Рецензия на спектакль «Хрустальный мир»
Спектакль «Хрустальный мир» по одноимённому рассказу Пелевина (1991) поставлен студентами ГИТИСа (мастерская Олега Кудряшова) в 2017 году к столетию октябрьской революции. Интерес вызывает как проблематика адаптации текста, так и художественные особенности самой постановки.
Интересно соотнести спектакль с классическим каноном, чтобы понять, насколько радикально постановка выходит за его рамки. Если проверять «Хрустальный мир» на предмет соответствия правилу трёх единств (использовавшиеся в драматургии классицизма правила единства времени, места и действия), мы обнаружим отход от канона, но отнюдь не полный его слом. В спектакле нарушается единство места (действие переносится в Швейцарию во время сцен с доктором Штейнером) и единство времени. Единство времени нарушается путём использования флэшбэков. Интереснее всего рассмотреть сцену с воспоминанием о приказе командира, поскольку её исполнение – приём«киноперемотки» (реверсивные движения актёров и соответствующее звуковое сопровождение), позволяют говорить о синтезе искусств (в театральном спектакле используется приём, характерный для кинематографа). Однако, несмотря на эти нарушения линейного нарратива, сохраняется единство действия.
Что касается визуальной составляющей,спектакль скорее минималистичен: декораций не очень много, они практически не меняются. Несмотря на обилие каких-то вставок и разнообразных приёмов (подобно кинематографическому флэшбэку, описанному выше), спектакль «легко» воспринимается зрителем, он не перегружен деталями или действием и не вызывает зрительской растерянности.
Необходимо, однако, проделать некоторую работу по интерпретации происходящего. Рассказ, на котором основан спектакль, интертекстуален, в нём встречается много аллюзий на другие тексты, упоминаний значимых для культуры или истории лиц, дат, событий. Недостаточно имманентного анализа рассказа, необходимо учитывать контекст – как контекст написания рассказа, так и все те исторические и культурные пласты, которые в рассказе затрагиваются. Интертекстуальность прослеживается на разных уровнях – от неявных и не смыслообразующих, вроде того, что женщина, в которую переоделся Ленин, была «словно мешок с крупой» (на лексическом уровне – отсылка к Крупской) до таких важных, как имена главных героев. Юнкера Муромцев и Попович своими именами напоминают былинных богатырей Илью Муромца и Алёшу Поповича. Отсылка к русскому фольклору призвана подчеркнуть укоренённость героев в русской культуре и в то же время, вкупе с общей «фантастичностью» сюжета, возможно, придаёт рассказу характер притчи.
В спектакле интертекстуальность сохраняется, но становится, возможно, более явной, больше проговаривается (или показывается). Можно сказать, что при перенесении на сцену имплицитное становится эксплицитным – так, например, образ Ленина, который в рассказе ни разу не называется по имени и лишь обозначается при помощи «знаковых» характеристик В. Ленина – прищуренных глаз, картавости. Слово «Ленин» со сцены тоже не звучит, но концовки спектакля и рассказала различаются – если Пелевин пишет: «Внутри картаво загрохотали бутылки», подразумевая, что в тележке для лимонада провозят на Смольный Ленина, то в спектакле Ленин (в костюме и в кепке) появляется в сцене с лимонадом. Кроме того, зрителям перед спектаклем раздали брошюры с примечаниями. Примечаний к рассказу Пелевина нет. Всё это наводит на мысли о том, что авторы спектакля не рассчитывают на то, что зрители (значительная часть которых не жила в Советском Союзе) будут считывать все отсылки, в то время, как Пелевин в 1991 году вполне мог ожидать, что его читателям всё будут очевидны, по крайней мере, вещи, связанные с советской историей – как не узнать Ленина по картавости или прищуренному взгляду, если Ленин был возведён в ранг сакрального символа революции и советского строя?
Кроме того, важно отметить, что в СССР существовала целая традиция изображения Ленина в кинематографе – так называемая «кинолениниана». Сергей Эйзенштейн, Михаил Ромм, Юлий Карасик и другие (известные и не очень) режиссёры снимали фильмы про революцию и про Ленина. Можно сказать, что рассказ Пелевина, написанный на исходе Советского Союза, был своеобразным переосмыслением ленинианы.
