Мы получаем, следовательно, новое подтверждение тому факту, что целый ряд процессов, возникающих в центральной нервной системе и имеющих длительное и притом волнообразное течение, может быть стушеван под влиянием внешних раздражений, действующих на тот же рецепторный прибор, и может быть вскрыт, если эти раздражения исключены. Но при определенном соотношении величин объективно действующего освещения и следовых процессов мы можем получить всевозможные комбинации этих взаимоотношений, вплоть до обратных отношений, когда следовые образы, возникающие в нашем зрительном приборе, исключают возможность восприятия внешних раздражений малой интенсивности. Следовательно, воспринимая в каждый данный момент ту или иную картину из внешнего мира, мы должны помнить, что она является не точным количественным отражением происходящего во внешнем мире, а результатом определенной физиологической переработки, которая, благодаря определенным закономерностям нашей центральной нервной системы, ведет к более углубленной и четкой оценке явлений.
Эти обстоятельства представляют для нас интерес еще в том отношении, что тут обнаруживается определенное взаимодействие различных афферентных систем. В работе Л.Т. Загорулько был показан целый ряд фактов, свидетельствующих о том, что процессы, протекающие в одном органе чувств, в одной афферентной системе, количественно и качественно меняются под влиянием раздражений, действующих на другие органы.
Мы видим таким образом, что при определенной постановке вопроса есть возможность изучать динамику корковой деятельности с большой точностью, пользуясь субъективной оценкой явлений, пользуясь нашей способностью субъективно переживать определенные внешние явления. Изучая закономерности этих явлений, мы имеем возможность сравнивать их с теми закономерностями, которые обнаруживает объективное изучение условно-рефлекторной деятельности. И сейчас ближайшую нашу задачу должно составлять не только простое сопоставление, но и установление точных временных отношений между этими двумя рядами явлений для того, чтобы можно было сказать, какие из них являются точно совпадающими и отражающими две стороны одной и той же деятельности коры головного мозга. Это – одна из больших, важных задач, которые стоят сейчас перед нами и которые составят предмет наших работ.
Из тех фактов, о которых я сейчас говорил и на которых я позволил себе остановить ваше внимание, вытекает еще одно важное обстоятельство. Я подчеркнул явления взаимодействия, которые выражаются, с одной стороны, в форме определенной реципрокности, определенного антагонизма между различными отделами нервной системы, а с другой стороны, в форме взаимного усиления, сенсибилизации, что особенно четко показано в отношении наших органов чувств в работах А.И. Бронштейна. Но тут же я подчеркнул другое очень важное явление, это явление расслоения и явление переключения одной деятельности на другую под влиянием коллизий, вызванных различного рода раздражениями.
Когда мы опять возвращаемся к объективной физиологии центральной нервной системы, мы находим в учении Ивана Петровича факты, которые легко сопоставимы с показаниями нашего субъективного мира. Я говорил о возможности ограничения возбудимости некоторых отделов центральной нервной системы, говорил о том, что наличие какого-то активного участка нервной системы вместе с тем создает условия для подавления деятельности других отделов, и таким образом осуществляется то светлое пятно, о котором говорил Иван Петрович, – вечно движущееся, изменчивое светлое пятно максимальной активности.
В последнее время накапливается целый ряд данных, свидетельствующих о том, что при изучении высшей нервной деятельности собаки можно наблюдать такие же явления. Их можно характеризовать как явления определенной установки, определенной ориентировки нервной системы на ту или иную деятельность.
В этом отношении были описаны факты, не только в наших, лабораториях, но и в лабораториях других учеников Ивана Петровича. Я позволю себе обратить ваше внимание на данные, полученные в свое время Э.А. Асратяном, П.С. Купаловым, П.К. Анохиным. У нас в лаборатории в последнее время накапливаются данные, которые позволяют дать характеристику именно установочной деятельности центральной нервной системы. В этом отношении очень интересные факты были показаны покойным М.П. Штодиным, которому удалось» выработать условный тормоз для целого опытного дня.
