Если бы они повесили новую табличку, вписали бы они и ее имя? Ей пришлось постоять, взять себя в руки, прежде чем она нашла в себе силы повернуть дверную ручку и войти.
Все остальное осталось таким же, как в ее памяти. Подарки под елкой и кино по телевизору. Очередная драка брата. В сочельник он заявился домой в пять часов вечера с разбитым в кровь лицом и отказался сесть вместе со всеми за праздничный ужин. Мама ругалась на кухне с Финном, потом они вернулись за стол с натянутыми улыбками на лице. На стуле, где раньше обычно сидел отец, теперь расположился Финн. За десертом Лука старалась улыбаться. Правда старалась. Только ничего не получилось. И зачем только она и в этом году приехала сюда на Рождество? Мать настаивала на том, чтобы она приехала, потому что это так важно для брата, будто Рождество — это важно для брата, а не для всех остальных тоже. Лука подумала об отце, который отмечает праздник у бабушки. Лука предпочла бы уйти к ним, не живи бабушка так далеко. И не будь за окном двадцать градусов мороза.
Она забрала свертки со своими подарками и развернула их в хлеву, окутанная привычным и надежным запахом тепла, исходящим от козочек. Они так обрадовались, когда она вошла к ним, заблеяли, будто засмеялись. Узнали ее, затанцевали вокруг, глядя на нее большими золотистыми глазами, в которых читался вопрос: «Где же ты была? Мы так по тебе скучали. Разве можно взять да и исчезнуть вот так? Ты ведь не уедешь больше?» Они так и прыгали вокруг нее. Она покормила их, прибрала помет, поговорила с каждой. Аунг Сан и Ригобертой. Терезой, Джоди, Альвой и Бетти. Мэйред, Эмили, Джейн, Бертой и Ширин. Вангари и Таваккол, Лимой и Эллен.
Теплый, такой уютный хлев — дом более чем для сотни коз. Козочек, вместе с которыми она летом скакала по горам. Козочек, которым она выбирала клички.
|
|
Она подумала о бабушке. Своей милой доброй бабушке. Бабушка подарила Луке шаль, которую сама же и связала для нее. Черную. Именно такую, как надо. Лука повязала шаль Эллен на голову, сфотографировала ее на мобильный телефон. Послала бабушке фотографию. Лука убрала уж было телефон в карман, но передумала, послала это фото и Гарду тоже.
За окном автобуса проплывает погруженный в темноту лес. С одной стороны дороги мрачно нависает отвесная горная стена, в которой взрывники расчистили ровно столько места, чтобы между скалами и рекой поместилась узкая извилистая дорога. За окном чернота. Нескончаемые чернота, лед и горы.
— С Рождеством! — В дверь просовывается голова Гарда. Луке его не остановить.
— Ой, да ну тебя.
Лука зевает. Гипс свободно болтается вокруг ее руки. Она как раз сидела и пыталась кусачками снять оставшиеся на коже куски.
Гард пробирается мимо нее вглубь комнаты.
— А разве не врач должен снимать гипс?
— А я сама не могу, что ли?
— Брр, ну и холодина же у тебя!
Еще не договорив, Гард понимает, почему здесь так холодно. Потому что он стоит прямо напротив окна. В одной створке выбито стекло. Дыра заделана черным пластиковым мешком для мусора, приклеенным скотчем.
Лука отмахивается. В суставе руки возникает неприятное ощущение скованности, но Лука ничего не говорит.
Гард отдирает с краю пластик, которым заделано окно.
— Здесь нельзя жить. Ты же можешь заболеть. Давай-ка собирайся ко мне. До тех пор, пока я не разберусь с твоим окном. Но ключ у меня только один, так что придется тебе все время держаться поближе ко мне, — улыбается он.
|
|
Раны у обоих зажили хорошо. Края ровно прилегают друг к другу, дырочки от иглы, которой накладывали швы, оставили
крохотные точки на белой коже, вот и все. Там, где пролегали раны, уже ничего не болит. Вот только в груди щемит немного, если мы беремся за что-нибудь неподъемное. Что-нибудь, что слишком тяжело перенести.
