Стивен Кинг
Детки в клетке (сборник)
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4565069&lfrom=201227127
«Детки в клетке. Из цикла «Ночные кошмары и фантастические видения»: [фантастические повести и рассказы: пер. с англ.] / Стивен Кинг»: АСТ; Москва; 2010
ISBN 978‑5‑17‑004157‑2, 978‑5‑9713‑3541‑2
Аннотация
Дорожная яма непостижимым образом превращается в могилу…
Из сливного отверстия ванны вдруг высовывается человеческий палец…
Заброшенная тропа приводит в город призраков, откуда невозможно уйти…
Человек понимает, что кричит и что никто не слышит его, кроме мертвецов…
Поворот штурвала – и самолет взрывается…
Омерзительный коготь может перерезать ваше горло раньше, чем вы догадаетесь, что происходит…
Это – кошмарные сны. Это – кошмарная реальность. Это – жизнь, ставшая бесконечным ужасом…
Читайте «Детки в клетке» – бестселлер Стивена Кинга!
Стивен Кинг
Детки в клетке (сборник)
«Кадиллак» Долана
Месть лучше вкушать холодной.
Испанская пословица
[1]
Семь лет я ждал и следил за ним. Я наблюдал за ним, за Доланом. Я видел, как он расхаживает по шикарным ресторанам, одетый в пижонский смокинг, каждый раз – под руку с новой девицей и под бдительным присмотром пары громил‑охранников. Я видел, как из пепельно‑серых его волосы стали модными «серебристыми». Мои же только редели, пока и вовсе не сошли на нет. Я видел, как он покидает Лас‑Вегас в своих регулярных паломничествах на Западное побережье. Я видел, как он возвращается в город. Пару раз я наблюдал с боковой дороги, как его седан «девиль» – тоже серебристый, под цвет его модных волос – со свистом пролетает по шоссе № 71 в сторону Лос‑Анджелеса. Я видел, как он выезжает из дома на Голливуд‑Хиллс на том же сером «кадиллаке», возвращаясь в Лас‑Вегас, – но такое случалось нечасто. Сам я школьный учитель. В плане свободы передвижений школьные учителя никогда не сравнятся с крутыми бандитами – таков непреложный закон экономики.
Он не знал, что за ним следят – я не давал ему ни малейшего повода заподозрить хоть что‑нибудь. Я держался на расстоянии. Я был осторожен.
Он убил мою жену – или приказал, чтобы ее убили; итог один, как ни крути. Хотите подробности? От меня вы их не дождетесь точно. Если хотите, можете порыться в подшивках газет. Ее звали Элизабет. Она тоже была учительницей. Мы с ней работали в одной школе. В той самой школе, где я работаю до сих пор. Она учила первоклашек. Они ее обожали. И я, наверное, не ошибусь, если скажу, что многие из них помнят ее до сих пор, хотя теперь они уже подростки. Я любил ее и люблю до сих пор. Она была далеко не красавицей – но она была очень милой. Хотя и тихоня, она умела и любила смеяться. Она часто мне снится. Ее огромные карие глаза. Для меня никогда не было других женщин, кроме нее. Не было и не будет.
Он прокололся, Долан. Вот все, что вам надо знать. А Элизабет оказалась поблизости – не в том месте не в то время. Она все видела. Пошла в полицию, полиция отправила ее в ФБР, ее допросили, она сказала: «Да, я буду давать показания». Они обещали ее охранять, но то ли сглупили, то ли недооценили Долана. Может, и то, и другое вместе. Как бы там ни было, однажды вечером она села в машину, и заряд динамита, подключенный к замку зажигания, сделал меня вдовцом. Он сделал меня вдовцом – Долан.
Нет свидетелей – нет обвинения. Его отпустили.
Он вернулся в свой мир, а я – в свой. Апартаменты в пентхаузе в Вегасе – для него, типовой дом в районе массовой застройки – для меня. Вереница роскошных красоток в мехах и открытых вечерних платьях – для него, тишина и молчание – для меня. Для него – серые «кадиллаки» (за эти годы он успел поменять четыре машины). Для меня – неизменный «бьюик‑ривьера», разваливающийся на ходу. Его волосы поседели, мои поредели и выпали.
Но я следил.
Я был осторожен – еще как осторожен! Предельно. Я знал, кто он и на что он способен. Я знал, что стоит ему заподозрить, что я могу представлять для него угрозу, он раздавит меня как козявку. Так что я был осторожен.
Три года назад, во время летнего отпуска, я последовал за ним (на приличном расстоянии) в Лос‑Анджелес, куда он ездил достаточно часто. Долан остановился в своем шикарном доме и, как обычно, закатывал вечеринку за вечеринкой (я наблюдал за его гостями из безопасной тени в конце квартала, стараясь не привлекать внимания полицейских патрулей). Сам я остановился в дешевом отеле, где слишком громко играло радио за стеной и в окнах бесился неоновый свет из стрип‑бара напротив. Почти каждую ночь в ту поездку мне снились огромные глаза Элизабет, мне снилось, что она жива и ничего этого не было… и когда я просыпался, мое лицо было мокрым от слез.
