В пору всеобщего и бурного интереса к отечественной истории последних десятилетий на первый взгляд кажется совершенно непонятным тот факт, что из сферы этого интереса (во всяком случае, насколько можно судить по публикациям последних лет) как будто совершенно выпадает такая тема, как гражданская война. По сравнению с тем, какое место в публицистике литературно-художественных и общественно-политических журналов занимают времена «культа», «застоя» и «волюнтаризма», материалы, посвященные ей, кажутся каплей в море. Почему бы это? Потому ли, что сейчас стараются писать о том, о чем раньше не писали, или писали мало, или недописали, а о гражданской войне написано и всегда раньше писалось достаточно много? Или потому, что главной целью нынешней публицистики является освещение так называемых «белых пятен» истории, а гражданская война таким пятном не является, и с ней, как говорится, «все ясно»?
Ну что же, если исходить из того, что по этому поводу у нас написано, то действительно с гражданской войной проблем особых как будто не обнаруживается, и заинтриговать читателей публицисту вроде бы и не чем. Если какие-то «проблемы» в освещении этой эпопеи у нас и были, то они не выходили за рамки «вопроса о заслугах», то есть, грубо говоря, кому приписать эти самые «заслуги» — то ли Сталину, то ли Троцкому, то ли Буденному с Ворошиловым, то ли Тухачевскому с Егоровым. Понятно, что коль скоро на протяжении нескольких десятилетий считалось само собой разумеющимся, что «это Клим Ворошилов и братишка Буденный подарили свободу, и их любит народ», а в сознании «народа» Красная Армия отождествлялась с 1-й Конной да с Чапаевской дивизией, то одно напоминание, что армий-то в общей сложности за время войны было образовано свыше двух десятков, а дивизий — сотни полторы-две, и каждой из них кто-то ведь командовал, могло выглядеть «потрясением основ». Да и сейчас журнальная «правда-матка» представлена в основном описаниями грязных интриг Ворошилова и К° против Думенко, Миронова и других. Окончательным триумфом гласности в этой области станет, по-видимому, всенародное признание роли Троцкого на посту председателя Реввоенсовета и включение соответствующих статей в соответствующие издания типа «Энциклопедии гражданской войны» (которая, заметим кстати, и после этого будет столь же мало отвечать своему названию). Когда «воздаяние по заслугам» будет таким образом произведено, тема и вовсе потеряет интерес для советского читателя: «белых пятен», намеченных к открытию для него «прорабами перестройки», больше не останется.
Не исключено, однако, что найдутся у нас и такие читатели, которых не вполне удовлетворит даже «восстановление в правах» председателя РВС и которым вопросы о том, кто с кем враждовал в красном стане летом 1918 года под Царицыном и по чьей вине не удалось наступление на Варшаву летом 1920-го, не кажутся самыми интересными и существенными в истории гражданской войны в России. А у тех, кому доводилось видеть материалы тех лет, читать свидетельства с «другой стороны» или с «этой», но написанные тогда, а не десятилетия спустя, могут появиться и совсем уж «неудобные» вопросы. И вот если иметь в виду такую возможность, то, может быть, столь скромное место, какое занимает в эпоху гласности освещение гражданской войны, не будет казаться таким уж удивительным.
Отношение к гражданской войне стало едва заметно меняться только в самое последнее время, когда безусловный приоритет «классовых» ценностей над «общечеловеческими» был поколеблен и даже было разрешено печатно распространяться на эту тему. Кажется, только во второй половине позапрошлого года с журнальных страниц послышался призыв перестать восторгаться гражданской войной, а несколько позже в ряде статей эта война была упомянута с эпитетом «братоубийственная», что раньше было совершенно невозможно (можно было в лучшем случае выражать абстрактное сожаление о «гибели русских людей», да и то не каждому; забавно, например, что деникинские слова по этому поводу во второй постановке фильма «Хождение по мукам» были вложены в уста Буденному). Но ни социальный состав, ни мотивы участников войны не стали предметом осмысления современной публицистики (не говоря уже об исторической науке, которая, как всеми признано, плетется далеко позади нее и, добавим, никогда не позволит себе ничего подобного). О том, что десятилетиями писалось по этому поводу, говорить, думается, излишне, этим писаниям «общественное сознание» и обязано теми представлениями о предмете, которыми оно располагает.