Они с трудом прокладывают себе путь через заваленный снежными сугробами город. В здании фабрики их встречает приятное тепло.
— Можешь спать в кровати. А я лягу на диван.
Лука вдруг погрустнела.
— Тут такое дело, я отдал свой матрас одному человеку, менее состоятельному, чем я, — усмехается Гард.
— А хочешь, я могу сходить и притащить его? Рука-то у меня теперь работает нормально.
Гард выглядывает в окно, смотрит на царящий там снежный хаос.
— Да нет, все путем... — улыбается он. — Клевый же диван, не бери в голову. Я так и так чаще всего только до дивана и добираюсь.
Он освобождает три полки на одном из книжных стеллажей. Относит свои вещи в чуланчик радом с туалетом.
— Вот. Клади сюда свои шмотки. И всякие другие женские прибамбасы, которых у тебя наверняка полно.
Она ставит рюкзак на пол.
— Ну ладно, пожалуй, останусь здесь, но только на эту ночь.
Наступает ночь, и Лука засыпает. Здесь, у Гарда, так спокойно и тихо. Можно ни о чем не волноваться и просто спать.
Гард сидит на диване с письмом в руке. Сначала он читал его каждый день. В последние же годы он достает его только после того, как побывает на могиле. Просто смотрит на него, читать слова нет необходимости, он давным-давно помнит их наизусть.
|
|
«Трать деньги на то, что придаст тебе уверенности в завтрашнем дне», — написал отец.
Гард уже посмотрел, наверное, с тысячу квартир. Шикарные хаты с балконом и видом на город и на залив. С камином на кухне и паркетными полами. С лифтом, подвалом, местом для парковки мотоцикла. Если бы он захотел, то мог бы в любой момент выложить денежки за такую квартиру. Мог бы поступить учиться куда угодно. В частный вуз, за границу, да в любое заведение. Ему не понадобилось бы брать кредит на учебу. Он прекрасно обошелся бы имеющимися средствами. Но он еще не притронулся ни к одной кроне.
Сколько квартир он ни смотрел. Какие бы огромные ванны в них ни стояли. Как бы ни славились университеты. Все это было не то. Ни одно из благ, которые можно купить за деньги, никогда не сможет заменить плечи, на которых ты сидел, протягивая ручонки к небу.
Гард в тысячный раз складывает письмо. Осторожно убирает его назад, в нагрудный карман. Тихонько поднимается с постели и на цыпочках пробирается на свое место за ударной установкой. Достает барабанные палочки с войлочными наконечниками и принимается наигрывать. Поначалу еле слышно, но потом он находит ритм, мягкий и сумрачный, и погружается в него. Молоточки извлекают из барабанов установки глухие спокойные звуки, напоминающие биение человеческого сердца. Забывшись, он все играет и играет.
Сквозь сон Лука слышит убаюкивающий ритм. Повторяющиеся в такт мягкие, глубокие звуки; ей кажется, что этот ритм похож на биение ее сердца. Биение именно ее сердца, сердца девушки, погрузившейся в дремоту в этой большой комнате, девушки, накрытой теплым одеялом. Под равномерные убаюкивающие движения рук Гарда, все ударяющих и ударяющих о мембрану, не прекращающих своего движения ни на минуту. Это не шум, не гудки автомобилей, не хлопающие двери; это звуки, под которые можно взлететь, в которых можно парить. Она приоткрывает глаза и видит, что Гард сидит за ударной установкой. Глаза у него закрыты, всем телом погрузившись в эту теплую темноту, он раскачивается взад-вперед. Замечательно то, что он играет, не переставая, играет себе и играет, звук то усиливается, то ослабевает, как волна. Но он не сдается. Продолжает играть. И Лука вновь проваливается в сон.
