*37 "Союз 17 октября" - см. прим. 244 в 1-й части этого тома.
*38 Кадеты (конст.-демократ. партия) - см. прим. 172 в 1-й части этого тома.
*39 "Союз Союзов" - см. прим. 130 в 1-й части этого тома.
2. Царское правительство в дни "свобод"
МИНИСТЕРСТВО ВИТТЕ
17-го октября покрытое кровью и проклятиями столетий царское правительство капитулировало перед стачечным восстанием рабочих масс. Никакие усилия реставрации не вычеркнут этого факта из истории. На священной короне царского абсолютизма неизгладимо запечатлен след пролетарского сапога.
Вестником царской капитуляции во внутренней войне, как и во внешней, явился граф Витте. Плебей - parvenu (выскочка) среди родовитых рядов высшей бюрократии, недоступный, как и вся она, влиянию общих идей, политических и моральных принципов, Витте имел перед своими соперниками преимущества выскочки, не связанного никакими придворно-дворянско-конюшенными традициями. Это позволило ему развиться в идеальный тип бюрократа, свободного не только от национальности, религии, совести и чести, но и от сословных предрассудков. Это же делало его более отзывчивым на элементарные запросы капиталистического развития. Среди наследственно тупых егермейстеров он казался государственным гением.
Конституционная карьера гр. Витте целиком построена на революции. В течение десяти лет бесконтрольный бухгалтер и кассир самодержавия, он был в 1902 году отставлен своим антагонистом Плеве на безвластный пост председателя дореволюционного Комитета Министров. После того как сам Плеве был "отставлен" бомбой террориста, Витте не без успеха начал выдвигать себя через услужающих журналистов на роль спасителя России. Передавали со значительной миной, что он поддерживает все либеральные шаги Святополк-Мирского. По поводу поражений на Востоке он проницательно покачивал головой. Накануне 9-го января он ответил перепуганным либералам: "Вы знаете, что власть не у меня". Таким образом террористические удары, японские победы и революционные события расчищали перед ним дорогу. Из Портсмута, где он расчеркнулся под трактатом, предписанным мировой биржей и ее политическими агентами, он возвращался, как триумфатор. Можно было подумать, что не маршал Ойяма, а он, Витте, одержал все победы на азиатском Востоке. На провиденциальном человеке концентрировалось внимание всего буржуазного мира. Парижская газета "Matin" выставила в витрине кусок промокательной бумаги, которую Витте приложил к своей портсмутской подписи. У зевак общественного мнения отныне все вызывало интерес: его огромный рост, даже его бесформенные брюки, даже полупровалившийся нос. Его аудиенция у императора Вильгельма еще более закрепила за ним ореол государственного человека высшего ранга. С другой стороны, его конспиративная беседа с эмигрантом Струве свидетельствовала о том, что ему удастся приручить крамольный либерализм. Банкиры были в восторге: этот человек сумеет обеспечить им правильную уплату процентов. По возвращении в Россию Витте с уверенным видом занял своей безвластный пост, произносил либеральные речи в Комитете и, явно спекулируя на смуту, назвал депутацию бастующих железнодорожников "лучшими силами страны". В своих расчетах он не ошибся: октябрьская стачка возвела его на пост самодержавного министра конституционной России.
Самую высокую либеральную ноту Витте взял в своем программном "всеподданнейшем докладе". Здесь есть попытка подняться от придворно-лакейской и фискально-канцелярской точки зрения на высоту политических обобщений. Доклад признает, что волнение, охватившее страну, не есть результат простого подстрекательства, что его причина - в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего "общества" и внешними формами его жизни. Если, однако, отвлечься от умственного уровня той среды, в которой и для которой доклад написан, если взять его как программу "государственного человека", он поражает ничтожеством мысли, трусливой уклончивостью формы и канцелярской неприспособленностью языка. Заявления о публичных свободах сделаны в форме, неопределенность которой подчеркивается энергией ограничительных разъяснений. Отваживаясь взять на себя инициативу конституционного преобразования, Витте не произносит слова "конституция". Он надеется незаметно осуществить ее на практике, опираясь на тех, кто не выносит ее имени. Но для этого ему необходимо спокойствие. Он заявляет, что отныне аресты, конфискации и расстрелы будут производиться хотя и на основании старых законов, но "в духе" манифеста 17-го октября. В своей плутоватой наивности он надеялся, что революция немедленно капитулирует пред его либерализмом, как день тому назад самодержавие капитулировало пред революцией. Он грубо ошибался.
