Игорь Виноградов, Владимир Воропаев 5 глава

«Благослови мене, батьку, оковитой напиться,

Я зарекаюсь с бусурманами ще лучче побиться».

— Не велю я тобе, сыну, оковитой напивати Да идти с бусурманами на долину гуляти;

Колиж вже ты хочешь ей напивати,

То велю в моем намете (палатке) лягати спочивати. —

«Сей мне хмель не буде заважати (препятствовать),

А буде моему сердцю смелости додавати».

То безбожии бусурманы тее зачували (почуяли), Напилого (пьяного) козака зараз познавали, Больше ему поля гуляти попускали,

Од табура (от стана) козацького зараз отбивали, Гневом Божиим саранчою на козака налетали, Шаблями, пистолями смертный раны даровали...

(Украинские народные песни, изданные М. Максимовичем. С. 54-55. См. также: Князь Цертелев. Опыт собрания старинных малороссийских песней. СПб., 1819. С. 33-34).

Наивно, по Гоголю, оправдывать напившихся на посту — в оса­де города Дубно — казаков тем, что, дескать, «ни поста, ни друго­го христианского воздержанья» в то время не было — как об этом говорит атаман Кукубенко. Пост и бдение — непременное оружие для выступивших на брань — «взявшихся защищать» Правосла­вие — «хранить святыню» Украйны — согласно заповеди: «Когда пойдешь в поход против врагов твоих, берегись всего худого» (Втор. 23, 9). — Именно эту заповедь напоминал в 1829 году вои­нам святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский, в составленном им катехизисе (см.: Пространный христианский катихизис Православныя Кафолическия Восточныя Греко-Россий- ския Церкви, рассматриваемый и одобренный Святейшим Прави­тельствующим Синодом и изданный для преподавания в училищах по Высочайшему Его Императорского Величества Повелению. М., 1829. С. 132).

Необходимость соблюдения поста Гоголь особым образом подчеркивал уже в первой редакции повести. Здесь предательство Андрия становится возможным во многом потому, что запорожские стражи оставляют свой «пост» (от фр. розге): «...даже зоркий сторож, стоявший на самом опасном посте, спал, склонившись на ружье...». Этими же размышлениями проникнуты строки о пагубном невоз­держании Тараса: «Желание подать помощь и освободить любимо­го сына заставило его позабыть важность своего поста» (это и было в первой редакции причиной окончательной гибели всех казаков). В конце концов и гибнет Тарас от своего невоздержания — от пристрастия к «люльке», взявшись подымать которую, он и попа­дает в руки врагов. Обратим внимание, что пишет Гоголь матери 10 февраля 1831 года: «Весь этот год будет более ничего, как только утверждение мое, укрепление на месте, обеспечение от всех нужд; и потому весь этот год я не могу и не должен даже на время остав­лять поста своего, следовательно, должен даже отложить надежду на радостное свидание с вами...». «Мы призваны в мир на битву, а не на праздник: праздновать победу мы будем на том свете», — напишет позднее Гоголь в «Правиле жития в мире».

Какого же рода оружие для «битвы», какие средства борьбы считает Гоголь допустимыми и приемлемыми для христианина? В первоначальной редакции «Тараса Бульбы» об отправляющихся в поход казаках («бить бусурманов») говорилось: «Таким образом все были уверены, что совершенно по справедливости («совершен­но за правое дело» — строки чернового автографа. — И. В.) пред­принимают свое предприятие. Такое понятие о праве было весьма извинительно народу, занимавшему опасные границы среди буй­ных соседей. И странно, если бы они поступили иначе. Татары раз десять прерывали свое шаткое перемирие и служили обольститель-

ным примером. Притом как можно было таким гулливым рыцарям и в такой гулливый век пробыть несколько недель без войны».