Гард разглядывает спящую Луку. Какая она красивая без косметики, думает он.
— Выпрямись, а то я не вижу твоего лица.
Гард клюет носом на другой половине дивана. Диван мягкий, они как провалились в его пружинистое чрево несколько часов тому назад, так и не вставали.
Гард выглядывает из-под взъерошенной челки и видит, что на коленях у нее разложен эскизник, на плечи накинут плед.
— Портрет, — говорит она.
Лука откидывается на спинку. Прищуривает глаза, несколько раз проводит рукой в воздухе над листом, потом карандаш разом вдруг обретает силу, чиркает по грубой поверхности бумаги. Сквозь немытые окна мягко прокрадывается вечернее солнце; левая сторона лица Гарда скрыта в тени. Он ерзает на диване. Странно, когда на тебя так смотрят. Когда на тебя смотрят большие девичьи глаза и видят насквозь. Что у нее за глаза такие? Насколько глубоко они могут видеть на самом деле? Иногда Гарду кажется, что это глаза человека намного старше его самого. А не семнадцатилетней девчонки, которая совсем недавно выпорхнула из родительского гнезда. И откуда что берется.
Лука делает перерыв. Дает руке почувствовать, как удобно устроился в ней карандаш. Вспоминает слова преподавательницы рисунка: «Прежде чем взяться за рисунок, нужно хорошо представлять, что именно ты хочешь нарисовать». Так она всегда говорит. Представляет ли Лука будущий рисунок? Знает ли она, что именно она видит, когда смотрит на Гарда? Половина лица у него скрыта в тени. Обычно лицо у него открытое, глаза ярко блестят. Сейчас же он пытается спрятать глаза за челкой. Опять начинает вертеться.
— Не крутись.
В лучах солнечного света танцует пыль. Лука полностью поглощена работой. Бросает па Гарда молниеносный взгляд, потом снова опускает глаза к эскизнику. Решительно водит карандашом по бумаге. Туда, сюда, быстрыми движениями.
Гард ощущает у себя на лбу взгляд Луки. Потом взгляд скользит по щеке. По шее, вниз. Внезапно он начинает ощущать все свое лицо. Никогда еще у него не возникало такого чувства. А ведь приходится просто сидеть, и все. Тут не спрячешься ни за улыбкой, ни за остроумной фразой, скрывающей истину. Не сыграешь никакую роль.
Она взглядом ощупывает его лицо; у него такое ощущение, будто ее пальцы легко пробегают по контурам его щеки. Как будто только теперь, от ее прикосновений, там возникает нечто, чего не было раньше. Ее карандаш — это нож, вырезающий из воздуха его лицо. Бумажная кукла обретает жизнь.
Он смотрит на ее пальцы, обхватившие карандаш. Такие маленькие пальчики, и такие сильные.
Лука все рисует и рисует. Гард сидит. Старается не шевелиться. Ему видно обложку эскизника. Лука поднимает альбом в воздух перед собой. Внимательно всматривается в рисунок. Каким выглядит Гард в глазах Луки?
Никогда раньше его не рисовали. Или не писали. Никогда никто всерьез не пробовал написать его портрет. Или даже сфотографировать у профессионального фотографа. Только приятели иногда выкладывали в Сети снимки, сделанные по пьянке. Поскрипывание карандаша царапает ему барабанную перепонку. Он знает, что этот звук сопровождает появление его собственного лица из белой бумажной основы. Лицо появляется таким, каким его видит она.
— Расскажи о своем отце.
Карандаш танцует по бумаге.
— О моем отце? Это зачем еще? — Он застигнут врасплох.
— Надо. Чем он занимается?
— Да-а-а... ничем особенно.
— Он что, безработный?
— Он умер.
Карандаш на секунду останавливается. Потом она снова принимается рисовать.
— А когда он умер?
— Мне было одиннадцать.
На подоконнике жужжит муха.
— Ты его хорошо помнишь?