Я уже начал терять надежду.
Его хорошо охраняли. Весьма и весьма хорошо. Он вообще не выходил на улицу без двух вооруженных до зубов горилл, а его «кадиллак» был бронирован. На нем даже стояли такие большие радиальные шины, наполненные герметизирующим составом – наподобие тех, которые очень любят диктаторы в маленьких странах с большими проблемами.
Но потом, на обратном пути, я придумал, как все можно устроить. То есть решение мне подсказало одно событие, которое сильно меня напугало.
Я ехал за ним в Лас‑Вегас, стараясь держаться как минимум в миле – а то и в двух‑трех – позади него. Пока мы пересекали пустыню, двигаясь на восток, его серебристый «кадиллак» далеко впереди виделся мне просто как солнечный блик на горизонте, и я вспоминал, как солнце играло в волосах Элизабет.
Итак, я был далеко позади. Я не хотел рисковать. Середина недели – движение на шоссе очень редкое. А когда на трассе мало машин, следить за кем‑то – занятие опасное. Это знают даже учителя начальных классов. Я проехал мимо оранжевого щита с надписью «ОБЪЕЗД ЧЕРЕЗ 5 МИЛЬ» и сбавил скорость. При объездах в пустыне скорость машин падает до черепашьего шага, и мне не хотелось упереться в бампер серого «кадиллака», когда водитель будет бережно катить его по какой‑нибудь ухабистой грунтовке.
Следующий знак гласил: «ОБЪЕЗД ЧЕРЕЗ 3 МИЛИ», а ниже шла надпись: «ВНИМАНИЕ! ВПЕРЕДИ ВЗРЫВНЫЕ РАБОТЫ. ПОЖАЛУЙСТА, ОТКЛЮЧИТЕ РАЦИИ И РАДИОТЕЛЕФОНЫ».
Я задумался о фильме, который видел давным‑давно. В нем банда вооруженных грабителей заманила в пустыню инкассаторский броневик, выставив на дороге фальшивые знаки объезда. Как только водитель сворачивал на очередную пыльную дорогу (а в пустыне их тысячи – грунтовые проселки, утоптанные дорожки для перегона скота, старые правительственные трассы, ведущие в никуда), злоумышленники убирали знаки, обеспечивая изоляцию, а потом, когда броневик зарулил глубоко в пустыню, они осадили машину и держали осаду, пока охранники не сдались и не вышли наружу.
Они убили охранников.
Я точно помню.
Они убили охранников.
Я доехал до объезда и свернул в указанном направлении. Качество дороги подтвердило мои самые худшие опасения: ссохшаяся утрамбованная грязь в две полосы, испещренная выбоинами и колдобинами, так что мой «бьюик» трясло и швыряло из стороны в сторону. Мне давно надо было поставить новые амортизаторы, но такие расходы не всегда по карману простому школьному учителю, даже если он бездетный вдовец и у него нет никаких дорогостоящих увлечений, кроме одного – мечтать о мести.
Пока мой «бьюик» скакал по дороге, у меня возникла идея. Вместо того чтобы красться за долановским «кадиллаком», когда он в очередной раз направится в Лос‑Анджелес из Вегаса или наоборот, я поеду вперед. Устрою фальшивый объезд, как в фильме – объезд, ведущий в пустыню к западу от Лас‑Вегаса, окруженную горами. Потом сниму знаки, как грабители в кино…
Тут я вернулся к реальности. Передо мной был «кадиллак» Долана, прямо у меня перед носом, остановившийся на обочине пыльной дороги. При всех его самозатягивающихся шинах, одну из покрышек спустило. Нет, не просто спустило. Ее разорвало – полколеса снесло напрочь. Причиной скорее всего был острый клиновидный камень, торчавший в застывшем грунте, как маленький противотанковый «еж». Один из охранников возился с домкратом, второй – настоящий громила со свинячьим рылом, залитым потом, – прикрывал Долана. Даже в пустыне они были настороже.
Сам Долан – худой, в расстегнутой на груди рубашке и темных брюках – стоял чуть в стороне. Его серебристые волосы развевались под легким сухим ветерком. Он просто стоял, наблюдал за своими гориллами и невозмутимо курил сигарету, как будто все это происходило не посреди пустыни, а где‑нибудь в ресторане, танцзале или чьей‑то гостиной.
Он равнодушно взглянул на мою машину – на миг наши взгляды встретились через мое лобовое стекло – и отвернулся. Он меня не узнал, хотя мы встречались раньше, семь лет назад (когда у меня еще были волосы на голове). Я сидел рядом с женой на предварительном слушании его дела.