Если в ранних работах Ивана Петровича условный тормоз; вырабатывался по отношению к какому-нибудь одному частному раздражителю, благодаря тому, что к условному раздражителю присоединялся другой, до того индифферентный раздражитель и эта комбинация двух раздражителей не сопровождалась подкреплением, то в опытах М.П. Штодина осуществлен был другой прием: был выработан целый стереотип условно-рефлекторной деятельности, целый ряд раздражителей были активными, а один раздражитель был сделан инактивным. По принятому в последние годы способу работы стереотип этот изо дня в день повторялся, определенные раздражители сопровождались подкреплением и только один из раздражителей не сопровождался подкреплением. Стереотип этот, прочно установленный, хорошо действовал. А затем в некоторые дни собака приводилась в экспериментальную камеру, подавался какой-то новый раздражитель, после которого собака оставалась в станке, но не получала уже никаких раздражителей, никаких подкреплений. Через очень короткое время этот раздражитель приобрел свойства условного тормоза на весь день. Если после нескольких повторений такого приема вслед за этим раздражителем вводился обычный стереотип, то последний оказывался недействительным. Таким образом один раздражитель становился условным тормозом на весь этот день и исключал возможность возникновения, обычных, прочно укрепленных эффектов стереотипа раздражителей.
Этот факт был естественным выводом из того, что наблюдалось и раньше. Можно было предсказать, что так будет. В нашей жизни, в нашем поведении такого рода факты имеют очень большое значение. Благодаря таким особенностям нервной системы организм избавляется от необходимости дифференцировать целый ряд отдельных раздражителей, потому что один установочный раздражитель определяет всю картину на ближайший отрезок времени. С этим фактом в жизни приходится постоянно считаться. Скажем, нам объявили, что сегодня того-то не будет, и мы сразу выключаем все наши реакции на определенную категорию раздражений. Это – примитивный случай простой рефлекторной установки на выключение целого ряда деятельностей, которые без этого имели бы место.
Большой ряд фактов, свидетельствующих об установочной роли всей обстановки опыта, разработан был Э.Г. Вацуро, которому удалось выработать два стереотипа в двух различных помещениях: один стереотип – пищевой, другой – оборонительный, и затем испытывать как значение отдельных раздражителей, входящих в состав того или другого стереотипа, так и роль общей обстановки. При этом выяснилось, что, варьируя возбудимость пищевого центра, варьируя некоторые другие условия, можно добиваться того, что доминирующую роль будут играть либо отдельные раздражители, либо обстановочные общие раздражители. В зависимости от того, в какую камеру вы ставите собаку, она будет на пищевой раздражитель реагировать пищевыми рефлексами или оборонительными рефлексами, но можно добиться того, что она будет везде реагировать соответственными рефлексами, независимо от обстановки.
Вот эта игра между отдельными, частными раздражителями и всей совокупностью обстановки, всем тем фоном, на котором протекают отдельные частности, представляет собой, конечно, огромной важности задачу для изучения всего нашего поведения, основанного на реакциях организма на многочисленные частности на фоне общей внешней обстановки.
Мы хорошо знаем, что в нашей жизни постоянно приходится считаться с тем обстоятельством, что одни и те же физические раздражители имеют для нас совершенно различное сигнальное значение в зависимости от того, протекают ли они в той, другой или третьей обстановке.
Позвольте перейти к рассмотрению вопроса о сигнальных раздражителях вообще. Иван Петрович придавал очень большое значение учению об условных рефлексах именно потому, что условные рефлексы он рассматривал как сигнальный эффект, как ответ на сигнальное раздражение. Справедливость требует, чтобы к этому вопросу о сигнальной роли, раздражителей отнеслись с известной критикой, потому что нужно строго различать понятие сигналов от понятия раздражителя, который вызывает тот или иной эффект. Раздражитель, который является предвестником другого раздражителя, – это, конечно, сигнал, но это сигнал, который создан определенным стечением обстоятельств и который вызывает ту или иную деятельность организма в силу того, что данный раздражитель является предвестником другого раздражителя. Это – результат механического совпадения раздражителей во времени.