Гард не отвечает.
— Ты не хочешь об этом говорить?
Муха на окне замолкла. Будто поняла, что должна уступить слово Гарду. Гард опускает взгляд себе на руки.
— Просто не привык. — Он не торопится с ответом. — Никто не спрашивал об этом. Хотя все знают, что случилось.
Гард смотрит на потолок. Чувствует обжигающее прикосновение письма, лежащего в нагрудном кармане.
— Ты его хорошо помнишь?
Лука пытается заглянуть ему в глаза. Гард смотрит вниз.
— Ну, не знаю. Не очень, наверное.
— А от чего он умер?
Гард снова смотрит в потолок.
— От веревки. И петли.
Лука рисует молча. Потом снова спрашивает:
— Ты на него сердишься?
— Сержусь? За что?
— Ну как. За то, что он сам захотел умереть.
Лука наклоняется и достает точилку. Заостряет кончик карандаша, снова принимается рисовать.
— Я об этом никогда не думал.
— Я была бы страшно зла.
На долгое время воцаряется тишина. Только карандаш Луки чиркает по бумаге. Соскребает корочку с чего-то внутри у Гарда, что так долго покоилось в нем и о чем никто не заговаривал.
— А что произошло?
— Это ты о чем?
— Ты знаешь, почему он не хотел больше жить?
— Нет. Он часто рассказывал о своем младшем брате. Тот погиб в горном походе, когда ему было пятнадцать. Это отец позвал его с собой в поход. Я не знаю, связано ли это как-то с тем, что произошло. Просто это единственное, что приходило мне в голову. Но наверняка в нем творилось что-то, чего он не показывал другим. Мама иногда так говорит. Что она не знала его достаточно хорошо.
Лука какое-то время рисует молча.
— А она какая тогда?
— Мама?
— Да.
Гард задумывается.
— Она у меня чудесная. Думаю, немножко одинокая, но... Она так и не встретила никого после смерти отца. Когда я был маленький, на летних каникулах мы довольно много поездили по Европе. У нас был такой самодельный жилой фургончик. Меня вроде бы и сделали па каком-то пляже в Хорватии. После того как умер отец, мы с матерью еще какое-то время продолжали ездить так.
— А у тебя есть его фотографии?
— Ну, ты просто все хочешь знать.
— Да, конечно. А что, нельзя?
Гард долго молчит.
— Да нет. Можно, пожалуйста.
— Вот так.
Лука откладывает эскизник в сторону и идет к кухонному уголку.
— А куда ты подевал фильтры от кофеварки?
Она стоит, засунув голову в шкаф. Гард наклоняется поближе к рисунку, разглядывает его. Тот наполовину скрыт обложкой альбома. Гард видит свою челку, глаза, выглядывающие из-за прядей. Ярко-синие глаза. Все остальное на рисунке черно-белое. Где-то он видел это лицо раньше. Когда-то много лет назад. Неужели они действительно так похожи друг на друга? Лука ну никак не могла видеть фотографий его отца. Просто она нарисовала Гарда таким, каким она его видит.
— «Треска под соусом из апельсина, имбиря и чили».
Лука скептически читает рецепт, который Гард нашел на своем лэптопе.
— Да не, вроде вполне съедобно. Продукты я, во всяком случае, достал отличные. Так что если мы их не испортим, должно получиться вкусно.
Он показывает кухонным ножом на рыбу. Этот нож дороже всей его остальной кухонной утвари вместе взятой. Рыба пялится на них с разделочной доски широко раскрытыми глазами.
— Вот, видишь? — Гард подносит доску с рыбой к ней поближе. — Когда глаза вот такие, совершенно ясные, значит, рыба хорошая. Свежая.
А если глаза мутные и покрылись эдакой сероватой мутной пленкой, то ее лучше не брать.
Он кладет доску с рыбой назад и рисует над ней в воздухе какие-то фигуры ножом. Будто сам для себя расчерчивает ее невидимыми линиями и только потом начинает разделывать.