Мой ужас возможного разоблачения вдруг сменился предельной яростью.
Я хотел высунуться в правое окно и крикнуть ему в лицо: «Как ты посмел меня не запомнить?! Как ты посмел сбросить меня со счетов?!» Но это было бы глупо. И хорошо, что он меня забыл, и отлично, что он обо мне не помнит. Лучше быть незаметной мышью и потихонечку грызть провода за обшивкой. Лучше быть пауком и плести паутину в сумраке под карнизом.
Парень, корпевший над колесом, махнул мне рукой, но Долан – не единственный, кто умеет не замечать. Я безразлично посмотрел на вспотевшего громилу, искренне желая ему сердечного приступа, или удара, или того, и другого вместе. Я спокойно проехал мимо – но голова у меня еще долго кружилась. Горы на горизонте еще какое‑то время двоились и даже троились у меня в глазах.
Ну почему у меня нет пистолета?! – в отчаянии думал я. Будь у меня пистолет, я мог бы прикончить мерзавца прямо сейчас.
Лишь через несколько миль мне удалось взять себя в руки и слегка образумиться. Даже будь у меня пистолет, моих талантов хватило бы только на то, чтобы быть убитым. Будь у меня пистолет, я бы остановился, когда громила с домкратом махнул мне рукой, вышел бы из машины и начал рассыпать пули веером по пустому пространству. Может быть, я бы кого‑нибудь и зацепил. Но потом меня грохнули бы с полпинка и похоронили в неглубокой могиле, а Долан продолжал бы разъезжать между Лас‑Вегасом и Лос‑Анджелесом на своем сером «кадиллаке» и водить роскошных красоток в дорогие ночные клубы, пока шакалы разрывают мою могилу и дерутся за мои обглоданные кости под холодной луной пустыни. И никто бы уже не отомстил за Элизабет. Никто и никогда.
Люди, которые охраняют Долана, обучены убивать. Я обучен учить третьеклассников.
Это не кино, напомнил я себе, выруливая обратно на шоссе мимо оранжевого щита: «КОНЕЦ РЕМОНТНЫХ РАБОТ. ШТАТ НЕВАДА БЛАГОДАРИТ ВАС И ПРОСИТ ПРОЩЕНИЯ ЗА ДОСТАВЛЕННЫЕ НЕУДОБСТВА». И если я когда‑нибудь заиграюсь, и перепутаю реальность с кино, и решу, что лысеющий и страдающий миопией учитель третьего класса может стать Грязным Гарри – по‑настоящему, а не только в собственных фантазиях, – в этом случае Элизабет тоже останется неотомщенной.
А возможно вообще такое, чтобы месть совершилась?
Да или нет?
Идея с фальшивым объездом была, безусловно, такой же бредовой и романтичной, как и мысль выпрыгнуть из «бьюика» и изрешетить эту троицу из пистолета. Это мне‑то, человеку, который и из двустволки с шестнадцати лет не стрелял, не говоря уже о каком‑то другом оружии!
Такое дело вообще невозможно провернуть без помощников – даже в том кино, каким бы глупеньким и романтичным оно ни было, действовал не один человек, а группа. Даже две группы. Грабителей в фильме было человек восемь‑девять. Они разбились на две группы и связывались между собой по рации. Там даже был один парень, который летал над шоссе на небольшом самолете, чтобы убедиться, что броневик свернул туда, куда надо.
Дурацкий сюжет, согласен. Наверняка этот сценарий состряпал какой‑нибудь располневший графоман‑сценарист, сидевший у своего бассейна с фужером Пина‑Колады в руке и с набором заточенных карандашей и маленьким «колесом сюжетов»[2]Эдгара Уоллеса под рукой. Но даже такому парню для воплощения этой идеи понадобилась небольшая армия. А я был один.
Ничего не получится. Это была просто очередная бредовая мысль, проблеск призрачной надежды на месть, которых было немало за эти годы: напустить ядовитого газа в систему кондиционирования долановской машины, или заложить бомбу в его лос‑анджелесском доме, или раздобыть по‑настоящему убойное оружие – скажем, базуку, – и превратить этот проклятый серебристый «кадиллак», пролетающий по шоссе № 71, в огненный шар.
Ладно, проехали.
Но мысль продолжала вертеться в голове.
Отсеки его, шептал внутренний голос. Голос Элизабет. Отсеки его, как опытная овчарка по команде хозяина отсекает овцу от стада. Загони его в объезд, в пустоту и там убей. Убей их всех.
Не пойдет. При всей моей ненависти к этому человеку, надо отдать ему должное. Если такой человек, как Долан, сумел протянуть достаточно долго, у него должен быть сильный инстинкт выживания. У него должен быть нюх на опасность, быть может, граничащий с паранойей. Он тут же раскусит уловку с объездом.
