«Сейчас я умру», — думает Лука.
Ты помнишь тот вечер? Тот вечер, когда мы, стоя перед твоим домом, накрепко сцепили вместе наши велосипеды. Мы собирались войти в дом и броситься в постель. Мы еще не произнесли этого вслух, но мы оба знали это. Что мы ляжем вместе в одну постель. До этого мы пропустили по кружке-другой пива, не больше, потом в сладостном легком опьянении мы долго мотались по городу, но пока мы доехали до дома, головокружение прошло. Когда мы добрались до фабрики, голова у меня была уже ясная, как зимняя ночь. Ты взял мою руку в свою. Моя рука заледенела и с трудом двигалась, твоя была горячей, благодаря ей и моя рука снова согрелась. Ты стоял, тесно-тесно прижавшись ко мне, и дышал мне в затылок. Ты помнишь это? Это тогда я поняла. Поняла, что я хочу тебя и только тебя. И никогда никого другого.
— Как меня это бесит.
Лука сидит за барной стойкой на фабрике. Читает газету и потому просыпает смесь для завтрака. Гард стоит, засунув голову глубоко в холодильник.
— Эти политики дружно талдычат о том, что мы должны экономить воду в душе и сдавать в переработку картонки из-под молока. И это им не помешало дать разрешение на более активное ведение поисковых бурений нефти. Ну, это уже даже не смешно.
— Что, и вправду разрешили? Это когда же они успели?
— Да вот, вчера в Стортинге голосование прошло. Значит, продвинутые интеллигентные люди должны бежать сдавать пластиковые отходы в переработку. А «Статойл» тем временем будет выкачивать из земли миллионы баррелей нефти. Которую будут сжигать в двигателях автомобилей по всему миру. Сжигать! А мы-то зато как бы экономим воду в душе. Пусть они этот душ в жопу себе засунут.
Лука швыряет пустую миску из-под мюсли в раковину и натягивает куртку.
— Придется тебе картину написать на эту тему, — говорит Гард.
— Именно это я и собираюсь сделать.
— Почему бы тебе не поставить здесь свой станок? Ты сможешь писать, пока я репетирую.
Гард рукой показывает на почти пустое помещение.
— Станок сюда так и просится. Что, не согласна?
Гард не видит улыбки, которая внезапно освещает ее лицо. Во рту у нее разливается вкус тающей карамели.
— Ну, не знаю даже, тут разве поработаешь спокойно? — отвечает она, по-прежнему стоя к нему спиной. Все с той же улыбкой на губах.
— Отлично поработаешь. А тихенькая такая барабанная дробь на заднем плане разве не добавит шарму?
— Ну, тогда мне нужен ключ. Я же должна иметь возможность приходить и писать, когда мне надо.
— У меня есть только этот один. Возьми тогда его и приходи, как раньше, когда захочешь? Как ты на это смотришь? Давай я сегодня вечером приготовлю ужин? Только для нас двоих?
Лука вспоминает комнату в полуподвальном первом этаже, в которой она жила дома, на хуторе. Маленькие окошки вверху стены, в углублении, по бокам отделанном цементом. Единственное, что она могла через эти оконца видеть, это неизвестно чьи ноги, входившие в дом и выходившие из него. Велосипед брата, который имел привычку оставлять свой велик перед ее окном. Жиденькую полоску света на полу. Давящий потолок. Шаги живущих сверху, ежедневно затаптывавшие ее все глубже и глубже вниз.
Она притащила овощи и чечевицу для ужина; Гард говорил, что нашел рецепт, который ему хочется попробовать, и послал ей в сообщении список нужных продуктов. Так она впервые забралась в контейнер; все прошло без проблем, ее никто не заметил. Специи он собирался обеспечить сам, уж настолько он не мог положиться на ее познания в кулинарии, написал он.