— В этом городе не так часто удается купить свежую треску. Но у меня в рыбном магазине есть знакомый продавец. Он мне обычно заранее говорит, когда ожидается привоз свежей рыбы. Я ему помог перетащить ящики с рыбой из грузовика в магазин, а он мне за это дал вот эту рыбину. Вот, держи, можешь пока порубить чеснок.
Лука изучающе склоняется над рыбой.
— И смотри, какие я нашел классные помидоры. В мусорном контейнере за продуктовым магазином. На них просто этикетки наклеены не той стороной. — Он показывает Луке налитые помидоры. Абсолютно безупречные. — Это же просто бред. Они часто выкидывают совершенно нормальные продукты. Цветы, и яйца, и мясо. Продукты чуть помятые или поцарапанные, но которые совершенно спокойно можно есть. Как-то ко мне подошел мужик, который там работает. Сказал, что я не имею права ничего брать из мусорного контейнера. Я думал, он прикалывается. Я же всегда раньше брал оттуда разные продукты. Но он так разозлился, что мне пришлось поскорее убираться оттуда. Но я прихватил с собой кое-что. — Гард кивает в сторону картонной коробки, стоящей на кухонном столе.
Лука улыбается. Она смотрит, как его сильные руки привычными движениями режут красный перчик чили. Руки стали такими сильными, потому что он все время лазает в этот мусорный контейнер. Нож остро наточен и легко проходит через плотную шкурку перца. Лука берет пальцами головку чеснока. Разглядывает ее.
— Земля справится. Когда она расквитается с нами, она сможет создать что-нибудь новенькое. Ей-то все равно, даже если на это уйдет миллион лет. Она такое и раньше проделывала. Если мы кому и отравляем существование, так это себе самим. Это ведь наша проблема, что мы загрязняем питьевую воду. Что повсюду наводнения и неурожай.
Гард смотрит на нее.
— Так что, собственно говоря, в большой перспективе... совершенно никакого значения не имеет, рухнет ли наш мир или нет.
Гард стонет. Ну вот, опять она завела свою шарманку.
— Лука?
— Да? — оборачивается она.
Разрезая воздух, прямо на нее движется нож. Она автоматически вскидывает руку, пытается ухватиться за рукоятку. Ей это легко удается. Все произошло так быстро, что она не успела подумать о своем незажившем запястье. Боль так и разрывает ее изнутри. Лука ничего не говорит. Стоит и смотрит на нож, который он над ней занес.
— Ты считаешь, что я слишком много болтаю?
В руке волнами накатывает тупая боль.
— Можешь толковать это как тебе угодно.
— Ты же не знал, сумею ли я остановить нож.
— Не знал.
— Он же мог воткнуться мне прямо в грудь.
— Мог.
— Ну, ладно. После чеснока разберемся с имбирем. Треска подождет.
Она смотрит на то, что у нее в руке. Никак не сообразит, что же нужно с этим делать. Гард закатывает глаза к небу и забирает чеснок у нее из рук. Кладет его на бамбуковую доску.
— Ты бы, наверное, умерла с голоду рядом с переполненной хлебницей.
Гард разделяет головку на дольки, кладет их на доску, сверху прижимает плоско положенным на них лезвием ножа и как следует надавливает. Луке слышно, как трескаются, лопаясь, раздавленные дольки чеснока.
— Смотри, шкурка лопнула, теперь ее легко снять. Кроме того, масло выдавливается и скапливается крохотными пузырьками внутри долек. Тогда вкус проявится сильнее. Вот так.
Он показывает ей очищенную дольку чеснока.
— Теперь можешь порубить его помельче. Действуй.
Лука берет нож, кривя лицо в гримасу.
— Так что, чтобы вкусно готовить, нужно набраться терпения. Не так, что ли?
Лука поднимает глаза на Гарда.
— Я думаю, так, — улыбается он. — Так что, наверное, тебе есть над чем поработать в плане развития личности.