Из школьного курса выносится убеждение (подкрепляемое затем в течение всей жизни средствами искусства и литературы), что, с одной стороны, воевали русские рабочие и крестьяне, а с другой — капиталисты, помещики и офицеры, происходившие из этих слоев и к ним принадлежавшие, причем все они были не столько самостоятельной силой, сколько орудием (причем «наемным орудием») мирового капитала. Одно время была даже тенденция вообще отодвигать «белогвардейцев» на второй план, отводя главную роль «интервентам», что давало возможность трактовать войну не столько как гражданскую, сколько как «отечественную» со стороны большевиков против иностранцев (что особенно забавно, если учесть, что знамена красных войск, несших на штыках мировую революцию, никогда не осквернялись словом «родина»). Между тем достаточно проявить минимальный интерес к событиям, чтобы обнаружить, что участие в них «интервентов», мягко говоря, «сильно преувеличено». Непосредственно в боях иностранные войска Антанты почти не участвовали (разве что на Севере), о чем лучше всего свидетельствуют их потери, которые исчисляются лишь сотнями человек убитыми и составляют в сопоставлении с сотнями тысяч убитых в боях граждан бывшей Российской империи такую ничтожную часть, какая, казалось бы, не нуждается в комментариях.
Интересно, что понятие «мирового капитала» настолько западает в сознание читателя, что формирует представление о том, что все державы были «заодно». То, что десанты стран Антанты были связаны с войной против Германии, и этот вопрос обсуждался первоначально с Советским правительством (по поводу чего среди членов последнего были разные мнения), что, пока война с Германией продолжалась, эти страны поддерживали белые армии постольку, поскольку последние провозглашали верность союзникам и находились в состоянии войны с Германией, в то время, как большевики заключили с ней мир, и что после капитуляции Германии в конце 1918 года были выведены и англо-французские войска,— все это массовому читателю совершенно неизвестно. Равно как и не вполне осознается та простая истина, что материальная помощь и участие в боях — вещи достаточно различные. Ну, впрочем, это все вопросы не самые существенные.
Гораздо интереснее обратиться непосредственно к составу воюющих сторон. Рассмотрим для начала один пример из этой области. В сталинские времена социальная схема требовала идеальной чистоты, а посему утверждалось, что рабочие и крестьяне в гражданской войне таковыми же и руководились: дивизиями и армиями командовали неизвестно откуда взявшиеся «народные вожди», трудно было встретить даже упоминание, что тот или иной военачальник Красной Армии был до революции офицером. В 60-е годы, правда, стали признавать, что среди всего красного комсостава от 3/4 до 1/3 составляли бывшие офицеры, но на состояние массовых представлений это почти не повлияло. Лишь в самое последнее время появилась работа, в которой очень осторожно, с тенденцией в сторону занижения, но все-таки было сказано на основании конкретных подсчетов, что среди высшего комсостава Красной Армии времен гражданской войны — командующих фронтами, армиями и дивизиями офицерами были 85–90 процентов. (Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917–1920 гг. М., 1988.) Казалось бы, ну что особенно криминального в том, что в Красной Армии служили призванные по мобилизации десятки тысяч офицеров? Ведь в конце концов они составляли только командный состав, служили в большинстве случаев не по своей вине (кто из-за отсутствия средств к существованию, кто из желания сохранить жизнь своим близким) и в общей массе красноармейцев не могли существенно «испортить» показатели «классового состава». Но, видимо, сохранить чистоту социальной схемы было важнее: поскольку офицеры в массовом сознании ассоциировались с белой армией, в красной их не должно было быть.
И тут самое время разобраться, насколько вообще соответствуют реальности привычные схемы и представления о социальном составе сторон, противостоявших друг другу в гражданской войне. В наиболее «чистом» виде этот состав представлен в начальный период войны, когда с обеих сторон в боях участвовали главным образом люди, сознательно сделавшие определенный выбор, исходя из своих убеждений или же поставленные перед выбором объективными обстоятельствами своего положения. Тогда число воюющих было крайне невелико: в первой половине 1918 года в боях участвовали сотни, в лучшем случае тысячи людей, но не десятки тысяч. Позднее, когда красные, а потом и белые стали проводить мобилизации и широко использовать пленных, численность воюющих армий выросла до сотен тысяч и состав их стал более сходным, во многом потеряв свое социальное «лицо» (хотя определенные различия, конечно, остались).