Иное дело – сигнал, который дается одним существом: другому существу. Тут уже входит новый фактор – взаимоотношения не между организмом и физической средой, а между двумя организмами. И в этом отношении мы имеем, опять-таки, целый ряд все усложняющихся форм сигнализации, которые определенным образом выработались и закрепились в течение эволюционного процесса или вырабатываются в индивидуальной жизни каждого данного организма.
Поэтому мне кажется целесообразным строго разграничивать эти две категории сигналов; с одной стороны – сигналов, являющихся простым механическим выражением предшествовавших или предвосхищающих, предупреждающих раздражителей, а с другой стороны – сигналов, которые являются проявлением определенных взаимоотношений между организмами и которые требуют уже более высоких форм высшей: нервной деятельности.
С этой точки зрения, конечно, большой интерес представляют те формы общения, которые существуют внутри данного вида, между отдельными представителями данного вида, отличающимися друг от друга по полу, по возрасту, по опытности и т.д., и, с другой стороны, взаимоотношения между различными видами животных, более сложные, и, наконец, особенно интересный и важный для нас случай – сигнализация, основанная на взаимоотношениях в людском коллективе.
Вот тут мы наталкиваемся на необходимость систематического изучения средств общения животных друг с другом и средств общения человека с человеком. Конечно, условно-рефлекторные механизмы, механизмы временной связи представляют собой огромный, чрезвычайно важный материал и существенный прием для создания тех или иных сигнализационных отношений, но между отдельными формами сигнализации, конечно, должна существовать и существует огромная разница. Важнейшей задачей ближайшего отрезка времени является точное изучение этих средств общения и создания сигнализационных отношений.
Тут я позволю себе снова вернуться к вопросу, которого касался в прошлых докладах, – к вопросу о второй сигнальной системе человека – и привлечь ваше внимание к некоторым фактам, не исходящим, правда, из нашей школы, но имеющим очень большое значение.
Вы хорошо знаете, что под второй сигнальной системой Иван Петрович подразумевал способность, характерную именно для человека и резко отличающую человека от всего остального животного мира, – это способность реагировать определенными эффектами не на самые явления внешнего мира, не на те или иные физические процессы, или действия отдельных лиц, или на определенные объекты, а на их словесные символы, выраженные или в речевой, устной форме, или в форме печатных и письменных знаков.
Эта проблема символизации представляет собой важнейшую задачу, которая до сих пор нами еще не освоена надлежащим образом, но над разрешением которой мы должны сейчас биться.
Мы имеем уже готовую огромную сигнализационную систему, основанную на использовании символов, выработанных всем многовековым опытом человечества, – в форме речи, звуковой и письменной речи, в форме системы нотных знаков.
И сейчас я должен отметить одно обстоятельство, которое мне случайно стало известно.
Нашлось лицо, работающее в специальной области изучения движений, изучающее человеческий танец и преподающее человеческий танец, лицо, которое попыталось этот человеческий танец передать в форме определенных символов и построило систему символизации, по которой можно весь сложный двигательный акт танца или того или иного физического упражнения выразить в форме определенных знаков, характеризующих каждый отдельный элемент движения. Совершена огромная научная работа по анализу двигательного акта, по разложению двигательного акта на отдельные компоненты и предложены определенные графические знаки, которые соответствуют отдельным элементам движения.
В результате этого вы можете тот или иной балет, скажем, «Щелкунчик» или «Лебединое озеро», изобразить в форме определенных знаков, по которым читатель может прочесть и воспроизвести эти движения, т.е. проделано в отношении двигательных актов то, что когда-то было проделано в музыке путем создания системы нотных знаков.
