И вообще секс невозможен на природе: в открытом пространстве, на лоне природы живет Эрос; секс же располагается в помещении, в городе, где среди обожженной земли, зданий, асфальтов, машин единственное, что осталось от живой природы, от ее лона, — это лоно женщины; и к нему приникает испитой среди огнеземли горожанин, и доит его, секс, доит — чтобы проверить: жив ли я еще? — в чем засомневаешься среди дневного механизма работ и автоматизма научных установок. Поэтому город = царство женщины: здесь все для нее, тогда как в деревне легче жить мужчине, а бабе труднее. И прав Позднышев в «Крейцеровой сонате» Толстого, говоря о «властвованье женщин» в городской цивилизации: «Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат девять десятых рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами (имеется в виду равное право — воздерживаться от полового общения, а не права юридические. — Г. Г.). И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Да, все от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел»1. Но отчего чувственность так развивается в городе? Чувственность есть тонкость и раздражимость нашей оболочки, как чувствительность есть тонкость внутренней организации. Но где тонко, там и рвется. Унежненный состав вещества в горожанине связан с тем, что с человека цивилизация в своем развитии все продолжает сдирать естественно-защитные природные покровы, скальпирует его, продолжая курс на замену естественного панциря, шкуры и даже кожи — искусственным покровом белья, одежды, домов, так что в перспективе может исчезнуть оболочка, отделяющая нашу внутренность от внешней среды, чувственность может слиться с чувствительностью — и совершенно лишенные самозащиты человеческие существа будут выданы на поруки их разуму, труду и искусству, которые, сорвав оболочку, будут внедряться и дальше, стремясь заменить природные органы — сделанными. Уже и сейчас в итоге усилий медицины человек во многом состоит из протезов, и не только там, где это очевидно (зубы), но и шире: одежда наша — протезы: шапка = протез волос, обувь = протез подошвы; более того, поскольку наше здоровье контролируется врачами и мы принимаем лекарства, — у нас уже полупротезные легкие, сердце, желудок, пищевод и т.д. В итоге — гомункулюс как воплощение Homo sapiens.
1 Толстой Л. Собр. соч.: В 14 т. Т. 12. — М., 1953. — С. 25.
Итак, развитие чувственности связано с цивилизацией. Если человек, которого обдувают ветры, обливают грозы, обретает закаленную кожу — шкуру, которую нелегко прошибить: лишь напору Эроса, страсти он поддается, то есть необходимому, — то тонкокожий горожанин есть прибор более чувствительный, на него мелкие раздражители действуют: шорох платья, улыбки, мимолетный взгляд — и он восхищается, возгорается (везде здесь чувственность: огонь в крови и зуд в коже — возжигается от чувствительности: от прельщения взгляда и слуха); но чем больше впечатлительность, тем слабее реакция, и душа горожанина раздергивается в свистопляске множества раздражителей и мелких аффектов. Душа же живущего среди природы более защищена и цельной остается. При дублености кожи крестьянина — большая разграниченность внутренней и внешней жизни: жизнь души имеет в теле и ограду более крепкую, да и само тело — охранник, в силу грубости своего состава не посягает вовлекать духовную субстанцию в свою жизнь и заботы. Горожанин же более тотален: чувствительность более сращена с чувственностью — между ними взаимопроникновение. Но потому и внутренний мир горожанина подвержен свистопляске желаний, стремлений — этим языкам геенны огненной (город и есть материализованная геенна огненная, ибо он весь есть — печь, из обожженных камней составленная), и нет в нем сосредоточенности. Чувствительность в нем сильнее, зато чувства слабее.
Но и нельзя ничего сказать, что здесь хорошо, что плохо. Может, вселенная новую породу в людях выводит, утончая предварительно состав их вещества (так что цельный человек-крестьянин так и останется прекрасной, но особой породой), чтобы мысль источалась из него как естественное отправление. Ведь у ангелов тоже, видимо, нет силы чувств — незачем: нет дуализма души-тела; зато их тела эфирны, из света-ума сотканы...
Таким образом у нас явились еще основания для различении. Значит, русская природа по характеру в ней ночи и дня, по составу стихий — склонна высветлить Эрос, огненность в нем заменить на светлость, негу — на нежность, страстность — на жалость.
Теперь взглянем на русский Эрос с точки зрения типа городской жизни в России: то есть какой панцирь цивилизации нарастает на теле русского человека и какова, cоответственно, чувственность русской женщины.
Что город существенно связан с властвованием женщины, обнаруживает и русская история. Древняя Русь знает женолюбца Владимира. Русское государство — сладострастника и садиста Ивана IV. Все это восточный принцип многоженства. Но только построили Петербург и установили «российскую Европию» — империю, как замелькали женщины-императрицы с фаворитами и любовниками, пока не воссело на русский престол неистовое влагалище Екатерины II — женщины заемной, привозной: принцессы Ангальт-Цербстской, из неметчины, которая своей влагой европейски освятила русское государство, заменив и оттеснив слезы переносных икон крестьянских — христианских чудотворных божьих матерей, — Матушка Императрица!..
Но именно городская культура новоевропейских (после античности) народов Запада ставит в центр женщину: культ Прекрасной дамы — и вокруг нее, одной, резвятся на турнирах и поединках мужи-рыцари. Если Восток знает гарем и сюжеты, основанные на перипетиях выбора мужчиной из нескольких женщин (сюжет восточной поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» строится на треугольнике: один он и две оне), то для западноевропейской культуры, от Тристана и Изольды и далее типичен треугольник: одна она и два мужчины в связи с ней. А Дон Хуан недаром в Испании возник — на стыке европейской и мавританской культур: только в нем естественно восточный принцип статического сосуществования разного в пространстве (в гареме — одновременно много женщин) заменяется на европейский фаустианский принцип: времени, последовательности и изменения: женщины Дон Жуана не одна рядом с другой, а одна — вслед за другой; и он ветрен, как женщина (да, Дон Жуан — женствен): движется, отталкивается, развивается — склонен к изменам и переменам, как ветер мая. И это лишь кажется, что он женщин выбирает и меняет, — это они выбирают и меняют, пропускают сквозь свой строй западных Ловласов и Казанов.
<...>