Она так счастлива, настолько счастлива всей душой, что ее просто распирает. Лука поставила свой станок в углу фабричного помещения. Кисть в левой руке. Холст перед ней. Как здорово, наконец-то у нее есть место, где можно поставить станок! Она скидывает туфли и танцует босиком по огромной комнате. Она широко распахивает все окна — солнце так и бьет в них, наконец-то лето! По всему огромному фабричному залу гуляют солнце, свет и тепло. В окно ей улыбаются деревья: когда окна вот так распахнуты, она будто и сама забралась под самую верхушку дерева. Это для нее поют птицы: добро пожаловать, поют они, добро пожаловать к нам, в наш дом, на наши деревья. Теперь ты тоже одна из нас. Лука вставляет в проигрыватель один из дисков Гарда: это джаз, музыка льется из усилителей, подхватывает ее за руки, водит по комнате, волнами выплывает из окон, течет по сосудам вместе с кровью, опять вырывается из ее пальцев на волю. Лука все кружится в танце по огромному залу, голые ступни скользят по фабричному полу; ноги пружинят, неся ее тоненькое тело — сегодня оно легче, чем когда-либо, она в любой момент может взлететь и выпорхнуть из окна, взять да и воспарить над городом, с шорохом рассекая воздух, теплый летний воздух, удерживающий ее на весу, поднимающий ее все выше, выше; она управляет полетом, вытянув руки в стороны; поворот вправо — жух! — с ветерком над ратушей, оттуда прямиком к морю, опуститься ниже, еще ниже, скользнуть грудью по поверхности воды, снова взмыть ввысь; она — ласточка, она ускоряет полет, поднимается все выше, длинная черная юбка развевается вокруг ее талии, когда она вращается в воздухе вокруг своей оси, закрыв глаза.
Музыка смолкла. Лука не замечает этого, ее босые ноги, торопясь, скользят по полу. Она не мерзнет, хотя пол совсем холодный; ее колени пружинят, бедра то напрягаются, то расслабляются, то снова напрягаются, она в танце с закрытыми глазами накручивает круги по комнате и чувствует, что может свободно и легко дышать, она, наконец, может дышать.
Она точно знает, что она собирается нарисовать, это легко, это гораздо легче, чем раньше; кисть порхает взад-вперед по холсту, на белом фоне проступают контуры бассейна. Гард — вверху, на десятиметровой вышке. Лука работает без устали; проходят минуты, проходят часы — она не замечает этого; в конце концов вся картина написана, она почти совсем готова. Лука откладывает кисть в сторону, отступает на шаг назад, смотрит, что получилось.
Вот таким она видит Гарда. Таким видит она одиночество в глазах Гарда, когда он забывает спрятаться за усмешкой. Она видит его маленьким мальчиком, стоящим в полном одиночестве на десятиметровой вышке. Готовым к прыжку. Но воды в бассейне нет. Нет воды, которая могла бы принять его. Он это видит, но не может повернуть назад. Лесенка, по которой он поднялся, перекрыта цепочкой. И он не может повернуть назад, потому что Гард не такой. Он не желает признать, что некоторые вещи осуществить трудно, если не невозможно. Он предпочтет броситься вниз с улыбкой на губах. В самом низу, в уголочке, у края бассейна, она рисует себя.
Она проводит ладонью по животу, по шее, по лицу; она действительно здесь, она чувствует свое тело, согретое солнечным светом, она ощущает под пальцами теплую кожу. Руки скользят по волосам; она захватывает длинные пряди, тянет руки выше, выше; и вот она уже стоит, обратив раскрытые ладони к солнцу; в ладонях у нее солнечные панели, она вбирает в себя столько солнца, на сколько только хватает сил. И оно, солнце, вселяет в нее новые силы; она чувствует, как, стоя там, она растет; она чувствует, как расправляется грудная клетка; она втягивает в себя воздух, и ее легкие оказываются необыкновенно большими, они вмещают кубометры кислорода; она чувствует, как отпускает задеревенелую спину, позвоночник распрямляется, и грудная клетка, которая раньше была мертвенно-бледной смирительной рубашкой, туго затянутой ремнями, расправляется. Какая это была долгая, холодная, темная зима в тесной комнате студенческого общежития! А теперь путы ослабли, они падают у ее ног, она пинками откидывает их прочь, грудная клетка расправлена, она дышит! Она дышит, и в воздухе возникает летнее облачко, воздушный шар, храм. Тут твое место, тут твоя жизнь, поют птицы, и она знает, что это правда. Она открыта всему; здесь она может писать, она откуда-то знает, что ей писать, потому что она открыта всему; наконец-то у нее есть место, свое собственное место, где она может вдохнуть полной грудью и безраздельно отдаться тому, что принесет этот воздух, этот вдох. Она стоит, простирая руки к солнцу, она прославляет солнце и тепло, она стоит вот так и всем телом ощущает, кто она такая, и вдруг чей-то голос толкает ее в спину.