Что касается белой армии, то в те годы для всех (и белых и красных) было вполне очевидным, что костяк, основу белого движения составляла интеллигенция — в погонах и без оных: офицеры, учителя, студенты, гимназисты. Весьма характерно, что само название «белая гвардия» имеет «интеллигентское» происхождение — так назывался студенческий отряд, участвовавший в октябрьских боях в Москве. Это в 60-е годы и после, когда выросшая новая интеллигенция нуждалась в признании своей роли в обществе со стороны властей и «идеологическом оправдании», стало модным говорить, что и старая интеллигенция, мол, очень даже сочувственно относилась к новой власти, и лишь часть ее по причине «непонимания» ее не приняла и т. д., но во время гражданской войны и сразу после нее подобные утверждения показались бы по меньшей мере странными. Тогда-то все прекрасно понимали, кто есть кто, и сами большевики иллюзий на этот счет себе не строили. Свидетельства заинтересованных лиц не оставляют в этом никаких сомнений: «Кучку праведников (имеются в виду революционеры) вся остальная интеллигенция рассматривала как величайших изменников знамени интеллигенции. Это привело к тому, что русская интеллигенция оказалась на стороне врагов революции и рабочего класса... Революция тоже определила свое отношение к интеллигенции. Поскольку дело дошло до гражданской войны, нужно воевать, это совершенно ясно: ни один настоящий революционер не скажет интеллигенту так — я позволю тебе стрелять в меня; я же в тебя стрелять не буду» (Луначарский А.В. Интеллигенция в ее прошлом, настоящем и будущем. М., 1924, с. 58–59). Один из руководителей ВЧК характеризовал состав своих противников более конкретно: «Юнкера, офицеры старого времени, учителя, студенчество и вся учащаяся молодежь — ведь это все в своем громадном большинстве мелкобуржуазный элемент, а они-то и составляли боевые соединения наших противников, из нее-то и состояли белогвардейские полки. Действительно, на Восточном фронте белая гвардия состояла из учащейся молодежи, офицеров, учительства, лиц свободных профессий и прочих мелкобуржуазных элементов» (Лацис М. (Судрабе). Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. М., 1921). М.Н. Покровский в своей книге «Контрреволюция за четыре года» (М., 1922) также отмечал, что в белой армии «лилась кровь именно мелкого интеллигента-прапорщика». Свидетельства другой стороны совпадают с приведенными выше. Руководители белых армий состав своих сторонников характеризуют точно так же. М.В. Алексеев, говоря о необходимости создания новой русской армии, подчеркивал, что «офицеры, студенты, интеллигенция должны составить контингент» (Белое дело, т. I. Берлин, 1926, с. 79). Я.А. Слащев в своей книге «Крым в 1920 году» (М., 1923), вспоминая о первых днях Добровольческой армии и призыве ее вождей, — собравшись на Дону, продолжить борьбу с немцами и заключившими с ними мир большевиками, писал: «Но пошли ли массы на эту новую борьбу? Нет. В Новочеркасск собралась только группа интеллигенции в две тысячи человек, а народные массы остались глухи к их призыву».
Таким образом, первоначальный состав участников белого движения на его добровольческой стадии был в основном представлен интеллигенцией, в белых армиях она выступала в качестве рядового состава и при незначительной общей численности этих армий наряду с казачеством определяла его «социальное лицо». Но при чем тут помещики и капиталисты, из которых, согласно принятой у нас схеме, должны были состоять белые армии? Элементарный здравый смысл показывает, что если бы даже все лица этих социальных групп «призывного возраста» взяли в руки винтовки, они бы не могли по причине своей ничтожной численности составить какую-либо армию и воевать целых три года. Поэтому, чтобы сохранить указанную схему, интеллигентский состав белых армий все равно объявляется «буржуазным» или «мелкобуржуазным», а чтобы привязать его к «помещикам и капиталистам», остается утверждать, что старая русская интеллигенция либо сама была «буржуазной», либо происходила из среды этих социальных групп, что в советской историографии обычно и делается. «Буржуазность» предполагает наличие материальных интересов, интересов собственности, которыми обычно и объясняются «классовые корни» позиции воюющих в гражданской войне сторон. Посмотрим, насколько это соответствует действительности и насколько, следовательно, можно объяснить позицию большинства участников белого движения имущественными интересами.
Прежде всего заметим, что привычные штампы о том, что «основным поставщиком дореволюционной интеллигенции были господствующие классы», которые так хорошо объясняли бы позицию интеллигенции в гражданской войне и ложились в пресловутую схему, по отношению к предреволюционной интеллигенции придется признать не соответствующими действительности. Как уже говорилось, в начале века подавляющее большинство интеллигенции было разночинного происхождения, и связь ее с собственностью была минимальной. Да и дворянство в значительной мере утратило связь с собственностью (большинство родов возникло в XVIII—XIX веках на основе службы и вообще никогда ее не имело). Уже в середине XIX века из имевшихся в империи 253 068 потомственных дворян собственности не имели 148 685 человек, а к началу XX века таких было до 70 процентов. В это время даже среди высшей бюрократии (в «генеральских» чинах 1–4-го классов) не имели никакой собственности (поместий, домов, дач) более 60 процентов. Среди интеллигенции, не входившей в состав высшего сословия и не находившейся на государственной службе, владение собственностью было явлением крайне редким.
