проводил ясного различия между фактами и фактуальными суждениями.).), изменения же на теоретическом уровне носят только инструментальный характер. Теоретический «прогресс» состоит лишь в достижении удобства («простоты»), а не в росте истинного содержания (Важно заметить, что большинство конвенционалистов весьма неохотно расстаются с идеей индуктивных обобщений. Они различают «уровень фактов», «уровень законов» (то есть индуктивных обобщений «фактов») и «уровень теорий» (или классифицирующих систем), на котором конвенционально классифицируются и факты, и индуктивные законы. (Уэвелл — консервативный конвенционалист и Дюгем — революционный конвенционалист отличаются значительно меньше, чем это принято считать.). Можно, конечно, распространить революционный конвенционализм и на уровень «фактуальных» суждений. В таком случае «фактуальные» суждения также будут приниматься на основе, решения, а не на основе экспериментальных «доказательств». Но если конвенционалист не хочет отказаться от той идеи, что рост «фактуалыюй» науки имеет некоторое отношение к объективной, фактуальной истине, то в этом случае он должен выдумать некий метафизический принцип, которому должны удовлетворять его правила научной игры (Такие метафизические принципы можно назвать «индуктивными принципами». Об «индуктивном принципе», который, грубо говоря, превращает попперовскую «степень подтверждения» (то есть некоторую конвенционалистскую оценку) в предложенную им меру правдоподобности (истинное содержание минус ложное содержание), см. мои работы [32, с. 390—408] и [35, § 2]. (Другой широко распространенный «индуктивный принцип» может быть сформулирован приблизительно так: «То, что группа квалифицированных (современных или соответствующим образом избранных) ученых решает считать «истинным», — «истинно».).).
Если же он не сделает этого, ему не удастся избежать скептицизма или по крайней мере одной из радикальных форм инструментализма.
(Важно выяснить отношение между конвенционализмом и инструментализмом. Конвенционализм опирается на убеждение, что ложные допущения могут иметь истинные следствия и поэтому ложные теории могут обладать большой предсказательной силой. Конвенционалисты столкнулись с проблемой сравнения конкурирующих ложных теорий. Большинство из них отождествили истину с ее признаками и примкнули к некоторому варианту прагматистской теории истины. Таким вариантом является попперовская теория истинного содержания, правдоподобности и подтверждения, которая заложила базис философски корректного варианта конвенционализма. Вместе с тем некоторым конвенционалистам не хватило логического образования для того, чтобы понять, что одни суждения могут быть истинными, не будучи доказанными, а другие — ложными, имея истинные следствия, и что существуют также такие суждения, которые одновременно являются ложными и приблизительно истинными. Эти люди и выдвинули концепцию «инструментализма»: они не считают теории ни истинными, ни ложными, а рассматривают их лишь как «инструменты», используемые для предсказания. Конвенционализм— как он определен здесь— философски оправданная позиция; инструментализм является его вырожденным вариантом, в основе которого лежит простая философская неряшливость, обусловленная отсутствием элементарной логической культуры.)
Революционный конвенционализм зародился как философия науки бергсонианства, девизом которой была свобода воли и творчества. Кодекс научной честности конвенционалиста менее строг, чем кодекс индуктивиста: он не налагает запрещения на недоказанные спекуляции и разрешает построение систем на основе любой фантастической идеи. Кроме того, конвенционализм не клеймит отброшенные системы как ненаучные: конвенционалист считает гораздо большую часть реальной истории науки рациональной («внутренней»), чем индуктивист.
Для историка-конвенционалиста главными научными открытиями являются прежде всего изобретения новых и более простых классифицирующих систем. Поэтому он постоянно сравнивает такие системы в отношении их простоты: процесс усложнения научных классифицирующих систем и их революционная замена более простыми системами — вот что является основой внутренней истории науки в его понимании.
Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была коперниканская революция (Большинство исторических исследований о коперниканской революции написано с конвенционалистской точки зрения. Лишь немногие исследователи утверждают, что теория Коперника была «индуктивным обобщением» некоторых «фактуальных открытий» или что она была выдвинута как смелая теория, призванная заменить теорию Птолемея, которая якобы была «опровергнута» некоторым важным «решающим» экспериментом. Более подробное обсуждение историографии коперниканской революции см. в моей работе [36].). Были предприняты усилия для того, чтобы показать, что революции Лавуазье и Эйнштейна также представляют собой замену громоздких теорий более простыми.