Мысль об определенном несоответствии применения физи­ческой силы духу христианства, извиняемом временными обстоя­тельствами, встречается у Гоголя и в статье «О Средних веках»: «...напрасно крестовые походы называются безрассудным предпри­ятием. Не странно ли было бы, если бы отрок заговорил словами рассудительного мужа? Они были порождение тогдашнего духа и времени. Предприятие это — дело юноши...»

Таким образом, христианство у Гоголя в «Тарасе Бульбе» ока­зывается в некотором роде «само по себе», а стремление казаков «погулять» и даже разжиться деньгами для шинков — «само по себе». Очевидно, что здесь мы имеем дело с совершенно особым представлением Гоголя об участии Промысла в истории — о том, что и зло, представляющееся таковым с человеческой точки зрения, может служить добру. Эта идея наиболее отчетливо проступает у Гоголя в заключительной главе первого тома «Мертвых душ», где автор размышляет о значении «прирожденных страстей»: «...всерав­но, в мрачном ли образе («в образе ли злодейства» — по словам чер­новой редакции; курсив наш. — И. В.) или пронестись <им> свет­лым явленьем, возрадующим мир, — одинаково вызваны они для неведомого человеком блага». В черновике создававшейся тогда же второй редакции «Тараса Бульбы» Гоголь писал: «Запорожцы оста­вили везде свирепые, ужасающие знаки своих злодейств...» (курсив наш. — И. В.).

Как известно, в 1850 году, после прочтения в Оптиной Пус­тыни книги св. Исаака Сирина, Гоголь резко осудил свое пред­ставление о якобы благодетельных, промыслительно заложенных в человеке от самого его рожденья «страстях». «...Прирожденные страсти — зло, — написал он тогда на полях экземпляра «Мертвых душ» первого издания против самого этого места, — и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их» {Матвеев П. Гоголь в Оптиной Пустыни // Русская Старина. 1903. № 2. С. 303).

Не следует, однако, думать, что, безусловно осудив в 1850 го­ду всякое выражение зла в человеке, Гоголь также отказался и от своего понимания Промысла— непостижимого в своих проявле­ниях, которые оттого воспринимаются даже подчас как действие злых сил — так, «что не видишь добра в добре» (записная книж­ка 1841-1846 годов). Возможно, тогда же, в Оптиной Пустыни, на отдельном лоскутке бумаги он написал: «Одно только здесь ясно, что крест дан Тем, Кто дает благо, благо в разных видах, или в виде ясного понятного нам счастия, или в виде тяжкого непостижимого для нас страдания. В таком убеждении великая сила; но и эту силу мы получаем от Бога».

Таким образом, очевидно, что в 1842 году — в год выхода в свет первого тома «Мертвых душ» и второй, переработанной редакции

«Тараса Бульбы» — Гоголь еще не разрешил для себя проблемы возможного участия «физической железной силы» в распростра­нении и защите христианства и не пришел еще к идее о несовмес­тимости «прирожденных страстей» и Промысла. Во второй редак­ции повести по-прежнему отнюдь не идеальные казаки защищают Православие, причем, как отмечено, «мрачные» черты их даже под­черкнуты, как подчеркнуто и несоответствующее взглядам авто­ра представление Тараса Бульбы о «праве» защищать силою Пра­вославие: «...он считал себя законным защитником Православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими казаками производил над ними расправу...» (курсив наш. — И. В.). Тарас Бульба первой редакции вообще своим обликом — «А я свой наберу полк и кто меня обидит, тому я буду знать, как утереть губу» — напоминает опустошителя «казенного кармана» обиженно­го капитана Копейкина с шайкой беглых солдат — из написанной Гоголем в годы создания второй редакции повести вставной новеллы к десятой главе «Мертвых душ». От запорожских казаков, «которым нечего было терять, которым жизнь — копейка» (по словам статьи «Взгляд на составление Малороссии»), и фамильное прозвище ново­го атамана (см.: Воропаев В. А. Комментарий // Гоголь Н. В. Мертвые души: Поэма. М., 1988. С. 422). Черты несоответствия запорожцев их высокому призванию словно получают в новом образе дальней­шее развитие и доводятся (как ранее в образе Андрия) до логическо­го завершения — окончательного отпадения «атамана» Копейкина от России и бегства в Америку (согласно первоначальной редакции «Повести о капитане Копейкине»).