Если Витте получил власть благодаря победе или, точнее, благодаря половинчатому характеру победы октябрьской стачки, то те же условия создали для него заранее совершенно безвыходное положение. Революция оказалась недостаточно сильной, чтобы разрушить старую государственную машину и из элементов своей собственной организации строить новую. Армия осталась в прежних руках. Все старые администраторы - от губернатора до урядника, - подобранные для нужд самодержавия, сохранили свои посты. Остались также неприкосновенными все старые законы - впредь до издания новых. Таким образом абсолютизм, как материальный факт, сохранился целиком. Он сохранился даже как имя, ибо слово "самодержец" не было устранено из царского титула. Правда, властям было приказано применять законы абсолютизма "в духе" манифеста 17-го октября. Но это было то же самое, что предложить Фальстафу*40 распутничать "в духе" целомудрия. В результате местные самодержцы шестидесяти русских сатрапий совершенно растерялись. Они то шли в хвосте революционных демонстраций и брали под козырек пред красными знаменами, то пародировали Гесслера*41, требуя, чтоб население снимало перед ними шляпы, как перед представителями священной особы его величества; то позволяли социал-демократам приводить войска к присяге, то открыто организовывали контрреволюционные избиения. Воцарилась полная анархия. Законодательной власти не существовало. Неизвестно было даже, когда и как она будет созвана.
Все более росло сомнение в том, будет ли она созвана вообще. Над этим хаосом висел граф Витте, старавшийся обмануть и Петергоф и революцию и, может быть, более всего обманывавший самого себя. Он принимал бесчисленные депутации, радикальные и реакционные, был одинаково предупредителен и с теми и с другими, бессвязно развивал свои планы пред европейскими корреспондентами, писал ежедневно правительственные сообщения, в которых слезливо усовещивал гимназистов не принимать участия в антиправительственных демонстрациях и рекомендовал всем классам гимназии и всем классам общества овладеть собою и приняться за правильный труд, - словом, совершенно потерял голову.
Зато контрреволюционные элементы бюрократии работали вовсю. Они научились ценить поддержку "общественных сил", вызывали повсюду к жизни погромные организации и, игнорируя официальную бюрократическую иерархию, объединялись между собою, имея в самом министерстве своего человека в лице Дурново. Подлейший представитель подлых нравов русской бюрократии, проворовавшийся чиновник, которого даже незабвенный Александр III вынужден был вышвырнуть энергичными словами: "убрать эту свинью", Дурново был теперь извлечен из мусорного ящика, чтобы в качестве министра внутренних дел образовать противовес "либеральному" премьеру. Витте принял это позорное даже для него сотрудничество, которое скоро свело его собственную роль к такой же фикции, к какой реальная практика бюрократии свела манифест 17-го октября. Опубликовав утомительную серию либерально-бюрократических прописей, Витте пришел к выводу, что русское общество лишено элементарного политического смысла, нравственной силы и социальных инстинктов. Он убедился в своем банкротстве и предвидел неизбежность кровавой политики репрессий как "подготовительной меры" для водворения нового строя. Но сам он не считал себя к этому призванным за недостатком "требуемых способностей" и обещал уступить свое место другому лицу. Он солгал и в этом случае. В качестве безвластного, всеми презираемого премьера, он сохранял свой пост в течение всего декабрьско-январского периода, когда хозяин положения, Дурново, засучив рукава, совершал кровавую работу мясника контрреволюции.
"1905".
*40 Фальстаф - герой комедии Шекспира "Виндзорские кумушки". Тип наглого плута и лгуна.