Конвенционалистская историография не может рационально объяснить, почему определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему определенные классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот период, когда их сравнительные достоинства еще неясны. Таким образом, конвенционализм, подобно индуктивизму, совместим с различными дополнительными по отношению к нему «внешними» эмпирическими программами.
И наконец, историк-конвенционалист, как и его коллега индуктивист, часто сталкивается с проблемой «ложного сознания». Например, согласно конвенционализму, великие ученые приходят к своим теориям «фактически» благодаря взлету своего воображения. Однако почему же они так часто утверждают, будто вывели свои теории из фактов? Конвенционалистская рациональная реконструкция истории науки часто отличается от реконструкции, производимой великими учеными: проблемы ложного сознания историк-конвенционалист просто передает «экстерналисту» (Например, для неиндуктивистских историков ньютоновское изречение «Гипотез не измышляю» представляет серьезную проблему. Дюгем, который в отличие от большинства историков не склонен был чрезмерно восхищаться Ньютоном, отвергал ньютоновскую индуктивистскую методологию как логический нонсенс; однако Койре, многие из утверждений которого сделаны без ссылки на логические аргументы, посвятил обширные разделы своих исследований рассмотрению «скрытых основ» ньютоновских заблуждений.).
С. Методологический фальсификационизм
Современный фальсификационизм возник в результате логико-эпистемологической критики в адрес индуктивизма и конвенционализма дюгемовского толка. Критика позиции индуктивизма опиралась на то, что обе его фундаментальные предпосылки, а именно то, что фактуальные суждения могут быть «выведены» из фактов и что существуют обоснованные индуктивные (с увеличивающимся содержанием) выводы, сами являются недоказанными и даже явно ложными. Дюгем же был подвергнут критике на основании того, что предлагаемое им сравнение интуитивной простоты теорий является лишь делом субъективного вкуса и поэтому оно настолько двусмысленно, что не может быть положено в основу серьезной критики научных теорий. Новую — фальсификационистскую—методологию предложил Поппер в своей работе «Логика научного исследования» (1935) (В данной статье я использую этот термин для обозначения только одного варианта фальсификационизма, а именно «наивного методологического фальсификационизма», как он определен в моей работе [34, с. 93—116].). Эта методология представляет собой определенный вариант революционного конвенционализма: основная особенность фальсификационистской методологии состоит в том, что она разрешает принимать по соглашению фактуальные, пространственно-временны′е единичные «базисные утверждения»; а не пространственновременн′ые универсальные теории. Согласно фальсификационистскому кодексу научной честности, некоторая теория является научной только в том случае, если она может быть приведена в столкновение с каким-либо базисным утверждением, и теория должна быть устранена, если она противоречит принятому базисному утверждению. Поппер выдвинул также еще одно условие, которому должна удовлетворять теория для того, чтобы считаться научной: она должна предсказывать факты, которые являются новыми, то есть неожиданными с точки зрения предыдущего знания. Таким образом, выдвижение нефальсифицируемых теорий или ad hoc гипотез (которые не дают новых эмпирических предсказаний) противоречит попперовскому кодексу научной честности, так же как выдвижение недоказанных теорий, противоречит кодексу научности (классического) индуктивизма.
Наиболее притягательной чертой попперовской методологии является ее четкость, ясность и конструктивная сила. Попперовская дедуктивная модель научной критики содержит только эмпирически фальсифицируемые пространственно-временны′е универсальные суждения, исходные условия и их следствия. Оружием критики является modus tollens: ни индуктивная логика, ни интуитивная простота не усложняют предложенную им методологическую концепцию (Поскольку в методологии Поппера понятие интуитивной простоты отсутствовало, он использовал термин «простота» для обозначения «степени фальсифицируемости». Однако существует значение этого понятия, более тесно связанное с простотой, чем предложенное Поппером: см. мою работу [34, с. 131].).