О том, что вопрос значения «физической железной силы» для христианства остался тогда для Гоголя так до конца и не разрешен­ным, свидетельствует и содержание сделанных им позднее, зимой 1843/44 года, в Ницце, выписок из Кормчей книги и составленно­го им тогда же сборника «Выбранные места из творений Св. Отцов и учителей Церкви». Тема должного отношения христианина к сво­им гонителям, а также к возможным средствам защиты и распро­странения христианства поистине является для этих выписок сквоз­ной. В содержании их можно выделить два подхода.

С одной стороны, выписки о «непротивлении».

«...Внемлите себе, предадят бо вы на сонмы и на соборищах их биют вас...» (Из правил архиепископа Александрийского св. Петра. — Выписка сделана из: Книга правил Святых Апостол, Святых Соборов Вселенских и Поместных и Святых Отец. СПб., 1839. С. 311).

«Какой у Него арсенал? какое вооружение?., броня прав­ды, шлем нелицеприятного суда, щит непреоборимой святости...» (Воцарение Иисуса Христа (св. Феодота, епископа Анкирского). — Выписка сделана из: Христианское Чтение. 1841. Т. 1. С. 245-246).

«Когда я нахожусь посреди врагов моих с любовью в сердце моем, тогда мне все друзья и нет врага ни единого...» (Некоторые

мысли Георгия (затворника Богородицкого монастыря). — Выписка сделана из: Письма затворника Задонского Богородицкого монасты­ря Георгия <Машурина>. М., 1839. С. 120-121).

«Ты должен погашать ненависть, прекращать войну, истреб­лять зависть...» (О Божестве миротворцев (св. Григория, еписко­па Нисского). — Выписка сделана из: Христианское Чтение. 1842. Т. 2. С. 177).

«Христианам сказано, что они будут гонимы; но не сказано, что будут гнать» (Мысли <неизвестного авторах — Выписка сдела­на из: Христианское Чтение. 1840. Т. 3. С. 431).

С другой стороны, две выписки Гоголя прямо связаны с темой вооруженной защиты.

«...Не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и за­конно, и похвалы достойно» (Послание св. Афанасия Великого, архи­епископа Александрийского, к Аммуну монаху. — Выписка сделана из: Книга правил Святых Апостол, Святых Соборов Вселенских и Поместных и Святых Отец. С. 332). — К этим словам св. Афана­сия Великого примыкает в Кормчей книге — с соответствующей отсылкой — одно из правил св. Василия Великого, которое, думает­ся, также не могло не привлечь к себе внимания Гоголя: «Убиение на брани Отцы наши не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но, может быть, добро было бы советовати, чтобы они, как имеющие нечистые руки, три года удержалися от приобщения токмо Святых Таин. — См. послание св. Афанасия к Аммуну монаху. Валсамон и Зонар согласно замеча­ют, что предполагаемый св. Василием совет вообще не был употреб­ляем в действие, как по неудобству, так и по уважениям, в начале сего правила изложенным» (Книга правил Святых Апостол, Святых Соборов Вселенских и Поместных и Святых Отец. С. 353).

Вторая выписка — из поучений преосвященного Гедеона (Виш­невского), епископа Полтавского: «Облекается ли кто в воинствен­ное мужество: оно возвышенно, когда дышит Верою; ибо тогда не отчаяние, не страх, не боязнь, не ожесточение живет в груди воина, но великодушие, поражающее врага без презрения к нему; тогда не мщение, не злоба, но благородное сознание своих достоинств напол­няет его сердце» (Вера среди жизни нашей (преосвященного Гедео­на <Вишневского>, епископа Полтавского). — Выписка сделана из: Христианское Чтение. 1841. Т. 1. С. 273).