— Блин, че это с тобой такое сегодня, а?
Горшок вваливается в дверь и плюхается на диван. Следом за ним подтягивается целая компания. Лука так и застыла с поднятыми вверх руками.
— Ну и поганый денек выдался! И мне тоже пива прихвати! И для Сэм пузырек, она скоро придет.
Горшок выкрикивает это в сторону кухни, обращаясь к парню, которого Лука не видела раньше; тот подходит, неся в охапке четыре бутылки пива; с губы свешивается хабарик. Другой парень заваливается на диван, сбросив на пол, лежавший там черный джемпер. Закинув ноги на стол, зажигалкой открывает бутылки и передает их своим дружкам. Одним глотком выпивает половину бутылки сам и только теперь замечает Луку, стоящую в углу.
— Эй, ты здесь откель? Гард говорил, что будет сегодня стряпать ужин. Пива хошь? — Он протягивает початую бутылку Луке.
— Э-э-э... да нет, спасибо.
Ее руки безвольно опустились вдоль тела. Ноги больше не порхают по паркету; как-то сразу замерзнув, они замерли на жестком полу.
— Клевая хата, да?
Это уже Горшок.
— А как вы вошли? — отрывисто спрашивает Лука тихим голосом.
— Ну как, ключом открыли, как всегда. У нас есть ключ. Хавать хочешь? На тебя наверняка тоже хватит.
— Нет, спасибо. Мне надо идти. У меня... встреча. Пока.
Она резко разворачивается и выскакивает в дверь. Как раз в тот момент, когда Лука выходит, входит Сэм; чтобы пройти, Луке приходится нагнуться и поднырнуть Сэм под руку.
Часом позже домой возвращается Гард.
— Ну-ка, подвиньтесь, живо! Черт, вспотел жутко, мокрый весь. Я тут начал на велике тренироваться. Ну как тут у нас дела?
Он втискивается на диван. Внезапно его взгляд падает на станок Луки. Гард поднимается и долго стоит, разглядывая картину. Это же он. Он самый, стоит, полностью одетый, на вышке для прыжков в воду. Высоко-высоко над бассейном, в котором нет воды. Его лицо наполовину скрыто волосами. Но не может быть никаких сомнений. Это он.
— Тут та девчонка из пивной была, — говорит Горшок.
Гард не отвечает; он стоит, окаменев, и всматривается в картину, на которой изображен он сам. Так вот каким она его видит? Она видит его, успевает он подумать, прежде чем чей-то голос выдергивает его из размышлений:
— Ну че, хорошо погулял на выходных-то? — Горшок хлопает его по плечу. Поднимает руку с пивом, приглашая выпить.
Гард не отвечает. Он не сводит глаз с картины. Все смолкают. Переглядываются. Обмениваются недоуменными взглядами. Почему он не смеется? Не рассказывает баек о прошедших выходных? Не размахивает бутылкой, не улыбается и не выпивает пиво одним глотком?
— Блин! Да что на тебя нашло такое? — спрашивает Горшок. — Головка бо-бо, что ли?
А мы вчера в нашей «Пещерке» хорошо позажигали. А ли совсем вырубился. Даже столика ни одного не осталось, под которым бы ножки не подгибались.