(Хотя фальсификационизм и является логически безупречным, он сталкивается со своими собственными эпистемологическими трудностями. В своем первоначальном «догматическом» варианте он принимает ложную предпосылку— о доказуемости суждений из фактов и о недоказуемости теорий (Обсуждение этого см. в моей работе [34, с. 99—100].). В попперовском «конвенционалистском» варианте фальсификационизм нуждается в некотором (внеметодологическом) «индуктивном принципе» для того, чтобы придать эпистемологический вес его решениям принимать те или иные «базисные» утверждения, и вообще для связи своих правил научной игры с правдоподобием (Дальнейшее обсуждение этого вопроса см. в начале раздела 2).)
Историк-попперианец ищет великих, «смелых» фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов. Именно они образуют костяк создаваемой им рациональной реконструкции развития научного знания. Излюбленными образцами (парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла, формулы излучения Релея — Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные примеры решающих экспериментов — это эксперимент Майкельсона—Морли, эксперимент Эддингтона, связанный с затмением Солнца, и эксперименты Люммера и Прингсгейма. Агасси попытался превратить этот наивный фальсификационизм в систематическую историографическую исследовательскую программу (См. [1].). В частности, он предсказал (а может быть, только констатировал позднее), что за каждым серьезным экспериментальным открытием лежит теория, которой это открытие противоречит; значение фактуального открытия следует измерять значением той теории, которую оно опровергает. По-видимому, Агасси согласен с той оценкой, которую научное сообщество дает таким фактуальным открытиям, как открытия Гальвани, Эрстеда, Пристли, Рентгена и Герца; однако он отрицает «миф» о том, что это были случайные открытия (как часто говорят о первых четырех) или открытия, подтверждающие те или иные теории (как вначале думал Герц о своем открытии) (Экспериментальное открытие является случайным открытием в объективном смысле, если оно не представляет собой ни подтверждающего, ни опровергающего примера для некоторой теории, обладающей объективной познавательной ценностью в данное время; оно является случайным открытием в субъективном смысле, если сделано (или признано) ученым ни в качестве подтверждающего, ни в качестве опровергающего примера для некоторой теории, которой этот ученый придерживается в данное время.). В результате Агасси пришел к смелому выводу: все пять названных экспериментов были успешными опровержениями — в некоторых случаях даже задуманными как опровержения — некоторых теорий, которые он, проводя свое исследование, стремился выявить и которые в большинстве случаев действительно считает выявленными (См. [1, с. 64—74].).
Внутреннюю историю в понимании попперианцев легко в свою очередь дополнить теориями внешней истории. Так, сам Поппер считал, что (с позитивной стороны) (1) главные внешние стимулы создания научных теорий исходят из ненаучной «метафизики» и даже из мифов (позднее это было прекрасно проиллюстрировано главным образом Койре) и что (с негативной стороны) (2) факты сами по себе не являются такими внешними стимулами: фактуальные открытия целиком принадлежат внутренней истории, они возникают как опровержение некоторой научной теории и становятся заметными только в том случае, когда вступают в конфликт с некоторыми предварительными ожиданиями ученых. Оба эти тезиса представляют собой краеугольные камни психологии открытия Поппера (Среди сторонников Поппера Агасси и Уоткинс были теми, кто особенно подчеркивал важность нефальсифицируемых или просто непроверенных «эмпирических» теорий в создании внешних стимулов для последующего собственно научного развития (см. [2, 69]). Эта идея, конечно, уже имелась в работах Поппера [48, 46] (см. также мою работу [34, с. 184]). Новая формулировка различия между их подходом и моим, который я хочу дать в этой статье, я надеюсь, будет более ясной.). Фейерабенд развил другой интересный психологический тезис Поппера, а именно что быстрое увеличение числа конкурирующих теорий может — внешним образом — ускорить внутренний процесс фальсификации теорий в смысле Поппера (Поппер изредка, а Фейерабенд систематически подчеркивают стимулирующую (внешнюю) роль альтернативных теорий в изобретении так называемых «решающих экспериментов». Однако альтернативы — это не только катализаторы, которые позднее — при рациональной реконструкции научного знания — могут быть устранены, они представляют собой необходимые компоненты процесса фальсификации (ср. [49, 15], а также [34, с. 121]).).