Огромная работа, которая дает возможность читать балет, читать систему гимнастических упражнений, передавать свои балетные произведения из одного города в другой и дает возможность широкого использования этого балетного произведения без непосредственного показа, – эта работа выполнена и представлена в виде большой книги с атласом этих знаков.
Какой же прием это встречает? Находятся люди, которые говорят, что это не научно – во-первых, что это не нужно, во-вторых, не нужно потому, что у нас, де, существует кинематография, и раз существует кинематография, то не нужно заниматься тем, что автор называл «кинэтографией».
Если перевести это на музыку, то это все равно, что сказать: раз у нас есть звукозапись, есть фонограф, то нотная система не нужна, всю нотную систему нужно выбросить, потому что есть фонограф.
Я совершенно уверен в том, что с течением времени эта символизация приобретет такое же значение, какое приобрела нотная символизация.
Я заговорил об этом, чтобы показать, что использование второй сигнальной системы еще не является исчерпанным, что человечество может представить себе еще целый ряд новых случаев использования второй сигнальной системы в тех формах, в которых это еще не было известно.
Я хотел показать, что изучение второй сигнальной системы важно для нас не только потому, что это дает нам возможность анализировать то, что человечеством уже проделано в прошлом, но дает возможность открыть пути, по которым подобного рода новые символы будут создаваться и таким образом облегчат нам возможность взаимоотношений между отдельными пунктами, между людьми, находящимися в отдаленных пунктах, и дадут нам возможность упрощенной, сокращенной и очень малоемкой передачи наших мыслей, соображений, знаний и всего прочего, что нам приходится делать.
Я не смею слишком утруждать ваше внимание. Я позволю себе только привлечь ваше внимание к сопоставлению этих двух категорий явлений или двух категорий регистрации при изучении деятельности животных организмов и человека. Эти две параллели, которые я привел, являются в высшей степени важными. Нотная система позволяет нам передавать определенные музыкальные произведения, определенные музыкальные идеи, мысли от одного человека к другому и, таким образом, обеспечивает возможность исполнения музыкальных произведений в различных частях земного шара, без личного соприкосновения между композитором и исполнителем. Композитор умер сотни лет тому назад, а исполнитель исполняет сейчас его произведения. Но эта система, конечно, не исключает звукозаписи, которая дает нам возможность очень точно анализировать тот исполнительный результат, который получается от использования нотных знаков. Конечно, исполнительство может быть различного порядка. Оно может носить характер исполнения по нотным знакам, иметь характер имитации, простой имитации, как это было в первобытном человечестве. Не обязательно всякому певцу знать музыку, многие поют, не зная нотных знаков, – услышал мелодию и воспроизводит ее, может быть воспроизводит лучше, чем тот, кому он подражал. Такая имитационная способность существует и у животных, в большой мере существует у певчих птиц. В этой связи встает вопрос о совершенно иной категории приемов исследования, которая создана благодаря звукозаписи, дающей нам возможность физически очень точно проанализировать потом ту картину, которую представляет собой выполнение того или иного музыкального произведения.
То, что описано мною сейчас, представляет два совершенно различных ряда явлений: и та и другая сторона представляют очень важный путь изучения наших музыкальных способностей и нашего музыкального поведения, и они не только друг друга не исключают, но являются взаимно дополняющими и затрагивающими совершенно различные стороны нашей деятельности. Так, например, нотные знаки разбиваются на 12 полутонов музыкальной гаммы; но как протекает каждый из этих тонов, как он осуществляется, насколько он точен, насколько он у двух исполнителей совпадает, – ответ на это может дать только звукозапись и точный физический анализ тех звуковых эффектов, которые созданы.
То же самое касается и танца. Кинематография может обеспечить нам возможность очень уточненного изучения выполнения двигательного акта, она дает возможность и подражания. Ребенок, посмотревший картину в кино, может потом виденные им движения проделать; но это еще не есть метод символизации и метод передачи своих произведений от одного человека к другому. Как и в отношении передачи музыкальных произведений, в отношении наших двигательных актов должно быть проделано совершенно аналогичное изучение. Это даст нам, конечно, очень большое обогащение наших представлений и наших знаний о характере выполняемых двигательных эффектов.