Проходя мимо нее, он пихает ее бедром в бок. Она в ответ корчит ему рожу. Измельчает чеснок, споласкивает нож и бросает пластиковую сеточку в мусор.
— Эй! Не туда, мешок для пластиковых отходов у меня здесь.
Гард протягивает Луке мешок, строго глядя на нее.
— Ты же, кажется, была так озабочена охраной окружающей среды?
— Ты просто зайчик.
— Какой еще зайчик?
— Ты такой наивняк. Такой вот наивный зайчик.
— При чем тут наивность? Просто каждый из нас может что-то делать. А не сидеть на попе и ждать, пока все провалится в тартарары. Мы должны действовать.
«Господи, я сейчас говорю словами Луки», — думает Гард.
— Неплохая мысль.
— То есть?
— Просто этого слишком мало, — говорит Лука. — Нужно основные усилия сосредоточить на более важных вещах. Ученые должны искать возобновляемые источники энергии. Нужно изменить структуру общества. Каменный век закончился не потому, что больше не осталось камней. Просто они нашли кое-что получше.
Вот и мы должны сделать то же самое. У нас же нее есть под самым носом.
Говоря, она все сильнее размахивает руками. Не может стоять спокойно.
— Наверняка можно придумать что-то получше, чем эта дурацкая нефть. Ты видел логотип «Статойла», а? Такой розовый цветок. Цветочек розовый! Не смешите меня! А теперь они додумались запустить по телику рекламу, рассчитанную на детей. Они там показывают, будто бурение скважин — это такая захватывающая охота за сокровищами, в финале которой сверхгерои спасут мир, найдя нефть. Это же полный бред. Они хотят обмануть детей! Это даже хуже, чем реклама табака. Почему государство не вмешивается? А потому что государство само наживается на этой нефти.
— А разве не благодаря этой нефти ты можешь бесплатно учиться в своей художественной школе? — Гард едва успевает вставить слово.
— Да. Так и есть. Но я же не могу из-за этого бросить школу. Выбор состоит не в том, чтобы либо добывать нефть, либо превратиться в страну с неразвитой экономикой. Можно же зарабатывать деньги другим способом. У нас есть все условия для того, чтобы строить ветряные электростанции. Использовать энергию волн. Земное тепло. Развивать технологии, позволяющие применять солнечные панели. Тепловые насосы.
— Что еще за тепловые насосы?
— Да такие, вроде холодильников, только наоборот.
— А-а... — кивает Гард.— Ни фига не понял.
— Эту проблему невозможно решить каждому по отдельности. Не должно быть такого, чтобы тебя мучила совесть из-за того, что ты забыл ополоснуть картонку из-под молока, прежде чем отправить ее на переработку. Если мы действительно хотим чего-то добиться, то нужно произвести решительные изменения в политическом плане. Все прочее — мелочовка. Мы зациклены на вторичной переработке и думаем, что добились многого в этом деле. И очень собой довольны. Считаем, что теперь-то все в порядке.
Лука ненадолго замолкает, но только для того, чтобы набрать побольше воздуха в легкие.
— Вообще есть такое мнение, что мы слишком поздно спохватились, и теперь уже что бы мы ни делали, это как мертвому припарки.
Гард злится. Стоит тут и вещает! Мол, раздельное хранение отходов ничего не дает. Может, думает, что она умнее всех?
— Ах, так? И что же это такое умное и полезное ты делаешь, что спасет мир?
— Я рисую.
— Ах, рисуешь?
— Да! Я рисую, ты создаешь музыку. Нам есть, что сказать. Что мы должны сказать! Я слышала ваши тексты. Или ты не думаешь о том, что вы делаете что-то важное? Ты просто развлекаешься таким образом?
— Да. Собственно говоря, развлекаюсь. Пока у меня есть хороший барабан, мне хорошо.