Но сегодня они же свернули в нормальный объезд, отозвался голос Элизабет. Свернули без тени сомнения. Как ягненочек Мэри.
Но я знал – не знаю откуда, но знал! – что когда речь идет об опасности, у людей этого типа, больше похожих на волков, развивается что‑то вроде шестого чувства. Я мог бы украсть настоящие дорожные знаки с какого‑нибудь склада; я мог бы даже расставить на дороге флуоресцентные оранжевые конусы и светящиеся указатели. При желании я мог бы обставить все как положено… и все равно Долан почует на декорациях нервный пот с моих ладоней. Почует даже через свои бронированные окна. Закроет глаза и услышит имя Элизабет, которое всплывет из глубины змеиной норы, заменяющей ему мозг.
Голос, говоривший за Элизабет, умолк, и я решил, что сегодня он больше не будет меня беспокоить. Но потом, когда впереди уже показался Вегас – окутанный синеватой туманной дымкой, он как будто подрагивал в жарком мареве на краю пустыни, – он заговорил снова.
Если его не обманешь фальшивым объездом, прошептал он, тогда обмани настоящим.
Я резко направил «бьюик» к обочине и вдарил по тормозам обеими ногами. Потом я долго сидел и смотрел на свое отражение в зеркале заднего вида широко распахнутыми, перепуганными глазами.
А голос, говоривший за Элизабет, вдруг рассмеялся. Это был дикий, безумный смех, но через пару секунд я тоже расхохотался.
Другие учителя смеялись надо мной, когда я вступил в Клуб здоровья у нас на Девятой улице. Один из них даже спросил, что это на меня нашло – уж не надрал ли мне кто‑нибудь задницу. Я смеялся вместе с ними. Пока ты смеешься вместе со всеми, тебя никто ни в чем не заподозрит. Да и почему бы мне было не посмеяться? Моя жена умерла уже почти семь лет назад. От нее давно ничего не осталось – лишь клок волос, пара костей и горстка праха в гробу. Так почему бы мне было и не посмеяться? Вот если бы я не смеялся, тогда бы люди задумались, все ли со мной в порядке.
Итак, я смеялся вместе со всеми – смеялся всю осень и зиму, даже когда мои мышцы ныли от непривычной нагрузки. Я смеялся, хотя изводил себя голодом: никаких вторых порций в плане добавки, никаких перекусов на ночь, никакого пива и предобеденного джина с тоником. Зато вдоволь мяса с кровью и зелень, зелень, зелень.
На Рождество я купил себе тренажер.
Нет, даже не так. Элизабет купила мне тренажер.
Я стал реже видеть Долана. Был слишком занят: тренировался, подтягивал пузо, прокачивал руки, ноги и грудь. Иногда мне казалось, что я больше не вынесу, что у меня все равно никогда не получится набрать необходимую форму, что я просто не выживу без добавок, кофейных пирожных и лишней ложечки сливок в кофе. В такие дни я садился в машину, ехал к одному из его любимых ресторанов или клубов, парковался неподалеку от входа и ждал его появления. Сейчас он появится: выйдет из своего туманно‑серого «кадиллака» под руку с высокомерной холодной блондинкой или рыжей хохотушкой – а то и с двумя сразу. Сейчас он появится, человек, убивший мою Элизабет, весь из себя ухоженный и элегантный, в блейзере от Биджана, сверкающий золотым «Ролексом» в отблесках уличных фонарей. Когда я уставал или падал духом, я шел к Долану. Наверное, так человек, мучимый страшной жаждой, ищет оазис в пустыне. Я жадно пил его отравленную воду и оживал.
В феврале я начал бегать. Каждый день. И теперь другие учителя подтрунивали над моей лысиной, которая краснела и облезала, и снова краснела и облезала на утреннем солнце, независимо от того, сколько я на нее изводил солнцезащитного крема. Они смеялись, и я смеялся вместе с ними, хотя дважды чуть не терял сознание и провел немало кошмарных минут – обычно, в самом конце пробежек, – пытаясь унять боль в сведенных судорогой ногах.
В начале лета я подал заявление на работу в Департамент дорожного строительства штата Невада. В конторе по трудоустройству мне выдали какую‑то бумагу, поставили штамп об испытательном найме и послали к начальнику участка Харви Блокеру. Это был крепкий высокий мужчина, дочерна опаленный невадским солнцем, в потертых джинсах, пыльных грубых ботинках и синей футболке с отрезанными рукавами и выразительной надписью «ЖИЗНЬ – ДЕРЬМО» на груди. Под его загорелой кожей перекатывались внушительные бугры мышц. Он посмотрел на мое направление, потом – на меня и заржал. В его кулаке бумажка с направлением казалась просто микроскопической.
– Ты, дружок, дурака, что ли, валяешь? Или просто больной? У нас тут пустыня. Жара и солнце. Это дерьмо не для бледной поганки с портфельчиком. Ты себя в зеркале видел? Кто ты по жизни вообще? Бухгалтер?