Горшок треплется и паясничает, развлекает всех. Пытается спасти ситуацию. Хотя, собственно говоря, это задача Гарда. Потому что так удобнее для всех. Тогда никто не задает вопросов. Пока Гард болтает, улыбается, травит байки, смеется, ему никто не задает вопросов. И тогда ему не приходится выдумывать ответы, которых у него и нет. Все, он — мясо, нету у него больше сил. Он не на работе сейчас; он дома, черт побери. Он не слушает, что там такое несет Горшок. Его абсолютно не колышет, чем там они занимались в выходные. А чем он занимался, так вот чем: Лука день и ночь работала над каким-то своим школьным проектом.
Горшок подходит к картине. Колупает краску в уголке внизу.
— А он на тебя похож.
И вопросительно смотрит на Гарда.
Гард чувствует, что перестал дышать. Увидит ли Горшок? Поймет ли он? Что это он? Что именно таким он себя ощущает? Все время. Стоящим в одиночестве на площадке десятиметровой вышки, нависшей над бассейном, в котором нет воды. Которая была бы готова его принять. Цепочка позади него перекрывает путь к отступлению. Дороги назад нет. Он вынужден прыгнуть. Такое чувство у него все время. Он не может повернуть назад. Позади ничего нет. Он должен шагнуть вперед. Только вперед. В бездну.
— Она тебя плохо знает. Ты же никогда не ходишь в бассейн.
Горшок даже не видит, что бассейн пуст. Он ничего не видит.
И тут Гард замечает: в углу картины, в самом низу — маленькая худенькая девушка в длинном черном пальто. Она сидит на корточках с садовым шлангом в руках. Наполняет бассейн водой. Ей остается еще ох, как много, пока даже дно как следует не закрыто. Но она наполнит его, этот бассейн. Чтобы ему было куда прыгнуть. Маленькая фигурка с длинными черными волосами. Хочет помочь ему выплыть.
Горшок делает глубокую затяжку, ухмыляется.
— А, забыл сказать, она свалила. Та девчонка из пивной.
Гард разом отброшен назад, на фабрику.
— Свалила? И куда?
— А я откуда знаю. Сказала только, что у нее встреча какая-то. Поскакала, даже туфли не надела, ну и вообще. Она что, к тебе переехала жить, что ли? А ты нам не рассказывал.
Надевая кроссовки, Гард набирает номер. Телефон звонит на другом конце комнаты. Гард швыряет свой мобильник в сторону и бросается к выходу.
— А жрачка как же? — орет Горшок вслед Гарду, сбегающему по лестнице. — Мы же хавать пришли!
— Ну и ешьте, не ждите меня.
— Ну и ешьте? Так ведь ты же обещал сготовить!
Гард останавливается и оборачивается. Повышает голос:
— А потом валите отсюда!
Гард уже несколько часов кружит по улицам на велосипеде. Объезжает все дворы, все закоулки. Заглядывает в подворотни, за гаражи. Поздно вечером он находит Луку под деревом в парке. Совсем на другом краю города. Он осторожно кладет велосипед на траву. Лука еще не увидела его; он тихонько подходит к ней. Она сидит с закрытыми глазами, волосы упали ей на лицо, спиной она опирается о ствол дерева. Гард тихонечко подсаживается к ней.
— Лука.
Он берет ее руку в свою. Она вздрагивает.
— Мы же с тобой собирались вместе поужинать, а?
Гард видит ее ноги: они покраснели и опухли.
— Ты что, так и шла сюда босиком?
Лука подтягивает ноги под себя, прячет их.
— Я видел твою картину.
Они молча сидят рядом друг с другом.
— Спасибо, — говорит Гард.
Гард поднимает Луку на руки и несет ее к велосипеду. Сажает на багажник и отвозит домой.
Лука сидит на фабрике и работает над рисунком. Шлет Гарду сообщение:
«У меня внутри все прямо смягчается, когда я думаю о тебе».
Тут же приходит ответ:
«А у меня все затвердевает. Снаружи. Из-за тебя».
Она улыбается, рисует дальше. Даже не замечая этого, машинально, она нарисовала голого парня. Он подозрительно похож на Гарда. Лука вздрагивает, услышав, как кто-то дергает ручку двери. Неужели Гард вернулся так скоро? Почему он так неумело возится с замком?
— Эй?