Последний вопрос, на котором я позволю себе остановить ваше внимание, – это вопрос об имитационной способности. К нему также я неоднократно обращался в своих выступлениях и считаю, что изучение имитационного процесса должно сейчас составить один из важнейших элементов изучения высшей нервной деятельности человека и животных.
Известно, до какой степени разнообразны формы имитации и как неопределенно вместе с тем само понятие имитационного процесса. Мы1 сплошь и рядом под понятие имитации подводим явления, которые ничего общего между собой не имеют. Требуется очень тщательное изучение имитационных актов и выявление, где имеется имитация в истинном смысле слова, а где – какие-либо формы ложной имитации, которые нами ошибочно принимаются за имитационный акт.
Я позволю себе напомнить всем вам хорошо известный случай с выработкой условных рефлексов у «актера» и «зрителя». В.Я. Кряжевым впервые была осуществлена определенная форма опыта, когда пищевые условные рефлексы вырабатывались экспериментатором у одной собаки, а оказалось, что у второй собаки, находившейся в той же комнате, также выработались аналогичные условные рефлексы.
Впоследствии такое же явление было прослежено на обезьянах покойным М.П. Штодиным. На первый взгляд казалось, что здесь имела место имитация, но едва ли этот процесс можно считать имитационным актом. Мне кажется, здесь имеет место выработка условного рефлекса на основе натуральных условных рефлексов, уже имевшихся у животного-«зрителя». Действительно, акт еды одной собаки сопровождается целым рядом раздражений, действующих на вторую собаку: чавканье, хрустенье пищи, плескание жидкой пищи, и т.д. Конечно, все это – раздражения, которые связаны с актом еды и у второй собаки, и, следовательно, представляет собой огромный комплекс раздражителей, которые вызывают натуральный пищевой условный рефлекс, и на базе этого натурального пищевого условного рефлекса вырабатываются новые рефлексы на новые раздражения. Но можно представить себе случаи, когда при такой же внешней обстановке опыта осуществляются истинные имитационные акты.
Чрезвычайный интерес представляет выявление этих истинных имитационных явлений у отдельных представителей животных в различных возрастах и при различных их состояниях.
Особенно интересно то, что у многих животных имитационный акт может быть стушеванным, малодоступным нашему наблюдению, но при определенных обстоятельствах он может быть выведен на сцену. Например, наше обычное лабораторное животное – собака – не отличается особой способностью подражания. Совершенно иное получается, если у собаки удалены лобные доли. Покойному моему сотруднику Е.Г. Уринсону, к сожалению, безвременно погибшему, удалось за короткий промежуток времени перед самой войной сделать наблюдения над собакой без лобных долей. Такая собака представляла собой чрезвычайно интересное явление. Она отличалась моторной инактивностью. Если ее оставляли в большом манеже, она пребывала в этом манеже почти неподвижной. Она подолгу могла сидеть или стоять на одном месте, не производя никаких движений, если ее не выводили из этого состояния какими-нибудь раздражителями. Но достаточно было ввести в тот же манеж нормальную собаку, которая, конечно, сейчас же бросалась по всем углам этого манежа, обнюхивала его, бегала из угла в угол, как собака без лобных долей следовала за нею по пятам и повторяла буквально то, что делала первая собака. Если нормальную собаку уводили, собака без лобных долей оставалась сидеть или стоять в том месте, где ее оставили, и никакой моторной активности не проявляла.