Кроме того, надо заметить, что почти в одно время с составле­нием выписок Гоголь работает над созданием «Учебной книги сло­весности для русского юношества» (1845), в список примеров кото­рой включает стихотворение Н. М. Языкова «Кудесник» (1827), где поэт воспел подвиг правоверного новгородского князя Глеба Свято­славича (ум. в 1078 г.), который, приложившись к кресту, идет затем и поражает обольстившего народ чародея.

Не мог, вероятно, не быть известен Гоголю и ответ святого равноапостольного Кирилла мусульманам о применении оружия христианами, о котором сообщается в житии этого просветителя славян (как указывалось, Гоголь с детских лет был знаком с житий­ной литературой). Однажды сарацины спросили святого: «Если Христос есть ваш Бог, то почему же вы не делаете того, что Он велит вам? Ведь написано в Евангелии: молитесь за врагов, делайте доб­ро ненавидящим и притесняющим вас и бьющим вас подставляй­те щеку. Вы же поступаете не так: против противников ваших вы оттачиваете оружие». На это святой Кирилл отвечал: «Если в каком законе будет написаны две заповеди и даны людям для исполнения, то кто из людей будет истинный исполнитель закона: тот ли, кто исполнит одну заповедь, или тот, кто — две?» «Конечно, лучшим исполнителем будет тот, — отвечали сарацины, — кто исполнит две заповеди». «Христос Бог наш, — сказал на это святой, — пове­лел нам молиться за обидящих нас и благотворить им, но Он так­же сказал и это: больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя. Мы переносим обиды, если они направле­ны только против кого-либо в отдельности, но мы заступаемся и даже полагаем души свои, если они направлены на общество, чтобы наши братья не попали в плен, где могли бы быть совращены к бого­противным и злым делам» (Жития святых, на русском языке изло­женные по руководству Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского. М., 1908. Кн. 9. Май. С. 337-338. См. также: Книга житий святых на три месяца третия, еже есть Март, Апрель и Маий. 7 изд. М., 1796. Л. 377 об.-378).

В конечном счете размышления Гоголя выливаются в чекан­ную формулу одной из статей «Выбранных мест из переписки с друзьями», адресованной графу А. П. Толстому: «Чернецы Ослябя и Пересвет, с благословенья самого настоятеля (Преподобного Сер­гия Радонежского. — И. В.), взяли в руки меч, противный христиа­нину, и легли на кровавом поле битвы, а вы не хотите взять поприща мирного гражданина, и где же? — в самом сердце России» («Нужно проездиться по России», 1845; курсив наш. — И. В.).

В 1851 году Гоголь вновь держит корректуру «Тараса Бульбы», готовя повесть к переизданию в собрании своих сочинений.

В то же время надо заметить, что уже во второй редакции «Тараса Бульбы» значительное место занимают у Гоголя размышле­ния об ином оружии, «мече» христианина — молитве. Так, в частно­сти, Андрий, обращаясь к панночке, восклицает: «Если же будет уже так и ничем, ни силой, ни молитвой, ни мужеством, нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрем вместе...». Этой же мыслью проникнуто и упоминание о «с ног до головы вооруженном воине, держащем в руке молитвенник», на лестнице дома панночки в Дуб­но. В самой комнате панночки «лампада теплилась перед образом». Вероятно, по замыслу Гоголя (во второй редакции повести), молит­вы жителей осажденного города и превозмогают силу беспечных запорожцев. Изображение их общей коленопреклоненной молит­вы в монастырской церкви «о спасении города, о подкреплении

падающего духа, о ниспосылании терпения, об удалении искусите­ля, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия», прямо предваряет приход к ним помощи и первое пора­жение запорожцев — гибель заспавшегося Переяславского куреня.