*41 Гесслер - по народному швейцарскому сказанию, жестокий наместник австрийского герцога в Швейцарии (в начале XIV века). На площади гор. Альторфа Гесслер повесил на шесте шляпу герцога и отдал приказ о том, чтобы каждый прохожий кланялся шляпе. Отказавшийся выполнить этот приказ молодой крестьянин Вильгельм Телль был брошен в тюрьму, но бежал оттуда и выстрелом из лука убил Гесслера. Гесслер и Телль, долгое время считавшиеся историческими лицами, признаны современной исторической наукой легендарными фигурами.
ПЕРВЫЕ ДНИ "СВОБОД"
Свое отношение к манифесту Совет выразил резко и точно в день его опубликования. Представители пролетариата потребовали: амнистии, устранения всей полиции сверху донизу, удаления из города войск, создания народной милиции. Комментируя это постановление в передовой статье "Известий", мы писали: "Итак, конституция дана. Дана свобода собраний - но собрания оцепляются войсками. Дана свобода слова - но цензура осталась неприкосновенной. Дана свобода науки - но университеты заняты войсками. Дана неприкосновенность личности - но тюрьмы переполнены заключенными. Дан Витте - но оставлен Трепов. Дана конституция, но оставлено самодержавие. Все дано - и не дано ничего". Они ждут успокоения? Его не будет. "Пролетариат знает, чего он хочет, и знает, чего не хочет. Он не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте - ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции". Совет постановляет: всеобщая стачка продолжается.
Рабочие массы с удивительным единодушием выполняют это постановление. Фабричные трубы без дыму стоят, как немые свидетели того, что в рабочие кварталы не проникла конституционная иллюзия. Однако все равно: с 18-го стачка теряет свой непосредственно боевой характер. Она превращается в колоссальную демонстрацию недоверия. Но вот провинция, ранее столицы вступившая в борьбу, начинает приступать к работам. 19-го заканчивается стачка в Москве. Петербургский Совет постановляет прекратить забастовку 21 ноября в 12 часов дня. Последним покидая поле, он устраивает удивительную манифестацию пролетарской дисциплины, призывая сотни тысяч рабочих к станкам в один и тот же час.
Еще до прекращения октябрьской стачки Совету удалось проверить свое огромное влияние, создавшееся в течение одной недели - это когда он по требованию неисчислимых масс стал во главе их и прошел с ними по улицам Петербурга.
18-го к 4 часам дня стотысячные массы собрались у Казанского собора. Их лозунгом была амнистия. Они хотели идти к тюрьмам, требовали руководства и двинулись к месту заседания рабочих депутатов. В шесть часов вечера Совет выбирает трех уполномоченных для руководства демонстрацией. С белыми повязками на головах и руках они показываются в окне второго этажа. Внизу дышит и волнуется человеческий океан. Красные знамена развеваются на нем, как паруса революции. Могучие клики приветствуют избранников. Совет в полном составе спускается вниз и погружается в толпу. "Оратора!" Десятки рук протягиваются к оратору; миг - и его ноги упираются в чьи-то плечи. "Амнистия! К тюрьмам!" Революционные гимны, клики... На Казанской площади и у Александровского сквера обнажают головы: здесь к демонстрантам присоединяются тени жертв 9-го января. Им поют "Вечную память" и "Вы жертвою пали". Красные знамена у дома Победоносцева*42. Свист и проклятья. Слышит ли их старый коршун?.. Пусть безбоязненно выглянет в окно - в этот час его не тронут. Пусть взглянет старыми преступными глазами на революционный народ, господствующий на улицах Петербурга. - Вперед!
Еще два-три квартала - и толпа у Дома Предварительного Заключения. Получается известие, что там сильная военная засада. Руководители демонстрации решают отправиться на разведки. В это время появляется депутация от союза инженеров - как впоследствии оказалось, наполовину самозваная - и извещает, что указ об амнистии уже подписан. Все места заключения заняты войсками, и, как достоверно известно союзу, на случай приближения масс к тюрьмам, Трепову развязаны руки, следовательно, кровопролитие совершенно неминуемо. После краткого совещания руководители распускают толпу. Демонстранты клянутся, в случае если указ не будет обнародован, снова собраться по зову Совета и двинуться на тюрьмы...