Лука осторожно прокрадывается в коридор. Никто не откликается, но ручка двери так и ходит ходуном. Лука выглядывает в замочную скважину. Замок у них старинный, с большой такой скважиной, через нее много что видно. Но кто-то стоит так близко, что закрывает весь обзор. И тут Лука замечает: выше старого замка врезан другой, совсем новый. Металл сияет, этот замок совсем другого цвета, чем остальная дверь. Лука раньше не видела этого замка. Должно быть, Гард врезал его сегодня утром, пока она принимала душ.
— Эй?
Стоящий снаружи человек проявляет нетерпение, ключи громко звякают. Затем, тихо выругавшись, пришелец вновь принимается дергать за ручку. Лука спрашивает погромче:
— Кто там?
Ручка двери застывает, развернувшись вертикально к низу. Значит, на нее кто-то надавил. Потом медленно возвращается в обычное положение.
— Эй? — Теперь слышно, что голос женский. — Есть кто дома?
— Да, я дома. А вам кого?
Через замочную скважину Лука видит, что стоящая за дверью делает шаг назад и проводит рукой по растрепавшимся волосам.
— Я просто хотела... Черт.
Она разворачивается и идет вниз по лестнице.
Лука распахивает дверь и выскакивает в коридор.
— Сэм.
Сэм останавливается. Стоит спиной к Луке. Раздраженно выдыхает и медленно поворачивается к ней лицом.
— Гарда нет дома?
— Нет.
— А ты что, живешь здесь?
— Да.
— Мне нужно забрать кое-что.
— Что забрать?
Сэм лезет напролом прямо мимо нее. Направляется к книжным полкам. Лука чувствует запах кокоса от ее волос. Сладковатый тошнотворный запах кокоса, распространяющийся по всей комнате.
Лука остается в дверях, наблюдает за девушкой. И это тело прижималось к Гарду.
Сэм достает с полки книжку.
— Он что-нибудь... рассказывал тебе обо мне?
Лука стоит не шевелясь. Смотрит в пол.
— Да ничего особенного. Я знаю, что ты учишься на философском.
— Училась. — Сэм так и замерла, держа на ладони книгу. Будто взвешивая ее. — Теперь я с этим завязала.
Она подходит к окну, смотрит на серые тучи, затянувшие небо.
— А ты учишься? — спрашивает Сэм.
— Да.
— И что ты изучаешь?
— Я хочу узнать, что в состоянии разглядеть человеческий глаз.
Взгляд Сэм падает на живописный станок.
— А, так ты художница?
Лука кивает.
— И что ты сейчас видишь перед собой? Когда смотришь на меня? — Сэм смотрит ей прямо в глаза.
Лука не уходит от ответа:
— Я вижу человека, который потерял подходящий ключ.
У Луки звонит мобильный телефон.
— Лука, привет. Это папа. Как у тебя дела?
— Привет, папа, все хорошо.
— Чем занимаешься?
— Фильм смотрю.
— Хорошо.
— А ты просто так звонишь или что-нибудь хотел рассказать?
— Да нет, я просто, я тут подумал...
— Ну, говори же тогда! — вскрикивает Лука тонким голосом. Она знает, что раз отец мямлит вот так, значит, что-то произошло.
— Бабушку забрали в интернат.
— Когда?
— Вчера.
— А что случилось?
— Она не может больше оставаться дома одна. Мне приходилось бегать домой по три раза на дню. Я так больше не могу. Мне одному уже не справиться, Лука. Я был бы только рад за ней ухаживать, но я не могу бросить работу, и я же теперь один...
Лука опускает руку с мобильником и смотрит в стену. Интернат. Начало конца.
— Я отвезу тебя, — говорит Гард. Лука даже не успела убрать телефон. Она смотрит на него. Долго и пристально.
— Тебе же надо на работу.
Голос у нее потухший. Будто это не она говорит, а какой-то механизм.
— Да я эту работу терпеть не могу.
— Я могу поехать на автобусе.
— Мало ли что ты можешь.
Гард набирает на мобильнике номер.
— Привет, это Гард. Мне нужно сейчас уехать на всю неделю.