В черновике Гоголь, судя по зачеркнутым строкам, после слов «о подкреплении падающего духа» едва не написал: «об изо<билии плодов земных и временех мирных>», — то есть католическую молитву едва не пересказал словами прошений православной вели­кой ектении. Добавим, что в Дубно (древнерусский город Дубен, известный в летописях с 1100 года) в православном Спасо-Преоб- раженском монастыре с XVI века находилась чудотворная икона Пресвятой Богородицы, именуемая Дубёнскою, — фамильный образ дома князей Острожских, пожертвованный в монастырь кня­зем Василием-Константином Константиновичем. В 1631 году, после введения унии, Спасо-Преображенский монастырь был превращен в базилианский (тогда же в Дубно был выстроен костел монасты­ря кармелиток, а чуть ранее, в 1620 году, началось строительство бернардинского монастыря). Значимо в этом отношении и сравне­ние в «Тарасе Бульбе» подземного хода в Дубно с монастырскими пещерами Киево-Печерской Лавры: «Так же как и в пещерах Киев­ских, тут видны были углубления в стенах...». В 1839 году Гоголь сравнивал с Киевскими пещерами одну из православных святынь в Риме — катакомбы св. мученика Севастиана (III в.). М. П. Пого­дин, осматривавший тогда вместе с Гоголем и С. П. Шевыревым рим­ские достопримечательности, 14 марта записал в своем дневнике: «Не имели уже силы заехать в катакомбы под церковию Св. Сева­стиана — Г<оголь> сказал, что они вроде наших Киевских» {Пого­дин М. Месяц в Риме // Москвитянин. 1842. № 2. С. 386; Год в чужих краях. 1839. Дорожный дневник М. Погодина. М., 1844. Ч. 2. С. 43). Ср. также замечание преосвященного Порфирия (Успен­ского) в 1854 г.: «Севастьяновские катакомбы, у дороги Аппиан- ской, показались мне похожими на Киевские пещеры...» {Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего. Дневники и автобиогра­фические записки. СПб., 1900. Т. 6, часть 1854 г. С. 95).

Позднее Гоголь все более и более подходит к мысли о все­объемлющей и всеразрешающей силе молитвы. В 1847 году он отве­чает В. Г. Белинскому: «Нет, Россия молилась не напрасно. Когда она молилась, то она спасалась. Она помолилась в 1612, и спаслась от поляков; она помолилась в 1812, и спаслась от французов». В связи с революционными событиями 1848 года в Париже он также пишет А. С. Данилевскому: «Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени. И почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово молитва до сих пор еще не раздалось ни на чьих устах» (подчеркнуто Гоголем. Ср. его выражение «веро­вать в молитву» в предисловии к «Выбранным местам из перепис­ки с друзьями»). 23 декабря 1850 года Гоголь, отвечая на сетования А. О. Смирновой, писавшей ему из Калуги, что повсюду в России «пропаганда протестантизма идет рука об руку с пропагандою политическою» и «подтачивает все начала исподтишка, грызет, как мышь», замечал: «Много развевается холодного, безнравственного по белу свету. Много порывается отовсюду всяких пропаганд, гры­зущих, по-видимому, как мыши, все твердые основы. Но как вспом­нишь, что над нами всеми Бог, без воли Коего не падет волос с гла­вы, что Он превосходит все неизмеримостью Своего милосердия, что одна молитва праведника может отвратить и спасти многое, что, наконец, Он — высший разум, превыше всех наших ежеминут­но ошибающихся умозаключений, — так станет вдруг ничтожно и низко все, чем мы смущаемся!»