Борьба за амнистию была повсеместной. В Москве 18 октября многотысячная толпа добилась у генерал-губернатора немедленного освобождения политических заключенных. Список их был вручен депутации стачечного комитета*, и освобождение из тюрем происходило под ее контролем. В тот же день толпа разбила в Симферополе ворота тюрем и увезла политических узников в экипажах. В Одессе и Ревеле заключенные выпущены по настоянию демонстрантов. В Баку попытка освобождения привела к столкновению с войсками: трое убитых, восемнадцать раненых. В Саратове, Виндаве, Ташкенте, Полтаве, Ковне... - везде и всюду демонстративные шествия к тюрьмам. "Амнистия!" - не только уличные камни, но даже петербургская городская дума повторила этот крик.
/* Он вскоре развился в Московский Совет Рабочих Депутатов./
- Ну, слава богу! Поздравляю вас, господа! - сказал Витте, отходя от телефона и обращаясь к трем рабочим, представителям Совета. - Царь подписал амнистию.
- Полная или частичная дана амнистия, граф?
- Амнистия дана с соблюдением благоразумия, но все же достаточно широкая.
22 октября правительство наконец опубликовало царский указ "об облегчении участи лиц, впавших до воспоследования манифеста в преступные деяния государственные", - жалкий, торгашески-скаредный акт с градациями "милосердия", истинное детище той власти, в которой Трепов олицетворял государственность, а Витте - либерализм.
Но была категория "государственных преступников", которых этот указ не коснулся вовсе и коснуться не мог. Это замученные, зарезанные, задушенные, проколотые и простреленные, это все убиенные за дело народа. В те часы октябрьской демонстрации, когда революционные массы благоговейно чтили на кровавых площадях Петербурга память убитых 9 января, в полицейских мертвецких уже лежали дымящиеся трупы первых жертв конституционной эры. Революция не могла вернуть жизнь своим новым мученикам, - она решила облечься в траур и торжественно предать их тела земле. Совет назначает на 23-е октября общенародную похоронную демонстрацию. Предлагают заранее оповестить правительство, ссылаясь на прецеденты. По требованию депутации Совета граф Витте в одном случае распорядился освободить двух арестованных руководителей уличного митинга, а в другом - предписал открыть закрытый за октябрьскую забастовку казенный Балтийский завод. При предостерегающих возражениях со стороны официальных представителей социал-демократии, собрание постановляет довести до сведения графа Витте через особую депутацию, что Совет берет на себя ответственность за порядок во время демонстрации и требует удаления полиции и войск.
Граф Витте очень занят и только что отказал в приеме двум генералам, но он беспрекословно принимает депутацию Совета. Процессия? Он лично ничего не имеет против: "такие процессии допускаются на Западе". Но - это не в его ведении. Нужно обратиться к Дмитрию Федоровичу Трепову, так как город находится под его охраной.
- Мы не можем обращаться к Трепову: на это у нас нет полномочий.
- Жаль. А то вы сами убедились бы, что это совсем не такой зверь, как о нем говорят.
- А знаменитый приказ: "патронов не жалеть", граф?
- Ну, это просто вырвалась сердитая фраза...
Витте звонит к Трепову, почтительно докладывает свое желание, "чтоб обошлось без крови", и ждет решения. Трепов надменно отсылает его к градоначальнику. Граф спешно пишет этому последнему несколько слов и вручает письмо депутации.
- Мы возьмем ваше письмо, граф, но мы оставляем за собой свободу действий. Мы не уверены в том, что нам придется им воспользоваться.
- Ну, конечно, конечно. Я ничего не имею против этого*.