— Я знаю. Но это очень важно. Я все равно поеду.
— Ну и ладно. Раз не хотите меня отпустить на эту неделю, то я увольняюсь. С сегодняшнего дня. Пока.
Гард осторожно ложится на диван рядом с Лукой. Кладет руку ей на бедро. Они почти соприкасаются кончиками носов.
Перед ними расстилается узкая и тесная долина. Голове под шлемом жарко и душно. Лука, прищурившись, выглядывает из-за спины Гарда и смотрит сквозь прорези в шлеме вперед. Там образовалась пробка из-за немецкого домика на колесах — другим машинам его не объехать: узкая дорога вьется серпантином, невозможно увидеть, что там, за поворотом, движется тебе навстречу— а вдруг трейлер?
Гард поддает скорости, проносится мимо автомобилей, оставляя их все позади — все эти семьи с детьми в машинах, где пропотевшие сиденья измазаны растаявшим мороженым. Лука крепко держит Гарда руками за талию; дорога пролегает вдоль реки, плавно несущей свои зеленые воды в противоположном их движению направлении; на белом прибрежном песке играют в пляжный волейбол. Хотя уже поздний вечер, светит солнце. С обочины на дорогу склоняются разросшиеся иван-чай и люпин. Пахнет красной кашкой и лютиками. Колокольчиками и ромашками. Позади остаются иссушенный на солнце участок земли на склоне и грядки с луком. Все совсем иначе, чем было зимой. Все совсем иначе теперь, когда с нею Гард.
Перед глазами у нее широкая и сильная спина Гарда. Ее руки крепко, но нежно обнимают его за талию. Лука чувствует, как подол юбки хлещет ее по голым бедрам; она прижимается ими к бедрам Гарда, он одет в джинсы и зеленую рубашку в клетку. Их тела устремлены вперед, они мчатся со скоростью 110, 120, 130 километров в час. На поворотах мотоцикл наклоняется на сторону. Вместе они сохраняют идеальное равновесие. Внезапно налетевший ливень за две минуты обдает их с головы до ног; Лука промокла насквозь, но, сидя вот так позади Гарда, прижавшись к нему, держась за него, чувствуя, как вибрация двигателя распространяется по всему ее телу, она ощущает блаженное тепло. Разговаривать невозможно, но все равно кажется, будто они никогда так хорошо не понимали друг друга, как сейчас. Когда они вместе плавно наклоняются на поворотах, вправо, влево, объезжая выступы скал и лихо минуя ровные участки.
Из-за туч снова выходит солнце; единственное, что напоминает о только что прошедшем дожде, — это потоки воды, стекающие по асфальту. Благодаря дождю все запахи ощущаются еще отчетливее. Когда едешь на мотоцикле, никакие преграды не мешают вбирать в себя ароматный воздух: они окутаны благоуханием свежескошенной травы на разогретом солнцем лугу, купыря и тимофеевки, недавно уложенного свежего асфальта, дикого шиповника. Мелькают овцы, заборы из просмоленных планок, тихие озерца с головастиками. Они мчатся мимо садов, оттуда пахнет клубникой, черешней, жидкостью для розжига. Мимо свежеокрашенных в белый цвет оградок палисадников. Оттуда доносит запах поливальных установок, сирени и надувных матрасов. Крапивы, паленой резины покрышек, коровьего навоза и бензина.
Они сворачивают на грунтовую дорогу, пару-другую километров тянутся по кочкам извилистым проселком, который заканчивается у небольшого озерца. Пахнет темным еловым лесом и мокрым мхом. В канаве валяется срубленное кем-то дерево, от которого резко шибает в нос свежим ароматом соломенно-желтых опилок, рассыпанных вокруг поваленного ствола. У кромки воды — кувшинки, сиреневатые цветочки кислицы, желтые лютики.
— Давай сегодня проведем ночь здесь?
Лука стаскивает с головы шлем, по вискам скатываются капельки пота; воздух возле озера тоже еще не остыл, но там гораздо более свежо, чем в шлеме.
— Ты не хочешь ночевать на хуторе?
— Нет.