С темой молитвы в «Тарасе Бульбе» непосредственно связана тема выкупа, или искупления души (в чем опять-таки обнаружи­вается соотнесенность повести с замыслом «Мертвых душ»). «Осво­бодите мне моего Остапа! — обращается Тарас к товарищам Янке­ля, — дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червонных, — я прибавляю еще двенадцать...». Следующий далее ответ Мардохая — «Когда мы захо­чем сделать, то уже будет так, как нужно», — и, однако же, последо­вавшая неудача позволяют предполагать, что попытку искупления Тарасом своего сына Гоголь осмысливает непосредственно в свете христианской веры: «Надеющиеся на силы свои и хвалящиеся мно­жеством богатства своего! Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек, чтобы остался кто жить навсегда и не увидел могилы» (Пс. 48, 7-10). «Ибо никакой человек, — пишет в толко­ваниях на эти строки псалма св. Василий Великий, — не в силах убедить диавола, чтобы освободил от своей власти однажды ему попадшего... никто не может выкупить сам себя, пока не приидет Возвращающий пленение людей 13, 8), не сребром., не дарами, как написано в Исаии (52, 3), но Своею Кровию» (Творения св. Василия Великого. М., 1845. Т. 1. С. 358, 361).

Теме мнимого искупления, переходящего на деле в прямую и небезвыгодную торговлю душами, посвящено также у Гоголя (еще в первой редакции повести) упоминание о выкупе брата Тараса Бульбы, Дороша, из турецкого плена, которому Янкель «дал» на это «восемьсот цехинов», получив затем дополнительные «проценты» — свое спасение. Так и сам Тарас вступает в торг, «перебивая» цену, данную за его голову: «...за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам».

Именно во второй редакции «Тараса Бульбы» размышления Гоголя об искуплении становятся определяющими. Тема «день­ги — души — кровь» является здесь одной из ключевых. Впервые эта тема возникает в третьей главе. Здесь упоминается о необходи­мости «выкупить» товарища-должника.

«Что ж за козак... — говорит затем Тарас Бульба в восьмой главе, — который не защитил в беде своего кровного товарища

и не выкупил, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине...» (стро­ки черновой редакции). «А разве ты позабыл... — возражает ему кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет продана на вечное неволь­ничество язычникам... позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?» Вторит им и старый казак Касьян Бовдюг: «Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны братья, чтобы казак покинул где или продал как-нибудь своего товарища». Когда же часть запорожцев, отделившись, отправилась в погоню за татарами, Бульба говорит оставшимся: «Ну, дети... теперь нас меньше, теперь на нас одних лежит долг выкупить товарищей...» (строки чернового автографа). Судя по всему, в следующей далее речи к запорожцам, — где, повторим, Тарас обличает нарушивших законы братства запорожцев в том, что «свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке», Гоголь исходил из соответствующих строк библейской Книги Неемии: «...Мы искупи- хом братию нашу... по силе нашей: вы же продаете братию вашу...» (гл. 5, ст. 8). Исполнением заповеди Спасителя о любви к братьям и совершают запорожцы подвиг искупления товарищей.

Таким образом, в целом можно сделать вывод, что, помимо изображения героического подвига запорожцев, Гоголь указывает в повести одновременно и на то, в чем заключается главная причина их неудач. Все это обнаруживает далеко не простой замысел гоголев­ской «эпопеи». («Быть поэтом», замечал, в частности, Гоголь 5 апре­ля (н. ст.) 1845 года в письме к Н. М. Языкову, значит, в отличие от полемиста, бросать «целые беспредельные пространства мыслей».)

Тот же, например, Тарас, когда решается «положить душу свою» за своего сына Остапа, на деле продает ее (заключая с товари­щами Янкеля «контракт на всю жизнь»), — забывает об истинном Искупителе «от дьявольских рук» — что «не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценною Кровию Христа...» (1 Петр. 1, 18-19). Состояние души Тараса, решившегося любыми средствами спасти Остапа, можно пояснить следующими словами уже не раз упоминавшегося «Пра­вила жития в мире»: «Любить Бога значит любить Его в несколько раз более, чем отца, мать, детей, жену, мужа, брата и друга... Кто любит Бога, тот уже гораздо более любит и отца, и мать, и детей, и брата, чем тот, кто привязывается к ним более, чем к Самому Богу... любовь не от Бога шатка и мятежна и самих нас делает шат­кими, боязливыми и нетвердыми». О Тарасе, в то время как он ожи­дает Мардохая с товарищами, в повести говорится: «Душа его была в лихорадочном состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, непоколебимый, крепкий как дуб; он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе...».