/* "У графа С. Ю. Витте", очерк П. А. Злыднева, члена депутации, в коллективном труде "История Совета Рабочих Депутатов Петербурга", 1906. Исполнительный Комитет, выслушав доклад депутации, постановил: "поручить председателю Совета Рабочих Депутатов возвратить письмо председателю Совета Министров"./
Тут перед нами живой клок октябрьской жизни. Граф Витте поздравляет революционных рабочих с амнистией. Граф Витте хочет, чтобы было без крови, "как в Европе". Неуверенный, удастся ли спихнуть Трепова, он пытается мимоходом примирить с ним пролетариат. Высший представитель власти, он чрез посредство рабочей депутации просит градоначальника взять конституцию под свою защиту. Трусость, плутоватость, глупость - таков девиз конституционного министерства.
Зато Трепов идет напрямик. Он объявляет, что "в настоящее тревожное время, когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части, никакие демонстрации на политической почве, в интересах самих же демонстрантов, допущены быть не могут", и приглашает устроителей манифестации "отказаться от своего замысла... ввиду могущих произойти весьма тяжелых последствий от тех решительных мер, к которым может быть вынуждена прибегнуть полицейская власть". Это было ясно и четко, как удар шашки или выстрел из винтовки. Вооружить городскую сволочь через полицейские участки, натравить ее на демонстрацию, вызвать замешательство, воспользоваться свалкой для вмешательства полиции и войск, пронестись по городу смерчем, оставляя за собой кровь, опустошение, дым пожарищ и скрежет зубовный, - вот неизменная программа полицейского негодяя, которому коронованное слабоумие вручило судьбы страны. Чаши правительственных весов в этот момент неуверенно колебались: Витте или Трепов? Расширить ли конституционный эксперимент или утопить его в погроме? Десятки городов стали в медовые дни нового курса ареной кровь леденящих событий, нити которых были в руках Трепова. Но Мендельсон и Ротшильд*43 стояли за конституцию: законы Моисея, как и законы биржи, одинаково воспрещают им употребление свежей крови. В этом была сила Витте. Официальное положение Трепова покачнулось, - и Петербург был его последней ставкой.
Момент был крайне ответственный и важный. У Совета Депутатов не было ни интереса, ни желания поддерживать Витте - несколько дней спустя он это ясно показал. Но еще меньше у него было намерения поддерживать Трепова. Между тем выходить на улицу - значило идти навстречу его планам. Разумеется, политическое положение не исчерпывалось конфликтом биржи и полицейского застенка. Можно было стать выше планов как Витте, так и Трепова, и сознательно идти навстречу столкновению, чтобы смести обоих. По общему своему направлению политика Совета была именно такова: с открытыми глазами шел он навстречу неизбежному конфликту. Тем не менее, он не считал себя призванным ускорять его; чем позже, тем лучше. Приурочивать решительное сражение к траурной манифестации в такой момент, когда титаническое напряжение октябрьской стачки уже спадало, уступая место временной психологической реакции усталости и удовлетворения, - значило бы совершить чудовищную ошибку.
Автор этой книги - он считает нужным указать на это, ибо впоследствии он нередко подвергался суровым нареканиям, - внес предложение об отмене похоронной демонстрации. 22-го октября на экстренном заседании Совета в первом часу ночи, после страстных дебатов, была подавляющим числом голосов принята предложенная нами резолюция. Вот ее текст:
"Совет Рабочих Депутатов имел намерение устроить жертвам правительственных злодейств торжественные похороны в воскресенье 23-го октября. Но мирное намерение петербургских рабочих поставило на ноги всех кровавых представителей издыхающего строя. Поднявшийся на трупах 9-го января генерал Трепов, которому уже нечего терять пред лицом революции, бросил сегодня петербургскому пролетариату последний вызов. Трепов нагло дает понять в своем объявлении, что он хочет натравить на мирное шествие вооруженные полицией банды черной сотни, а затем, под видом умиротворения, снова залить кровью улицы Петербурга. Ввиду этого дьявольского плана, Совет Депутатов заявляет: петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее сражение не в тот день, который изберет Трепов, а тогда, когда это будет выгодно организованному и вооруженному пролетариату. Посему Совет Депутатов постановляет: заменить всеобщее траурное шествие внушительными повсеместными митингами чествования жертв, памятуя при этом, что павшие борцы своей смертью завещали нам удесятерить наши усилия для дела самовооружения и приближения того дня, когда Трепов вместе со своей полицейской шайкой будет сброшен в общую грязную кучу обломков монархии".