– Учитель, – сказал я. – Третьего класса.
– Ой, милашка, – опять заржал он. – Шел бы ты, парень, куда подальше, а?
У меня были карманные часы – еще от прадеда остались, того, который укладывал последние звенья трансконтинентальной железной дороги. Семейная легенда гласит, что он присутствовал при забивке последнего золотого костыля. Я извлек часы из кармана и покачал ими перед носом у Блокера.
– Видишь штучку? Шестьсот долларов стоит, если не все семьсот.
– Это что, взятка? – Блокер снова расхохотался. Любил он поржать от души. – Мужик, я слышал о людях, которые с дьяволом заключают, там, всякие сделки, но впервые встречаю придурка, который пытается всучить взятку, чтобы попасть в ад. – Теперь он смотрел на меня с искренним сочувствием. – Тебе кажется, будто ты знаешь, куда лезешь, но я тебя говорю: ни хрена ты не знаешь! Я сам лично видел, как в июне в районе Индиан‑Спрингс термометр зашкаливал за 170 градусов[3]. Мужики и покруче тебя рыдали. А ты, братуха, совсем не крут. Мне даже не надо к тебе под рубашку заглядывать, чтобы представить твою якобы мускулатуру, подкачанную в физкультурном зале. Ты не долго протянешь в Большой Пустоши.
– Дай мне хотя бы попробовать. Если ты скажешь, что я не тяну, я тут же уйду. А часы все равно возьми. Просто так, – сказал я.
– Все ты врешь, хрен конторский.
Я смотрел на него. Он тоже смотрел на меня.
Долго смотрел, внимательно.
– Нет, ты не врешь, – удивленно вырвалось у дорожника.
– Нет.
– Отдашь часы на хранение Тинкеру? – Он ткнул пальцем в направлении толстенного негра в рубашке, завязанной узлом на пузе. Он сидел неподалеку в кабине бульдозера и прислушивался к разговору, поглощая фруктовый пирог из «Макдоналдса».
– А ему можно доверять?
– Издеваешься?
– Тогда пусть часы будут пока у него. Пока ты меня не вышвырнешь, или я не вернусь в сентябре к себе в школу.
– А моя ставка?
Я указал на направление, смятое у него в кулаке.
– Подпиши эту бумажку.
– Нет, ты точно больной.
Я промолчал, думая о Долане и Элизабет.
– Начнешь с самой дерьмовой работы, – предупредил Блокер. – Будешь идти пешочком за грузовиком и засыпать горячим асфальтом дыры и трещины в покрытии. Не потому, что мне так понравились твои часы… хотя часики ничего себе, да… просто так все начинают.
– Согласен.
– Пока до тебя не дойдет, приятель.
– До меня уже дошло.
Блокер скривился.
– Нет. Ты пока ни во что не въезжаешь. Но скоро ты все поймешь.
Он был прав.
Первые две недели растянулись в сплошной кошмар. Я почти ничего не помню: только взмахи лопатой и жар горячего асфальта, который я закидывал в ямки, тщательно утрамбовывал и топал дальше за грузовиком – до следующей выбоины. Пару раз мы работали на Стрип, и я слышал доносившийся из казино звон автоматов, извещавших о выпадавшем джек‑поте. Я уверен, что частенько эти пронзительные колокольчики звенели только в моей несчастной голове. Я поднимал глаза и видел Харви Блокера, который смотрел на меня с тем же странным сочувствием. Его лицо дрожало и искажалось в зыбком мареве, поднимавшемся от раскаленной дороги. Иногда я натыкался взглядом на Тинкера, который сидел под холщовым навесом, покрывавшим кабину его бульдозера, и тогда он вынимал из кармана прадедушкины часы и крутил их на цепочке, рассыпая веера солнечных зайчиков.
Почти все мои силы уходили на то, чтобы не хлопнуться в обморок. Держаться, несмотря ни на что. Я продержался весь июнь и первую половину июля, пока однажды – в обеденный перерыв – ко мне не подсел Блокер. Я как раз пытался есть сандвич, с трудом удерживая его в трясущейся руке. Иногда эта дрожь не унималась аж до десяти вечера. Все из‑за жуткой жары. Либо дрожь, либо обморок. Но я думал о Долане и умудрялся держаться. Как – сам не знаю. Но у меня получалось.
– Ты все равно еще слабоват, парень, – сказал Блокер.
– Да. Но как говорил мой старинный приятель, видел бы ты, с чего я начинал.
– Я все жду, когда ты брякнешься посреди дороги, и никак не дождусь. Но когда‑нибудь ты сломаешься.
– Нет. Не дождетесь.
– Да, да и еще раз да! Если ты так и будешь ходить с лопатой за самосвалом, то точно сломаешься.
– Нет.