В спектакле присутствует ещё и постмодернистское смешение реалий разных эпох. Например, когда «неизвестный» (именно так записан в списке действующих лиц вождь русской революции) исчезает под сценой (открыв люк), оттуда доносятся звуки метрополитена. На ампуле эфедрина герои читают аббревиатуру: «Си-Си-Си-Пи», то есть, «СССР». Всё это – нововведения, в тексте Пелевина эти сцены отсутствуют, но общему настроению рассказа подходят как нельзя хорошо. Мистическая, загадочная ночь, полуфантастический рассказ – когда к этому добавляется своеобразное «путешествие во времени», получается вполне органично. Но важнее то, что эти мотивы напоминают нам: Пелевин находился от 1917 года на расстоянии одной эпохи, если можно так выразиться, мы же удалены от октябрьской революции вдвойне. Знание исторического контекста всегда ставит нас в положение «над» любой историей прошлого. Пелевину не нужно писать ничего непосредственно о революции – читателю 1991 года известно, что произойдёт после событий рассказа. Но зритель (или читатель) 2018 года обладает знанием и другого контекста: Пелевин написал свой рассказ в начале 1991 года, но ещё в СССР. В конце 1991 года СССР существовать уже не будет. Теперь можно говорить о том, что обращение к теме революции незадолго до переворота в стране – такое же предчувствие перемен, как видение числа «1825» у Николая (1825 и «пять профилей» являются отсылкой к декабристскому восстанию). В спектакле этот двойной контекст подчёркивается.
Говоря о работе с текстом необходимо упомянуть добавление новых сцен. Кроме упоминания «будущего», есть ещё и сцены с видениями героев в наркотическом бреду, некоторые из них отсутствуют в тексте, а некоторые в спектакле более ярко изображены. Утрированный абсурд всего происходящего отлично иллюстрирует сумятицу и растерянность общества накануне революции.
Само словосочетание «Хрустальный мир» имеет несколько пластов значения, не все из которых актуализируются в спектакле. Во-первых, образ хрусталя появляется в рассказе как «хрустальный шар» в сновидении Николая. Шар можно счесть отсылкой к классическому произведению русской литературы – роману «Война и мир» Льва Толстого. В романе сон, в котором мир был шаром (правда, не хрустальным, а шаром из капель) видел Пьер Безухов. Конечно, содержаниеэтих снов различно (и значение шаров), но на внешнем уровне это обращение к знаковому образу русской культуры.Хрусталь, как проговаривается в рассказе, символизирует Россию (точнее, купол над Россией). В спектакле «хрусталь» падает с потолка на сцену на протяжении всего действия, словно иллюстрируя разрастающуюся трещину в поверхности старого мира, который охраняют Юрий и Николай. В самом конце Ленин давит хрустальный бокал (ещё один уникальный для спектакля эпизод), символизируя, таким образом, разрушение старого мира. Какие коннотации могут быть у хрусталя? С одной стороны, это характеристика хрупкости мира, которому осталось существовать, может быть, сутки. С другой стороны, хрусталь отсылает к чему-то возвышенному. Юнкера, принадлежащие этому миру, обсуждают литературу и философию, и вообще, несмотря на своё бессилие перед надвигающейся революцией или употребление наркотиков (которое делает их ещё более слабыми и, как пишет Пелевин в начале рассказа, подтверждает, что человек вовсе не «царь природы»), вызывают всё же большую симпатию, чем Ленин, изображённый то комически, то демонически. Примечательно, что для олицетворения старого мира выбираются не консервативные взрослые люди, а юные и полные надежд и идей юнкера.
В заключение хочется заметить, что, на мой взгляд, выбор произведения для обращения к теме революции семнадцатого года очень удачен. И дело даже не в том, что из «Хрустального мира» не так просто вычленить идеологическую составляющую – оценку событий. «Хрустальный мир» обращается не только к конкретным историческим событиям, но и к метафорической революции, наталкивает зрителя (читателя) на рассуждения о ходе истории. Кроме того, рассказ очень «живой» и даёт большой простор как для интерпретации, так и для интересной постановки. В спектакле талантливо сохраняется атмосфера загадочности, тревожности, смутного предчувствия трагедии.