— Ну, тогда будем спать здесь.
Гард подкладывает под мотоцикл противооткатные упоры и вешает шлем на руль. Проводит рукой по взмокшим волосам. Выуживает из одной из подвесных сумок бутылку воды. Они ужинают остатками еды, что была у них с собой в рюкзаке, и ложатся в мягкий вереск. Уже ночь, но светло; они засыпают, прижавшись друг к другу. Под темными вершинами елей, под светлым небом.
Среди ночи Гард просыпается. Светит полная луна. Все так же тепло, целую неделю держалась просто тропическая жара. Озерцо стеной обступил темный тихий лес. А где же Лука? Гард протирает глаза, садится и видит, что она стоит на большом камне, выступающем из воды у самого берега.
Гард босиком пробирается к валуну. Этот камень постепенно вытолкнула из себя земля; она еще не везде осыпалась с него, тут и там покрывает его неровными пятнами, кое-где на ней вырос вереск. Пахнет еловой хвоей. Гард чувствует босыми ногами покалывание сухих еловых иголок. Они острые, но это приятное, нежное покалывание. Середина ночи, но валун еще не остыл. Гард не знает, сколько сейчас времени. Знает только, что это самое темное время ночи. И все равно светло.
Гард встает рядом с Лукой. Они просто существуют в пространстве. Ему не холодно. Он не чувствует контуров своего тела, как это бывает обычно, потому что они живут в Норвегии, а там почти всегда холодно. Но сегодня все не так. Ночь, а так тепло. Гард берет Луку за руку и ведет ее на край камня. Они раздеваются, одежда лежит двумя кучками, пристроившимися рядом друг с другом. Они одновременно встают на изготовку. Беззвучно прыгают в воду, и она принимает их. Лука чувствует, как теплая вода скользит вдоль ее тела. Ей не холодно. Она, голая, прыгает в черную воду озерца, среди ночи, а ей тепло. Она ощущает, как вода омывает ей кожу, лицо, грудь, живот, бедра, колени, ступни. Она плывет не торопясь, закидывая руки далеко в стороны. Опускается под воду, ниже. Чувствует ногами дно. Оно мягкое, илистое, там какие-то корни, мелкие камушки. Ее совершенно не тянет поскорее всплыть; легкие кажутся полными кислорода, словно медицинские баллоны. Когда она снова поднимается на поверхность, с намокшими волосами, теплый воздух целует ее лицо, и она слышит, как какая-то птица вспархивает с ветки, хрустит прутик, луна улыбается из-за верхушек елей, сине-зеленое небо светлеет и на западе, и на востоке. Гард рядом с ней: он лег на спину, на поверхность воды, плывет, медленно взмахивая руками, потом просто лежит, уносимый медленным течением. На черном фоне воды их тела белые-белые, волосы, образовав узоры вокруг головы, покачиваются на волнах.
Они возвращаются назад к своему спальному месту. Тела у них теплые и влажные, кожа мягкая; они не знают, где оканчивается одно и начинается другое, они совсем одни в этом лесу и могут делать что угодно, не думая о том, что их может кто-то увидеть. Она склоняется над ним, целует его в шею, чувствует его руку у себя на пояснице. Его губы находят ее губы, они мягкие и влажные от воды горного озерца и лунного света. Она чувствует, как он горячо дышит ей в ухо. Щеку ей щекочет его щетина. Она достает из сумки презерватив и осторожно надевает его на Гарда, улыбаясь ему. Лука чувствует, как руки Гарда приподнимают ее, она в ответ опускается на него и шумно вдыхает, ощутив, как он заполнил ее всю. В вершинах деревьев кричит какая-то птица. У Луки все плывет перед глазами. Плывет, и кружится, и кружится, и она знает, что законы природы не властны больше над ними. Время остановилось, все мысли унеслись прочь, есть только кожа и губы и их сильные, гибкие тела, слившиеся друг с другом. Потом они так и лежат, склеенные потом и дышащие в такт. Прижимаются друг к другу, а вокруг них — светлая ночь.
