ДОРИАН. Джеймс Вэйн?!
УОТТОН. Наверное, он бывший матрос, потому что на обеих руках у него татуировки… Интересно, что его завело к вашей усадьбе?
ДОРИАН. Вы говорите, матрос?.. И он мертв?.. Боже!.. (Плачет от счастья).
УОТТОН. Что с вами, Дориан? Вы плачете?
ДОРИАН (не сразу). Ах, Гарри!.. (Издает громкий вздох облегчения и весь преображается.) Ах, Гарри… Знаете, я теперь обязательно изменюсь! Обязательно!
УОТТОН. Вы и так достаточно хороши. Пожалуйста, не меняйтесь.
ДОРИАН. Нет, Гарри, у меня на совести слишком много тяжких грехов. Я решил не грешить больше и сегодня же начинаю творить добрые дела. Я хочу стать лучше и стану… Ну, довольно об этом. Я давно не был в клубе. Что там слышно?
УОТТОН. Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила Холлуорда.
ДОРИАН (не сразу). А я думал, что им это уже наскучило…
УОТТОН. Ну что вы, милый мой! Об этом говорят всего несколько недель, а обществу трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, на такое умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне всем очень повезло – столько событий: самоубийство Алана Кэмпбела, отъезд леди Феррол, а теперь еще загадочное исчезновение Бэзила! Французская полиция утверждает, что он так и не приезжал в Париж…
ДОРИАН. Как вы полагаете, куда он мог деваться?
УОТТОН. Понятия не имею. Если ему угодно скрываться – это его дело. Если он умер, я не хочу о нем думать. Смерть – то единственное, о чем я думаю с ужасом. Она мне ненавистна, потому что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Смерть и пошлость – вот два явления, которые и в нашем веке остаются необъяснимыми и ничем не оправданными.
ДОРИАН. Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?
|
|
УОТТОН (зевнув). Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же его убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он примечательный человек.
ДОРИАН. А что бы вы сказали, еслибы я… Если бы я признался, что это я убил его?
УОТТОН. Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не в своей роли. Всякое преступление вульгарно, точно так же, как и всякая вульгарность – преступна. И вы, Дориан, не способны совершить убийство. Извините, если я таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ей-Богу, я прав. Преступники – всегда люди низших классов. И я ничуть не осуждаю их. Мне кажется, что для них преступление – то же, что для нас искусство: просто-напросто средство, доставляющее сильные ощущения.
ДОРИАН. Вот как?..
УОТТОН. Впрочем, убийство – всегда промах. Никогда не следует делать того, о чем нельзя поболтать с приятелями после обеда… (Пауза.) Знаете, Дориан, вряд ли Бэзил смог бы многое создать в живописи. Его работы за последние десять лет значительно слабее первых. Чего-то в них не хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал… Кстати, что с вашим чудесным портретом? Я, кажется, не видел его ни разу с тех пор, как его отвезли к вам… А, припоминаю, вы как-то говорили, что отправили его в Селби, и он не то затерялся по дороге, не то его украли… А вы объявляли в газетах о пропаже?
ДОРИАН. Не помню уже… Вероятно, объявлял… Ну да Бог с ним, с портретом! Он, в сущности, никогда мне не нравился, и я жалею, что позировал для него… Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две строчки из какой-то пьесы – кажется, из «Гамлета»…. (Декламирует.) «Словно образ печали, Бездушный тот лик…»
|
|
УОТТОН. Послушайте, Дориан… (Пауза.) «Что пользы человеку приобрести весь мир, если он теряет…» Как там дальше?.. Ах, да… «…если он теряет собственную душу?» Эти слова я услышал от какого-то уличного продавца. Вы согласны с ними?
ДОРИАН (пристально смотрит на него). Почему вы задаете мне такой вопрос?
УОТТОН. Просто так… Я думаю, что душа есть только у искусства, а у человека ее нет.
ДОРИАН. Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто до ужаса реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить или спасти. У каждого из нас есть душа. Я это знаю!
УОТТОН. Вы совершенно в этом уверены?
ДОРИАН. Совершенно!
УОТТОН. Боже мой, какой у вас серьезный и мрачный вид! Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше не верим в существование души… Расскажите лучше, как вы сохранили свою молодость? Я старше вас только на десять лет, а посмотрите, как я износился, сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан! Хотел бы я узнать ваш секрет!.. Чтобы вернуть молодость, я готов сделать все на свете, но только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вести добродетельный образ жизни… У меня есть свои горести, о которых я не говорю даже вам. Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой остается молодым… А вы все тот же, милый друг, что и восемнадцать лет назад.
ДОРИАН. Нет, Гарри, я уже не тот.
УОТТОН. А я говорю – тот же! Ах, если бы я мог поменяться с вами! Люди осуждали нас обоих, но вас они все-таки боготворят. Всегда будут боготворить! Вы – тот человек, которого наш век ищет… и боится, что нашел. Я очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще не создали ничего вне себя. Вашим искусством была сама жизнь. Вы положили себя на музыку. Ваши сонеты – это дни вашей жизни.
|
|
ДОРИАН. Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу. Вы не все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы от меня… (Уоттон смеется). Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!
УОТТОН. Пойдемте сегодня в клуб, Дориан. Там будет один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы его вам представили. Премилый юноша и немного напоминает вас.
ДОРИАН (печально). Надеюсь, что это не так… (Пауза.) Я устал… Я не пойду в клуб… Скоро одиннадцать, а я хочу пораньше лечь спать… Прощайте, Гарри!
Дориан доходит до двери и останавливается, словно хочет
еще что-то сказать. Но только вздыхает и выходит вон.
Комната в доме Дориана – через несколько часов. Входит ДОРИАН, идет к дивану, ложится. Долго лежит с печальным лицом, потом берет зеркало, стоящее на столе рядом с диваном. Разглядывает свое отражение – долго, подробно. Трогает волосы, нос, подбородок, щеки… Переводит взгляд в сторону детской, где заточен его портрет. Лицо его мрачнеет.
Дориан поднимается, берет со стола лампу и медленно идет наверх по лестнице. Освещается экран над сценой. На нем виден силуэт портрета, рядом с которым – фигура ДОРИАНА. Дориан срывает покрывало с портрета, смотрит на него. Берет со стола нож и с криком
ненависти и отчаяния вонзает его несколько раз в портрет. Свет за экраном гаснет, и на самом экране появляется ИЗОБРАЖЕНИЕ юного и прекрасного ДОРИАНА ГРЕЯ.
Сверху по лестнице обессиленно скатывается ЧЕЛОВЕК В ОДЕЖДЕ ДОРИАНА, с трудом делает несколько шагов по сцене, со стоном оседает на пол. В луче яркого света видно, что это –
седой и дряхлый старик с безобразным лицом сатира…