"1905".
*42 Победоносцев - см. прим. 101 в 1-й части этого тома.
*43 Мендельсон - глава берлинского банкирского дома, член высшей торговой палаты в Берлине, был приближенным лицом императора Вильгельма II.
Ротшильды - крупная европейская банкирская контора. Русскому правительству неоднократно приходилось прибегать к финансовой помощи этих двух крупнейших еврейских фирм. Витте, управлявший русскими финансами, старался использовать это обстоятельство против крайностей антисемитской политики Трепова.
ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ
Совет ликвидировал октябрьскую стачку в те страшные черные дни, когда плач избиваемых младенцев, исступленные проклятья матерей, предсмертное хрипенье стариков и дикие вопли отчаяния неслись к небесам со всех концов страны. Сто городов и местечек России превратились в ад. Дымом пожарищ заволакивало солнце, огонь пожирал целые улицы - с домами и людьми. Это старый порядок мстил за свое унижение.
Свои боевые фаланги он набрал всюду - во всех углах, норах и трущобах. Здесь - мелкий лавочник и оборванец, кабатчик и его постоянный клиент, дворник и шпион, профессиональный вор и грабитель-дилетант, мелкий ремесленник и привратник дома терпимости, голодный темный мужик и вчерашний выходец деревни, оглушенный грохотом фабричной машины. Озлобленная нищета, беспросветная тьма и развращенная продажность становятся под команду привилегированного своекорыстия и сановной анархии.
Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в "патриотических" демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки, трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома - поскольку тут может идти речь о "массе" - остается более или менее случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад. Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и размер кровавых действий. "Погром устроить можно какой угодно, - заявил чиновник департамента полиции Комиссаров, - хотите на 10 человек, а хотите и на 10 тысяч"*.
/* Факт сообщен в Первой Думе бывшим товарищем министра внутренних дел кн. Урусовым./
О надвигающемся погроме знают все заранее: распространяются погромные воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных "Губернских Ведомостях", иногда начинает выходить специальная газета. Одесский градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на православных; социалисты осквернили святую икону; студенты порвали царский портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время совершается подготовительная техническая работа: составляются проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь, вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на определенное число голодное воронье. В назначенный день молебствие в соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие - с духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр военной музыки. По бокам и в хвосте - полиция. Губернаторы делают шествию под козырек, полицеймейстеры всенародно целуются с именитыми черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. "Шапки долой!" В толпе рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но нередко в форменных брюках, которых не успели сменить. Они зорко смотрят вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла, избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца. Военный оркестр неутомимо повторяет: "боже, царя храни", эту боевую песнь погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают самооборону или обрекают на бессилие, не подпуская ее на выстрел винтовки... Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами, вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре*... Босяк царит. Трепещущий раб, час тому назад затравленный полицией и голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над жизнью и смертью. Он хочет - и выбрасывает старуху с роялем из окна третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело... Истребляет поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных, женщин, детей... Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все может, все смеет... "Боже, царя храни!" Вот юноша, который взглянул в лицо смерти, - и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. "Боже, царя храни!.." Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике, ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в них, ложатся в груду трупов - лежат сутки, двое, трое... Другие падают на колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным хохотом. "Вы хотели свободы - пожинайте ее плоды". В этих словах - вся адская мораль политики погромов... Захлебываясь в крови, мчится босяк вперед. Он все может, он все смеет, - он царит. "Белый царь" ему все позволил, - да здравствует белый царь!**. И он не ошибается. Не кто другой, как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков, достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии, грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9 января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого вконец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался агентурой Трепова по погромным делам***. Теперь он бравирует своей связью с разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую фикцию "монарха вне партий", он обменивается дружественными телеграммами с отъявленными громилами, дает аудиенции "патриотам", покрытым плевками общего презрения, и по требованию Союза Русского Народа дарит свое помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его вменяемым!..