Конечно, этим не исчерпывается картина нарушений при повреждении лобных долей. Это даже не является особо важным моментом в системе поведения собаки без лобных долей. Мне хочется только показать, что способность к имитации свойственна, вероятно, подавляющему большинству животных, но в процессе эволюции обстоятельства сложились так, что для некоторых этот имитационный акт сохранил большое значение, а для других, например для собаки, почему-то (я не знаю сейчас, почему) он потерял, очевидно, свое значение, имитационный акт оказался подавленным, затушеванным деятельностью высших отделов центральной нервной системы, именно лобных долей.
Но если вы удаляете лобные доли, вы раскрепощаете целый ряд форм поведения, обычно скрытых, и в том числе и эту имитационную способность.
Вы хорошо знаете, что у человеческих существ в известном раннем возрасте, в первые годы жизни, эта имитационная способность чрезвычайно сильна. Ребенок перенимает жестикуляционные движения, мимику, речь, и мы не могли бы представить себе усвоения речевого акта, если бы не было звуковой и оптической имитации. Мы хорошо знаем, что даже одна оптическая имитация дает известную возможность речи, но не обеспечивает речи полностью, тогда как наличие акустической имитации позволяет довести этот речевой акт до совершенства.
Но имитационные акты не ограничиваются только речевыми процессами. Вы знаете, что ребенок имитирует буквально все, в течение многих лет он все время подражает и другим детям, и взрослым, и животным и таким образом накапливает целый ряд поведенческих актов, которые характеризуют содержание его деятельности. Но с известным возрастом эта имитационная тенденция становится все меньше и меньше, и взрослый человек уже не только не гордится тем, что он имитирует, но, наоборот, старается сохранить свою физиономию и не подражать окружающим.
Но вот тут мы наталкиваемся на новую форму имитации, которая основана на использовании второй сигнальной системы. Это уже не непосредственная имитация поведенческих актов человека, а систематическое изучение деятельности того или иного человека и тенденция брать пример. И мы строго различаем слова «подражать» и «брать пример». Это два совершенно разных понятия. В первом случае – это есть буквальное, более или менее совершенное воспроизведение тех движений, тех актов, тех форм поведения, которые проделал определенный субъект. Во втором случае, это есть изучение и выявление из всего огромного опыта человеческой жизни, иногда из чрезвычайно сложных социальных взаимоотношений определенных форм поведения и тенденция вести себя так, как вело себя в соответственных случаях то или иное замечательное лицо. Для подражания нужен непосредственный контакт, брать же пример можно на основании описаний, рассказов, независимо от длительности интервалов времени и дальности расстояния, отдаляющих людей друг от друга.
И вот мы, ученики Ивана Петровича, зная опыт его работы, зная те огромные результаты, которых он достиг благодаря своему образу жизни и своему образу труда, должны, конечно, стараться использовать не только его учение, но и его личный исследовательский опыт для того, чтобы, помня те формы работы, которые его характеризовали, стараться брать с него пример и стремиться к достижению научной истины с той же силой, с тем же энтузиазмом, с какими стремился он.
УЧЕНИЕ Н.Е. ВВЕДЕНСКОГО И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ФИЗИОЛОГИИ ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ [33]
После только что заслушанного блестящего доклада Л.Л. Васильева очень трудно выступать, но вместе с тем Леонид Леонидович так ясно, четко и абсолютно точно изложил основные положения, основные факты учения Н.Е. Введенского, что тем самым развернул определенную канву, которой нужно держаться в моем докладе, и этим в значительной степени облегчил мою задачу.
Я должен начать с личного впечатления. Каждому приходится в жизни испытать моменты исключительного восторга. Это бывает редко, но все-таки каждому дается это счастье. И должен сказать, что я лично пережил момент исключительного восторга, когда прочел книгу Николая Евгеньевича «Возбуждение, торможение и наркоз». Эта книга была прочитана в одну ночь, без малейшего перерыва, потому что остановиться на той или иной строчке было невозможно. Эта книга открыла мне, тогда еще начинающему физиологу, глаза на очень многое, и было чрезвычайно интересно сопоставить свое впечатление с теми отзывами, с теми мнениями, которые в ту пору высказывались по поводу работы Николая Евгеньевича у нас в Петербурге.