— Но так ведь и должно быть. Ведь это твоя работа. Если барабаны будут звучать хорошо, то людям понравится твоя музыка, они захотят послушать вас еще. А потом обратят внимание и на тексты тоже. «Городская колыбельная», например. Классный хит. Я балдею от барабанов в этой композиции. Они меня просто затягивают; когда я слышу эти барабаны, я забываю обо всем на свете.
Гард чувствует, что краснеет. И что его кинуло в жар. Он и не знал, что Лука слушает демодиск, который он ей дал. Он надеется, что она не заметит, как он покраснел. А то еще снова назовет его зайчиком. Тьфу. Лука продолжает, не замечая, что происходит вокруг нее:
— В Норвегии мы, может, и сумеем добиться полной вторичной переработки отходов, использования энергосберегающих лампочек и электромобилей. Нам ведь не приходится каждый день вести борьбу за выживание. Мы же здесь просто смехотворно богаты. Мы можем себе позволить задумываться о таких вещах. Это у нас вроде такого хобби, для очистки совести. Но наша страна — одна из самых маленьких в мире. И все переработанные нами отходы — это ничто, капля в море.
Лука надевает передник, протянутый ей Гардом.
— Наша страна одна из тех, что добывают больше всего нефти в целом мире. Просто невероятно стыдно слушать, как мы постоянно сами о себе говорим как о высоко сознательном народе, понимающем важность охраны окружающей среды. Если мы действительно хотим сделать что-то полезное, то нужно приложить огромные усилия в тех областях, где это на самом деле что-то даст.
Нефть открывает перед нами большие возможности. Если только ее не использовать. Нужно развивать альтернативные источники энергии. А не складывать в отдельный мешочек каждый жалкий кусочек пластика, что попадется нам в руки на кухне. Поэтому я и говорю, что ты зайчик. Но толку от этого никакого.
— От того, что я зайчик?
Лука показывает ему язык.
Гард снова поворачивается к грязной посуде и рывком сдергивает с плеча полотенце.
— Дай-ка я пока что-нибудь полезное сделаю.
Слова, фонтаном бьющие у нее изо рта, ударяются о него, как о стену. Она все говорит и говорит, не останавливаясь, бесконечно, о чем она там? Он улавливает отдельные слова, вроде выбросов СО2, ответственности правительства; он видит, как шевелятся ее мягкие губы; она одета в длинную черную майку без рукавов и короткие черные шорты. Она сидит на стуле, поставив его задом наперед, пропустив спинку стула между ногами. Единственное, что ему видно, это нежную кожу с внутренней стороны бедра на одной ноге. Ему хочется дотронуться до нее, ощутить ее запах. Ощутить ее вкус. Слушать ее.
Господи, ему хочется услышать, как она кончает, а не слушать бесконечно, как она талдычит про политику. И зачем она так распинается перед ним об этом?
Лука встает, подходит к окну, жестикулируя; слова цепляются одно за другое, образуя вокруг него пчелиный рой. Гард смотрит на ее стройную спину. Она смотрит в окно на город. В теплом вечернем свете, бьющем прямо в комнату, ее тело приобрело золотистый отсвет. Она на минуту задерживает дыхание, потягивается, обеими руками собирает длинные черные волосы в хвост, скручивает их в пучок и скрепляет на затылке карандашом. Ее затылок выглядит одновременно и нежным, и сильным. Гард изучает округлую линию в том месте, где шея переходит в плечо. Его взгляд опускается ниже. Маечка заканчивается примерно посередине попы, над черными шортами. Она всегда носит черное. И все равно такое впечатление, что от нее исходит свет. Она будто слишком хороша для того, чтобы быть настоящей. Все, что она делает, то, как она живет, — все это всерьез. Все это достойные дела. Она живет в соответствии со своими убеждениями. Поступает так, как считает правильным. Не то, что он. Сегодня он думает так, завтра по-другому. У него нет никаких идеалов, никакой цели. Пусто.