Теме Искупления и противоположного ему служения мамо­не (богатству) прямо посвящена у Гоголя появляющаяся во второй редакции повести развернутая характеристика деятельности Янкеля

в городе Умани (глава десятая): «...Не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело... и осталась бедность до лох­мотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край». Этому описанию соответствует у Гоголя изображение имения Плюшкина в создававшемся в те же годы первом томе «Мертвых душ»: «Какую- то особую ветхость заметил он на всех деревянных строениях: брев­но на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как реше­то...». Родственно и корыстолюбие героев: «...мысль о золоте... как червь, обвивает душу жида»; «“А сколько бы вы дали?” — спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали...». Можно утвер­ждать, что Янкель для Гоголя — такая же «мертвая душа», как и Плюшкин. Зная же о конечном замысле гоголевской поэмы — воскрешении «мертвых душ», — следует, очевидно, и о Янкеле ска­зать так же, как говорит о неуверовавших иудеях св. апостол Павел в Послании к Римлянам: «...если отвержение их примирение мира, то что будет принятие, как не жизнь из мертвых» (гл. 11, ст. 15). Соз­давая образы Плюшкина и Янкеля в едином смысловом контексте, Гоголь, возможно, имел в виду и другое место этого Послания: «Итак что же? имеем ли мы преимущество? Нисколько; ибо мы уже дока­зали, что как иудеи, так и еллины, все под грехом... потому что все согрешили и лишены славы Божией, получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе, Которого Бог пред­ложил в жертву умилостивления в Крови Его чрез веру...» (гл. 3). В этом смысле и следует понимать слова Тараса о «вере Христовой», бывшие уже в первой редакции повести: «Чтобы пришло, наконец, такое время, чтобы по всему свету разошлась она и все бусурмены поделались бы наконец христианами». По словам К. С. Хоцянова, «Тарас любит всех людей. Только Православная вера ему дороже всего, потому что она одна дает спасение человеку... И вот — когда приходится выбирать между гибелью Православия и казачества и гибелью врагов их, Тарас, понятно, заботится о спасении первых, жертвуя последними...». Эту верность Православию и товариществу герой и уносит с собой в вечность.

* * *

Исполнению заповеди Спасителя, составляющему главное содержание и смысл жизни гоголевских запорожцев, противопос­тавляется в следующих двух повестях «Миргорода» забвение челове­ком христианских заповедей, неисполнение им своего долга.

Теме духовной брани, намеченной в «Тарасе Бульбе», непосред­ственно посвящена повесть «Вий». Об этом, в частности, свидетель­ствует один из источников, использованных Гоголем при создании повести. Так, в описании путешествия трех бурсаков — «богосло­ва», «философа» и «ритора» — по «большой дороге» отчетливо уга­дываются строки выписанной Гоголем в свою «Книгу всякой всячи­ны, или подручную Энциклопедию» «Вирши, говоренной гетьману Потемкину запорожцами на Светлый праздник Воскресения»:

...Князь пекельный з смертью поглизався (согласился) ВеЬх зажерти (поесть), в ад заперти, так вин измовлялся

(сговаривался).

Воны тое в кучу двое, знюхавшись, ланцюют (ловят), Хоть старого, хоть малого так и глабцюют (хватают).

Архиреи и ерей ишли по тому шляху (проезжей дороге),

Филозопи (философы, семинаристы), крутопопи (протопопы) набралыся жаху (страху)...

Из «Вирши...» заимствован и не то собачий, не то волчий вой, часто упоминаемый в повести, о котором один из героев замечает: «...Что-то другое воет: это не волк...»