Однако теории, дополняющие фальсификационизм, не обязаны ограничиваться рассмотрением только чисто интеллектуальных влияний. Следует подчеркнуть (вслед за Агасси), что фальсификационизм в не меньшей степени, чем индуктивизм, совместим с воззрениями о влиянии внешних факторов на научный прогресс. Единственное различие в этом отношении между индуктивизмом и фальсификационизмом состоит в том, что, в то время как для первого «внешняя» теория призвана объяснять открытие фактов, для второго она должна объяснять изобретение научных теорий, так как выбор фактов (то есть выбор «потенциальных фальсификаторов») для фальсификациониста прежде всего детерминирован внутренне, то есть соответствующими теориями.
Для историка-фальсификациониста особую проблему представляет «ложное сознание» — «ложное», конечно, с точки зрения его теории рациональности. Почему, например, некоторые ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и верифицирующими, чем негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно фальсификационист Поппер разработал — лучше, чем кто-либо до него, — концепцию о расхождении объективного знания (в его «третьем мире») с искаженными отображениями этого знания в индивидуальном сознании (См 60, 61.). Тем самым он открыл путь для проведения моего различения между внутренней и внешней историей.
D. Методология научно-исследовательских программ
Согласно моей методологической концепции, исследовательские программы являются величайшими научными достижениями и их можно оценивать на основе прогрессивного или регрессивного сдвига проблем; при этом научные революции состоят в том, что одна исследовательская программа (прогрессивно) вытесняет другую (Термины «прогрессивный» и «регрессивный» сдвиг проблемы, «исследовательская программа», «замещение» («вытеснение») получат объяснение в дальнейшем изложении; более строгое их определение см. в моих работах [33, 34].). Эта методологическая концепция предлагает новый способ рациональной реконструкции науки. Выдвигаемую мною методологическую концепцию легче всего изложить, противопоставляя ее фальсификационизму и конвенционализму, у которых она заимствует существенные элементы.
У конвенционализма эта методология заимствует разрешение рационально принимать по соглашению не только пространственно-временные единичные «фактуальные утверждения», но также и пространственно-временные универсальные теории, что дает нам важнейший ключ для понимания непрерывности роста науки (Поппер не допускал этого: «Существует громадное различие между моей точкой зрения и конвенционализмом. Я считаю, что эмпирический метод характеризуется следующим: наши соглашения детерминируют принятие единичных, но не универсальных утверждений» [48, § 8].). В соответствии с моей концепцией фундаментальной единицей оценки должна быть не изолированная теория или совокупность теорий, а «исследовательская программа». Последняя включает в себя конвенционально принятое (и поэтому «неопровержимое», согласно заранее избранному решению), «жесткое ядро» и «позитивную эвристику», которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных гипотез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в подтверждающие примеры — все это в соответствии с заранее разработанным планом. Ученый видит аномалии, но, поскольку его исследовательская программа выдерживает их натиск, он может свободно игнорировать их. Не аномалии, а позитивная эвристика его программы — вот что в первую очередь диктует ему выбор проблем (Фальсификационист горячо отрицает это: «Обучение на опыте есть обучение на опровергающем примере. Опровергающий пример затем становится проблемным примером» [2, с. 201]. В своей работе [4] Агасси приписывает Попперу утверждение, что «мы учимся на опыте благодаря опровержениям» (с. 169), и далее добавляет, что согласно Попперу, учиться можно только на опровержениях, а не на подтверждениях (с. 167). Аналогичным образом Фейерабенд в своей работе [16] говорит, что «в науке достаточно отрицательных примеров». Все эти высказывания, однако, свидетельствуют о том, что их авторы принимают весьма одностороннюю теорию, утверждающую, что обучение происходит опытным путем. (Ср. мою работу [34, с. 121, 123]).).
И лишь тогда, когда активная сила позитивной эвристики ослабевает, аномалиям может быть уделено большее внимание. В результате методология исследовательских программ может объяснить высокую степень автономности теоретической науки, чего не может сделать несвязанная цепь предположений и опровержений наивного фальсификациониста. То, что для Поппера, Уоткинса и Агасси выступает как внешнее, метафизическое влияние на науку, здесь превращается во внутреннее — в «жесткое ядро» программы (Дюгем, как правоверный позитивист в философии науки, несомненно, объявил бы большую часть «метафизики» ненаучной и не допустил бы никакого влияния метафизики на науку.).