– Самое горячее время еще впереди, приятель. «Работенка на противне», так это у нас называется. Тинк придумал.
– Я буду в порядке.
Он что‑то достал из кармана. Часы моего прадеда. Вложил мне в ладонь.
– Убери эту хрень. Мне они не нужны.
– А как же наш договор?
– Я его разрываю.
– Если ты меня уволишь, я подам в арбитражный суд. – Меня несло. – Ты подписал мое направление. Ты…
– Я тебя не увольняю, – сказал он, глядя в сторону. – Я перевожу тебя к Тинку. Будешь учиться работать на фронтальном погрузчике.
Я долго смотрел на него, не зная, что сказать. Сейчас мой школьный класс, уютный и прохладный, казался куском из какой‑то совсем другой жизни… Но я все равно не въезжал, о чем думает Блокер и что он имел в виду, когда сказал то, что сказал. Я так понял, что он оценил мою настойчивость и упорство и даже зауважал меня, но в его уважении был и оттенок презрения, и я понятия не имел, какие были тому причины. А тебе что до этого? – заговорил у меня в голове голос Элизабет. Самое главное – это Долан. Помни про Долана.
– А зачем тебе это? – выдавил я наконец.
Он повернулся ко мне, смущенный и взбешенный одновременно. Хотя бешенства было значительно больше.
– Да что с тобой, парень? За кого ты меня принимаешь?
– Я не…
– Думаешь, я собираюсь тебя ухайдакать ради каких‑то гребаных часов?! Ты и вправду так думаешь?
– Извини.
– Да уж. «Извини». Вежливый ты сукин сын. Усраться можно, какой ты вежливый.
Я убрал часы в карман.
– Тебе никогда не стать сильным, приятель. Есть деревья и люди, которые запросто переносят жару. Но есть, которые сохнут и умирают. Ты умираешь. И сам это знаешь, но в тень не уходишь. Почему? Зачем ты себя гробишь?
– Есть причины.
– Есть, верю. И спаси Господи всякого, кто попытается встать у тебя на пути.
Он встал и ушел.
Зато подошел, ухмыляясь, Тинкер.
– Как думаешь, с погрузчиком справишься?
– Думаю, справлюсь.
– Я тоже так думаю, – усмехнулся он. – Старине Блоку ты нравишься, он просто не знает, как это выразить.
– Да, я заметил.
Тинк рассмеялся.
– А ты крутой маленький живчик, а?
– Надеюсь.
Остаток лета я провел за рулем погрузчика, а когда вернулся осенью в школу – черный, почти как сам Тинк, – надо мной перестали смеяться. Иногда на меня как‑то странно поглядывали украдкой, но никто не смеялся.
«Есть причины». Так я сказал Блокеру. И причины действительно были. Я угробил весь отпуск в аду не просто так. Нужно было набраться сил. Для дела. Чтобы вырыть могилу для человека, столь радикальные меры, наверное, излишни, но я имел в виду не человека.
Я собирался похоронить этот проклятый «кадиллак».
С апреля следующего года я подписался на почтовую рассылку Дорожной комиссии штата. Каждый месяц мне приходил бюллетень под названием «Дорожные знаки Невады». Большую часть информации я пропускал – планы по улучшению состояния трасс, данные о проданном или закупленном оборудовании, наблюдения за передвижением дюн и описания новых технологий предотвращения эрозии. То, что мне было нужно, помещалось обычно на двух последних страницах. Этот раздел – с незамысловатым названием «Календарь» – содержал расписание дорожных работ на ближайший месяц. Особенно меня интересовали даты и участки, обозначенные аббревиатурой РДП. Ремонт дорожного покрытия. По опыту в бригаде у Харви Блокера я знал, что при этих работах как раз и устраивают объезды. Часто, но не всегда. Далеко не всегда. Дорожная комиссия никогда не закроет участок трассы, если есть другой выход. Но рано или поздно эти три буквы станут эпитафией для Долана. Три буквы. Самые что ни есть обыкновенные буквы, но они часто мне снились: РДП.
Конечно, исполнить задуманное будет совсем не легко. И я даже не знаю, когда это будет. Не исключено, что ждать мне придется долго. Может быть, не один год. А за это время всякое может случиться. Например, кто‑то другой разберется с Доланом раньше. Он был из породы злодеев, а у злодеев опасная жизнь. Для того, чтобы всё получилось, должны сойтись целых четыре вектора, слабо связанных между собой. Сочетание редкое, наподобие парада планет: очередная поездка Долана, мой отпуск, национальный праздник и три выходных подряд.
Может быть, через несколько лет. Может, вообще никогда. Но у меня было предчувствие – даже уверенность, – что когда‑нибудь это произойдет и что, когда придет время, я буду готов. И в конце концов все сложилось одно к одному. Не тем летом, не осенью и даже не следующей весной. Но в июне этого года я открыл «Дорожные знаки Невады» и прочитал в «Календаре»:
1 июля – 22 июля (предварит.)