Надо сказать, что мне как студенту Военно-медицинской академии и ученику Ивана Петровича Павлова приходилось встречаться иногда со студентами-естественниками Петербургского университета и часто приходилось слышать странные фразы о том, что в Петербургском университете не существует-де физиологии. «Какие вы счастливые, студенты Военно-медицинской академии, вы имеете настоящую, большую физиологию, а в Петербургском университете „физиология дрыгательная“, физиология нервно-мышечного прибора, и ничего кроме этого мы не видим».
Книга Николая Евгеньевича Введенского попадает на конкурс в Военно-медицинскую академию на присуждение какой-то премии (я не помню сейчас, какой именно), и конференция поручает составить отзыв и дать заключение известному уже тогда фармакологу, ученику И.М. Сеченова, Николаю Павловичу Кравкову. Кравков пишет убийственный отзыв: безграмотная с физиологической точки зрения книга, – человек не понимает, что такое наркоз; и как можно сопоставлять такие явления, как торможение и наркоз, и как можно в одном заголовке говорить о возбуждении и о торможении как о чем-то однородном. Но самое главное – наркоз. Наркоз – это нечто, связанное с центральной нервной системой, а человек работает на лягушечьем нервно-мышечном препарате и говорит о наркозе. Конечно, ни о каком присуждении премии не может быть и речи. Этот отзыв вызывает гневную отповедь Ивана Петровича Павлова, который выступает горячим защитником работы Николая Евгеньевича, и Николай Евгеньевич получает премию.
До нас, до студентов, конечно, доходят эти слухи. И вот мне попадает в руки сама книга, и, как я говорил, я прочитываю ее с настоящим восторгом, я вижу, что предо мной совершенно исключительное научное произведение. Конечно, это является поводом для того, чтобы познакомиться с другими работами, с более ранними и более поздними работами Николая Евгеньевича и его учеников. И на всем протяжении, от первой до последней статьи, видишь, что каждая работа Николая Евгеньевича не только вносит что-нибудь новое, фактическое, но и содержит в себе определенные строки, которые можно назвать плодом действительного научного вдохновения. Леонид Леонидович напомнил эти основные положения – значение ритма раздражений, понятие о лабильности тканей, понятие о неоднородной лабильности отдельных звеньев нервного прибора, возможность создания искусственной непроводимости нерва, которая является аналогом торможения, перенос явлений с периферического нервно-мышечного прибора на центральные образования и, наконец, явление периэлектротона. Ведь это все факты, добытые Николаем Евгеньевичем и определенным образом им истолкованные, и не только истолкованные в смысле самого механизма внутренней связи между разнородными, казалось бы, явлениями, но вместе с тем и предсказания относительно того, какое могут иметь значение эти факты для общей теории нервного процесса.
Дальше приходится сталкиваться с мнениями уже более отдаленных кругов. В частности, тот же Иван Петрович, который горячо защищал Введенского от критики Н.П. Кравкова в более ранних своих высказываниях тоже говорил довольно холодно о работах Николая Евгеньевича, считая, что так называемая «проволочная физиология» представляет теоретический интерес, но все же далека от настоящей, большой физиологии. Такие высказывания приходилось слышать, так же как со стороны Николая Евгеньевича приходилось слышать, что та работа по пищеварению, которую делает Иван Петрович Павлов, – это «физиология для дворников», можно-де посадить любого дворника, он будет считать капли сока, и никакого для этого искусства и большого ума не требуется.
Следовательно, на ранних этапах работы было какое-то взаимное непонимание, взаимная недооценка значения тех работ, которые производились в одном городе товарищами по работе и почти ровесниками, воспитанными в одной и той же русской физиологической школе, под влиянием одного и того же Ивана Михайловича Сеченова. Но прошли годы, и отношения изменились. Я не имею данных для того, чтобы судить, в какой мере Николай Евгеньевич проник в сущность учения