Лука подбирает клетчатую рубашку Гарда, держит так, чтобы ему было удобно ее надеть. Он просовывает руки в рукава. Сначала одну, потом другую. Полная тишина. Слышно только их дыхание; она потихоньку застегивает на рубашке пуговицы, начинает снизу и продвигается кверху, а самую верхнюю оставляет не застегнутой. Она берет его руку, застегивает пуговицы на манжетах, сначала на одном, потом на другом. Они опять укладываются рядом друг с другом, и все это они проделывают, не обменявшись ни словом.
Лука ложится на руку Гарда. Они смотрят вверх, в такое светлое ночью летнее небо.
— Ты чувствуешь? — спрашивает он.
— Что?
— Это мы его держим.
— Что держим?
— Небо.
Лука слушает внимательно. Гард не часто разговаривает так.
— Когда мы вместе с тобой, я чувствую себя таким сильным. Мы можем горы свернуть. Совершить любой подвиг.
Поворачиваясь к ней лицом, он слышит шуршание письма в нагрудном кармане. Шепчет ей на ухо:
— Вместе мы удержим небо.
Вот и бабушка. Она сидит на стуле в комнате интерната и улыбается им. Говорит так тихо, что им приходится наклоняться к ней совсем близко, чтобы расслышать слова. Или сидеть на корточках рядом с ее стулом. Гард не понимает ее диалект, Луке приходится объяснять ему, что бабушка хочет сказать. Бабушка смеется и гладит Гарда по голове. Долговязый парнишка присел на корточках рядом со старушкой; она ласково гладит его морщинистой рукой по взъерошенным волосам. Из-за плеча Гарда бабушка кивает и улыбается Луке. Когда они собираются уходить, Гард на руках переносит бабушку на кровать. Она кажется совсем крохотной в его широких ладонях.
— А как дела дома? — спрашивает бабушка, когда они подходят поближе к ее кровати, чтобы попрощаться.
— Дома?
— На хуторе.
— Я... не была там.
Лука опускает глаза.
Бабушка берет ее за руку. Кладет ее руку на руку Гарда, а сверху накрывает своей.
— Как приятно на вас смотреть. На вас обоих вместе. — Она улыбается им с подушки. — Чувствовать себя дома — это состояние души, Лука. А не место.
Ты помнишь, Гард? Помнишь тот вечер, когда пошел такой сильный дождь, что, выйдя на улицу, ты будто оказывался под душем. Это был самый разгар лета, июль; уже три недели стояла удушающая жара, и когда, наконец, полил дождь, казалось, что воду подают прямо из нагревающей колонки. Мы с тобой ехали на велосипедах в гору, из центра города домой; я собиралась переночевать у тебя, в твоей постели, твоей сухой и теплой постели, прижавшись своим влажным телом к твоему. Но нам было так жарко. Так жарко, что даже ногам было горячо. Помнишь ты этот вечер? Ты ехал на своем велике впереди меня, вокруг то и дело вспыхивали молнии, мы такого еще никогда не видели; в новостях потом сказали, что в тот вечер в небе полыхнуло больше молний, чем за десять предшествующих лет, в одном только Осло насчитали 320 ударов молнии. Ты помнишь, как ты ехал впереди меня, а потом вдруг тебя с ног до головы окатило водой, которая пролилась из не выдержавшего напора водосточного желоба, это все равно, что тебе вылили бы на голову три бочки воды, ты такой кайф поймал, помнишь? Ты прямо завопил от восторга. А потом направил свой велик под другой желоб, их в этом квартале немало попортило грозой, и скоро ты стал похож на тонущую лошадь. Сточные люки были не в состоянии вобрать в себя такую массу воды, и она, пенясь, устремилась вниз по улице; дорога превратилась в реку, дождина шел такой, что повсюду, клокоча, пузырилась пена; я сняла туфли, побежала прямо по этой стремнине босиком; поток нес с собой белые цветы вишневых деревьев, они липли к моим голым ногам, вода была такая теплая, а мостовая - шершавая, но идти по ней было все равно совсем не больно, а приятно: весь гравий, разбросанный зимой, уже собрали, и асфальт был мокрым, теплым, восхитительным.