Картина научной игры, которую предлагает методология исследовательских программ, весьма отлична от подобной картины методологического фальсификационизма. Исходным пунктом здесь является не установление фальсифицируемой (и, следовательно, непротиворечивой) гипотезы, а выдвижение исследовательской программы. Простая «фальсификация» (в попперовском смысле) не влечет отбрасывания соответствующего утверждения (См. мои работы [32, с. 383—386; 33, с. 162—167; 34, с. 116, 155].). Простые «фальсификации» (то есть аномалии) должны быть зафиксированы, но вовсе не обязательно реагировать на них. В результате исчезают великие негативные решающие эксперименты Поппера: «решающий эксперимент» — это лишь почетный титул, который, конечно, может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое время после того, как одна программа будет вытеснена другой. Согласно Попперу, решающий эксперимент описывается некоторым принятым базисным утверждением, несовместимым с теорией; согласно же методологии научно-исследовательских программ, никакое принятое базисное утверждение само по себе не дает ученому права отвергнуть теорию. Такой конфликт может породить проблему (более или менее важную), но ни при каких условиях не может привести к «победе». Природа может крикнуть: «Нет!», но человеческая изобретательность — в противоположность мнению Вейля и Поппера (См. [48, § 85].) — всегда способна крикнуть еще громче. При достаточной находчивости и некоторой удаче можно на протяжении длительного времени «прогрессивно» защищать любую теорию, даже если эта теория ложна. Таким образом, следует отказаться от попперовской модели «предположений и опровержений», то есть модели, в которой за выдвижением пробной гипотезы следует эксперимент, показывающий ее ошибочность: ни один эксперимент не является решающим в то время — а тем более до времени, — когда он проводится (за исключением, может быть, его психологического аспекта).
Необходимо указать на то, что методология научно-исследовательских программ является гораздо более зубастой, чем конвенционализм Дюгема: вместо того чтобы отдавать решение вопроса, когда следует отказаться от некоторой «структуры», на суд неясного дюгемовского здравого смысла (Cм. [11, часть II, гл. VI, § 101.), я ввожу некоторые жесткие попперовские элементы в оценку того, прогрессирует ли некоторая программа или регрессирует и вытесняет ли одна программа другую, то есть я даю критерии прогресса и регресса программ, а также правила устранения исследовательских программ в целом. Исследовательская программа считается прогрессирующей тогда, когда ее теоретический рост предвосхищает ее эмпирический рост, то есть когда она с некоторым успехом может предсказывать новые факты («прогрессивный сдвиг проблем»); программа регрессирует, если ее теоретический рост отстает от ее эмпирического роста, то есть когда она дает только запоздалые объяснения либо случайных открытий, либо фактов, предвосхищаемых и открываемых конкурирующей программой («регрессивный сдвиг проблем») (На самом деле я определяю исследовательскую программу как регрессивную даже в том случае, если она предвосхищает новые факты, но делает это окольным путем, а не благодаря последовательной, наперед принятой позитивной эвристике. Я различаю три типа вспомогательных гипотез ad hoc: гипотезы, не имеющие дополнительного эмпирического содержания по сравнению со своими предшественницами (ad hoc1), гипотезы, имеющие такое дополнительное содержание, но это содержание не является подтвержденным (ad hoc2), и, наконец, гипотезы, которые не являются ad hoc в двух указанных смыслах, но и не образуют существенной части позитивной эвристики (ad hoс3). Примеры гипотез ad hoc1— лингвистические увертки псевдонаук или конвенционалистские ухищрения типа «устранения монстров», «устранения исключений», «объяснения монстров» и т. п., которые я обсуждал в работе [29]. Известный пример гипотезы ad hoc2 представляет гипотеза сокращения Лоренца — Фицдже-ральда. Примером гипотезы ad hoc3 является первая поправка Планка к формуле Люммера — Принсгейма. Некоторые новообразования в современных социальных «науках», растущие подобно раковым опухолям, сплошь состоят из таких гипотез ad hocs, как это показано Милем и Ликкеном (ссылки см. в моей работе [34, с. 175]).). Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая, то она «вытесняет» ее и эта конкурирующая программа может быть устранена (или, если угодно, «отложена») (Конкуренция двух исследовательских программ