шоссе № 71 км 440–472 (зап. напр.) РДП
Трясущимися руками я пролистал свой ежедневник и выяснил, что Четвертое июля в этом году приходится на понедельник.
Вот и сошлись три из четырех обязательных векторов, потому что при таких масштабных работах обязательно где‑то поставят объезд.
Но Долан… Как быть с Доланом? С четвертым вектором?
На моей памяти он трижды ездил в Лос‑Анджелес на Четвертое июля – в Лас‑Вегасе в это время делать нечего. Три раза он ездил куда‑то еще – в Нью‑Йорк, в Майами, а один раз даже в Лондон. А еще один раз он просто остался в Вегасе.
Если он поедет…
Но как это выяснить?
Я долго искал ответ на этот вопрос, но в голове у меня постоянно вертелись две картины. Я представлял долановский «кадиллак», мчащийся на закате по шоссе № 71 и тянущий за собой длинную тень. Вот он пролетает щиты с надписью «ОБЪЕЗД», последний из этих щитов уведомляет о необходимости отключить рации и радиотелефоны. Потом он едет мимо дорожных машин: бульдозеров, грейдеров, погрузчиков и катков, – брошенных на обочине. Брошенных не потому, что закончился рабочий день, а потому, что сейчас выходные. Целых три дня выходных.
Вторая картина была такой же, только без знаков объезда. Их не было, потому что я их убрал.
Ответ – как это нередко бывает – пришел внезапно. Как сейчас помню: в самый последний день учебного года. Я сидел на уроке и чуть ли не дремал, мысли витали далеко от школы и Долана, как вдруг одна мысль пронзила меня, как заноза, и заставила резко выпрямиться на стуле. Я даже разбил вазу, стоявшую на столе (в ней были красивые полевые цветы, которые собрали для меня ученики – подарок к окончанию учебного года). Кое‑кто из моих третьеклашек, тоже уже засыпавших, вскинулся и уставился на меня. У меня было такое лицо, что один из мальчишек, Тимоти Урих, испугался и разревелся, так что пришлось его успокаивать.
Простыни, думал я, утешая Тимми. Простыни и наволочки, мебель и столовое серебро, ковры и газоны – все должно быть в порядке. Он это любит.
Естественно. Все должно быть в порядке. В этом – весь Долан. Любовь к порядку – такая же неотъемлемая часть его личности, как и пристрастие к серым «кадиллакам».
Я заулыбался, и Тимми – тоже. Но я улыбался не Тимми. Я улыбался Элизабет.
Последний семестр закончился 10 июня. Через двенадцать дней я улетел в Лос‑Анджелес. Взял напрокат машину и поселился в том же дешевом мотеле, где останавливался и раньше. Три дня подряд я ездил в Голливуд‑Хиллс следить за домом Долана. О круглосуточной слежке не могло быть и речи – меня бы заметили. Богачи нанимают специальных людей, чтобы те вычисляли слишком уж любопытных. Эти «праздные зеваки» частенько бывают опасны.
Как я, например.
Сначала все было тихо. Ставни на окнах не заперты на замки, двери не заколочены, трава на лужайке не переросла допустимый стандарт – Боже упаси! – вода в бассейне, вне всяких сомнений, чистая и хлорированная. Но при этом на всем лежал отпечаток неприкаянности и пустоты: занавеси опущены, машин во дворе не видно, в бассейне, который ежедневно чистил молодой длинноволосый парень, никто не плавал.
Я уже начал сомневаться в успехе «нашего безнадежного предприятия», но все‑таки не уезжал. Я страстно желал и надеялся, что мне повезет и четвертый вектор появится.
И вот 29 июня – когда в перспективе уже замаячили новые годы длительного ожидания, слежки и летней работы в бригаде Харви Блокера (при условии, что он возьмет меня на работу), – к воротам долановского дома подкатила синяя машина с надписью «Охранные службы Лос‑Анджелеса» на борту. Из нее вылез мужик в униформе, который открыл ворота и загнал машину во двор. Потом он закрыл ворота изнутри.
Ну хоть какая‑то подвижка.
Я завел машину и заставил себя два часа кряду кататься по окрестным улицам. Потом я вернулся к дому Долана, только на этот раз остановился подальше – в начале квартала. А еще минут через пятнадцать к воротам подъехал голубой микроавтобус с надписью «Чистка и уборка от Большого Джо». Сердце бешено колотилось у меня в груди. Я смотрел на фургон в зеркало заднего вида, крепко вцепившись руками в руль.
Из фургончика вышли четыре женщины: две белые, одна негритянка и одна мексиканка. Все были в белом, как официантки. Только это были, конечно же, не официантки, а просто уборщицы.