...То вельзевул

Завив (завыл)... як вовк... голосом собачим...

Созвучно запорожской «Вирше...» (сочиненной в 1781 году вой­сковым судьей А. А. Головатым) и окончание гоголевского «Вия»:

Зар’Ьс (зарос) весь шлях купям (кочками) та болотом,

Гд± той злий дух ковтав (глотал), как мух, ненаситним ротом...

(О других ременисценциях «Вирши...» в содержании «Вия» см.: Виноградов И. Повесть Н. В. Гоголя «Вий»: К истории замысла и его интерпретации // Гоголеведческие студии. ЬПжин, 2000. Вып. 5. С. 84-108.)

Таким образом, гоголевскому герою предстоит вступить в пря­мую брань с нечистой силой. О том, с какой целью попускаются человеку такие испытания, Гоголь, как бы сравнивая покой «Ста­росветских помещиков» с беспокойными бранями «Вия» и «Тараса Бульбы», писал: «Душевный сон никак нельзя назвать прекрасным состоянием. Правда, мы не чувствовали тогда тревог; но зато... нам не было поприща показать красоту, величие души, терпение, твердость, жар истинной молитвы, веру истинную в Бога, любовь истинную... Словом, нам не представилось бы подвигов, за кото­рые награды небесные готовятся человеку...» («Правило жития в мире»). Однако искушение злого духа, преодоление которого долж­но было бы послужить к большей славе героя «Вия» (ибо «сильней­шим посылаются испытания сильнейшие»), приводит его, так же как прежде Андрия, к гибели. Следует сказать, что в основу своей повести Гоголь кладет тему, традиционно являющуюся одной из главных в житийной литературе. Эта житийная основа отчетливо просматривается и в судьбе Тараса Бульбы и — еще более — Оста­па, в образах которых решение темы развивается тоже достаточно традиционно — в конечном счете вера торжествует над любыми

испытаниями. Своеобразие «Вия» — в том, что, обнаруживающая такую же, если не бульшую, чем «Тарас Бульба», ориентацию на агио­графическую литературу, эта повесть, в отличие от житий святых и в сравнении с ними, может быть названа житием грешника. В сво­ем «житии» семинарист-«философ» Хома Брут может быть соотнесен со святыми подвижниками только отрицательно — он изображает собой именно неисполнение положенных заповедей, чем в повести и объясняется его поражение. Падение Хомы Брута проистекает не от внешних обстоятельств (ибо «верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил»; 1 Кор. 10, 13), но, как изображает Гоголь, от его душевной и физической лености.

Очевидно, что в этом отношении гоголевский герой пред­ставляет собой некоего духовного «недоросля», тем более, что упомянутый уже прообраз Хомы Брута— домашний учитель Иван Осипович из незавершенной повести Гоголя «Страшный кабан» — принадлежал, по словам рассказчика, как раз «к числу... семинаристов, убоявшихся бездны премудрости...». Выделенные Гого­лем строки взяты из «Недоросля» Д. И. Фонвизина и принадлежат там одному из наставников Митрофана — вышедшему «из ученых» семинаристу Кутейкину, который, по словам этого героя, «подавал в консисторию» следующее «челобитье»: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убояся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». (О судьбе подобных «недорослей-недоверков», сме­нивших свое духовное возрастание и призвание к духовной брани на мирскую карьеру, упоминал, в частности, Гоголь в черновом набро­ске к седьмой главе первого тома «Мертвых душ» при характеристи­ке губернских чиновников, — употребляя при этом, кстати, имя, данное ранее миргородскому бурсаку: «Все были большею частью из семинарии, народ дюжий, точно Бруты римских времен». — Позд­нее Киевский митрополит Антоний (Храповицкий) пустил в оборот для таких бывших семинаристов кличку «Ракитины» (по Достоев­скому); см.: Киприан <Керн>, проф., архимандрит. Православное пастырское служение. Париж, 1957. С. 34.)