Стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.
-- Ты слышишь, прокуратор? -- тихо повторил первосвященник, -- неужели
Ты скажешь мне, что все это, -- тут первосвященник поднял обе руки, и темный
Капюшон свалился с головы Каифы, -- вызвал жалкий разбойник Вар-равван?
Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб,
Поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар
Почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного
хвоста, и сказал тихо и равнодушно:
-- Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо
Продолжать.
В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросил
Его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных
Лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно
Распоряжение, связанное с казнью.
Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а
Пилат вернулся на балкон. Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить в
Сад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона и
Начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на следующей нижней террасе
Сада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчас
Выйдет и сам, и удалился внутрь дворца.
Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца
Темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого
Было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли
Его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал
Человеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннаду
Прошел в сад.
Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно и
Сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, и
Официально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступников
Угодно оставить в живых. Получив ответ, что это -- Вар-равван, прокуратор
сказал:
-- Очень хорошо, -- и велел секретарю тут же занести это в протокол,
Сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: --
Пора!
Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице меж
Стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой
Стене, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в конце
Которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный
Царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные
Веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только что
Прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но
Зато впереди себя Пилат площади уже не увидел -- ее съела толпа. Она залила
Бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд
Себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной
Когорты по правую -- не держал ее.
Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную
Пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза,
нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он это
Прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном
Утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая
волна: "Га-а-а..." Она началась негромко, зародившись где-то вдали у
Гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд,
начала спадать. "Увидели меня", -- подумал прокуратор. Волна не дошла до
Низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась выше
Первой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист
и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. "Это их ввели на
Помост... -- подумал Пилат, -- а стоны оттого, что задавили нескольких
женщин, когда толпа подалась вперед".
Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить
Умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не
Смолкнет сама.
И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и
Последний шум сдуло с толпы.
Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и
сорванный его голос понесло над тысячами голов:
-- Именем кесаря императора!
Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик -- в
когортах, взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты:
-- Да здравствует кесарь!