Охранник вышел на звонок и открыл ворота. Все пятеро потолклись на входе, перешучиваясь и смеясь. Охранник даже попытался ущипнуть одну из женщин, и она со смехом шлепнула его по руке.
Одна из уборщиц вернулась в машину и тоже загнала ее во двор. Остальные пошли дальше, увлеченно о чем‑то болтая. Охранник запер ворота.
Пот заливал мне лицо – жирный и липкий пот. Сердце разрывалось на части.
В зеркало не было видно уже ничего. Я рискнул оглянуться: задние дверцы микроавтобуса были распахнуты настежь. Одна из женщин несла стопку простыней, другая – стопку полотенец, третья – пару пылесосов. Они подошли к дому, и охранник впустил их внутрь.
Я уехал, с трудом удерживая руль – так сильно меня колотило.
Они открывают дом. Он все‑таки приезжает.
Долан уже давно не менял машину. К концу этого июня его серый седан «девиль» катался уже третий год. Я точно знал его габариты – даже обращался за информацией в «Дженерал моторс», написал, что я журналист и пишу статью. Они выслали мне руководство пользователя и спецификации по модели интересующего меня года. Даже вернули мой конверт с марками, который я приложил к письму. Большие компании держат марку, даже когда вылетают в трубу.
Потом я пришел к своему приятелю, преподавателю математики в старших классах, и показал ему эти размеры – ширину, длину и высоту «кадиллака». Я уже говорил, что начал заранее готовиться к осуществлению своих планов, и в подготовку входили не только физические упражнения.
Я представил ему проблему как чисто гипотетическую. Кажется, я сказал, что пытаюсь написать фантастический рассказ и хочу быть точным в фактах. Даже показал ему кое‑какие наброски сюжета – меня самого потрясала собственная изобретательность.
Друг спросил, с какой скоростью будет передвигаться мой инопланетный разведывательный экипаж. Такого вопроса я не ожидал и удивленно спросил, неужели и это важно?
– Ну конечно! А как же! Если ты хочешь, чтобы твой транспортер влетел точно в ловушку, она должна быть определенных размеров. Ты мне задал конкретные размеры: семнадцать на пять футов.
Я открыл было рот, чтобы пояснить, что это не точная цифра, но он поднял руку.
– Это так, приблизительно, только приблизительно. Просто так легче вычислить траекторию.
– Какую траекторию?
– Траекторию падения, – пояснил он, и меня вдруг пробрал озноб. Человек, зацикленный на мести, может влюбиться в такую фразу. Какой темный, зловещий звук… Траектория падения.
Я‑то думал, что все будет проще: если вырыть могилу таких размеров, чтобы в ней поместился «кадиллак», то он там и поместится. Но теперь, в разговоре с приятелем, до меня начало доходить, что эта могила сначала должна сработать в качестве ловушки.
Форма ямы тоже имеет значение, сказал он мне. Тот окоп, который я представлял себе изначально, может и не сработать – вероятность тут пятьдесят на пятьдесят.
– Если эта твоя тарантайка не попадет точно в раствор траншеи, она просто скользнет по краю, накренится и остановится. А когда она остановится, инопланетяне выберутся наружу и перебьют всех твоих героев.
Тут хитрость в том, сказал он, чтобы расширить раствор и придать яме форму воронки.
И еще необходимо учесть скорость.
Если «кадиллак» будет идти слишком быстро, а яма окажется слишком короткой, то он просто перелетит через нее, заденет край днищем или колесами, может быть, перевернется, упав на крышу, но не упадет в яму полностью. С другой стороны, если машина поедет медленно, а яма будет опять же короткой, то автомобиль просто скатится вниз и уткнется носом в дно – вместо того чтобы встать на колеса, – а так не пойдет. Потому что нельзя зарыть в землю машину с бампером, возвышающимся на два фута над краем ямы. Это все равно что похоронить человека, оставив его ноги торчать из земли.
– Так с какой скоростью будет ехать этот твой… экипаж?
Я быстренько прикинул в уме. На шоссе водитель Долана держится где‑то между шестьюдесятью и шестьюдесятью пятью. Там, где я думаю провернуть свое дело, скорость будет пониже. Я уберу знаки объезда, но спрятать всю дорожную технику я, конечно же, не смогу, как и убрать все щиты, предупреждающие о дорожных работах.
– Ну, где‑то двадцать руллов.
– А в переводе на наши? – улыбнулся мой друг.
– Допустим, пятьдесят земных миль в час.
– Ага! – Он принялся за вычисления, скрипя фломастером, а я сидел рядом, и улыбался, и вновь и вновь повторял про себя эту чудесную фразу: траектория падения.
Закончил он быстро. Отложил фломастер и взглянул на меня:
– Знаешь, по‑моему, тебе стоит изменить размеры этой твоей тарантайки.
– Это еще почему?
– Семнадцать на пять – для разведчика великовато. Это почти как «Линкольн Марк IV