Он ни разу не осмелился притронуться к ней. Обнять ее покрепче. Погладить пальцами. Такое впечатление, что она может исчезнуть. Рассыпаться в прах, превратиться в пыль и унестись с ветром. Это из-за того, что тогда случилось. В ту ночь, когда он сбил ее. Когда он попробовал на вкус кровь, которая стекала по ее щеке. Только когда внезапно наступает тишина, он вдруг замечает, что находится тут, в этой комнате. На подоконнике жужжит муха. Лука обернулась и пристально разглядывает его. Ее руки решительно скрещены на груди. Маечка мягко обрисовывает ее округлые груди. Абсолютно совершенные. Она смотрит на него потемневшими глазами.
— Что ты сказала? — говорит Гард.
— Я спросила: а ты как думаешь?
Он стоит и смотрит на нее. Что он должен ответить? Даже если бы он слышал ее вопрос, у него все равно не нашлось бы своего мнения.
— А почему ты спрашиваешь?
— Я хочу понять, как это — быть тобой. Каково это — видеть мир твоими глазами.
— Чего? Моими глазами? Это еще зачем?
— Потому что это интересно. Ты интересный человек. Я хотела бы тебя хорошо узнать. По-настоящему. Моя картина — об этом. О том, чтобы научиться видеть мир глазами других людей.
Ему ничего не приходит в голову.
— Ну, так что ты об этом думаешь?
Он смотрит на ее грудь.
— Я думаю, что она очень красивая.
Он закидывает кухонное полотенце на плечо и стоит, запустив большие пальцы рук за пояс брюк и глядя на нее.
— Тьфу, чушь какая! — выплевывает она слова изо рта.
Он разводит руками, поворачивается к плите и включает чайник. Стоит, прижав кнопку указательным пальцем, кнопка светится оранжевым цветом; он смотрит на оранжевую кнопку, потом слышит, что Лука пересекает комнату и резким движением разворачивает газету. Потом наступает долгая тишина. Гард начинает напевать про себя, чтобы привлечь ее внимание. Никакого результата. Он нарезает апельсин, имбирный корень, овощи. Укладывает все это в форму вместе с рыбным филе и ставит в духовку.
— А про тебя когда-нибудь писали в газете? - спрашивает он. Главным образом для того, чтобы не молчать.
— Нет... кажется, нет. Если не считать того, что, когда мне исполнилось десять лет, моя тетя поместила в газете поздравление, это было ужасно.
— С фотографией?
— У меня передний зуб торчал прямо вперед. Я была похожа на кролика. Народ побил подойти и сказать: «А у тебя зуб изо рта торчит». И показать на него. Чуть ли не и рот мне совали пальцы. Взрослые. Дети. Все.
— А ты что?
— А я обычно отвечала, что так бывает со всеми, кого папаша заставляет всю ночь сосать свою письку.
— Ты, правда, так и говорила? — Глаза Гарда раскрылись широко-широко.
Лука заходится смехом. Представляет себе реакцию тех, кому она сказала бы это.
— Хотела бы я. Тогда, может, они бы в следующий раз думали, прежде чем ляпнуть какую-нибудь глупость.
— Господи. Ну и язычок у тебя.
Лука ухмыляется.
— Нет, а с зубом-то что потом стало?
Лука пожимает плечами.
Гард обхватывает обеими руками ее лицо и нажимает на щеки, вынуждая открыть рот. Ему открывается ряд безупречных белых зубов.
— Что, брекеты ставили?
— Ага. И еще такой обруч вокруг головы на ночь. Я два года спала только на спине. Не могла спать ни на боку, ни на животе. Ни одной единой ночи. А когда я завтракала, зубы так ходуном и ходили. Я два года питалась одной овсянкой.
— Лучше бы в газете об этом написали.
— А про тебя писали в газете?
— Э-э-э... Было что-то про наши концерты. Не про меня конкретно. Ударника-то никогда особенно не видно. Но меня это нисколечки не колышет.