Особенно следует остановиться на том, что представляло собой ко времени гражданской войны российское офицерство, поскольку его роль в событиях была исключительно велика, и офицеры были наиболее заметным, бросающимся в глаза элементом состава белых армий, даже как бы некоторым их символом в массовом сознании. До мировой войны русский офицерский корпус был сравнительно невелик, составляя на протяжении второй половины XIX и в начале XX века 30–40 тысяч человек. Выше уже говорилось, что привычные представления о его «буржуазно-помещичьем» характере, о том, что он «состоял в подавляющем большинстве из выходцев и представителей эксплуататорских классов» и т. п. имеют мало общего с действительностью даже для середины XIX века: тогда больше половины дворян не были помещиками, а офицерский корпус был дворянским по происхождению чуть больше, чем наполовину. А перед мировой войной лишь треть офицеров была дворянского происхождения, и только единицы из них обладали какой-либо недвижимостью.
После мобилизации 1914 года число офицеров возросло до 80 тысяч, но подавляющее большинство их погибло в первый же год войны (в пехоте потери доходили до 96 процентов, так что к осени 1917 года в пехотных полках осталось всего по 1–2 кадровых офицера на полк). Для удовлетворения потребности армии в командном составе с начала войны началась массовая подготовка офицеров путем прохождения ускоренного курса в военных училищах, школах прапорщиков и производства из солдат и унтер-офицеров непосредственно на фронте. В общей сложности за войну было произведено в офицеры примерно 220 тысяч человек. В результате этого офицерский корпус к 1917 году практически соответствовал числу лиц, имевших какое-либо образование: все такие лица призывного возраста, годные по состоянию здоровья к военной службе, становились офицерами, то есть офицерские погоны носила почти вся молодая российская интеллигенция.
Каков же был социальный состав офицеров военного времени? Он полностью соответствовал демократизировавшемуся к тому времени составу российской интеллигенции. Сохранившиеся архивные материалы — личные дела юнкеров некоторых выпусков ряда военных училищ и школ прапорщиков дают примерно одинаковую картину: большинство составляют выходцы из низов общества — мещане и крестьяне, тогда как дворян всегда менее 10 процентов, причем со временем доля выходцев из крестьян и мещан постоянно увеличивается (а наибольшее количество прапорщиков было подготовлено именно в конце 1916-го — 1917 году). Например, на 1 января 1915 года из 316 юнкеров Иркутского военного училища сыновей потомственных дворян было 31, купцов — 5, тогда как крестьян — 75, мещан — 75, из 128 человек приема 1 июня 1916 года соответственно 17, 5, 32 и 30, из 279 человек приема 1 декабря 1916 года — 17, 3, 93 и 48. Из 314 выпускников Владимирского военного училища 1 февраля 1916 года сыновей дворян было 25 человек, чиновников и офицеров (не дослужившихся до потомственного дворянства) — 53, духовенства (в том числе псаломщиков, дьячков и т. п.) — 15, почетных граждан — 21, купцов — 12, зато крестьян — 106, мещан — 70 (прочих — солдат, казаков, лакеев — 12). Среди 247 выпускников 4-й Петроградской школы прапорщиков 15 августа 1915 года детей дворян насчитывается 19, чиновников — 10, духовенства — 9, почетных граждан — 10, купцов — 4, тогда как детей крестьян — 123, мещан — 72. Из 130 человек 7-го выпуска 2-й Петергофской школы прапорщиков сыновей дворян было 10, чиновников — 8, священников — 5, почетных граждан — 15, купцов — 8, казаков — 1, крестьян — 48, мещан — 35 (этот выпуск целиком состоял из мобилизованных студентов). Среди 196 человек, окончивших 17 января 1917 года 1-ю Омскую школу прапорщиков, из дворян происходило 4 человека, из чиновников и офицеров — 8, из почетных граждан — 5, из духовенства — 4, из купцов — 3, из казаков — 10, из крестьян — 94, из мещан — 68. В целом же из произведенных за войну в прапорщики (как выпускников училищ, так и произведенных на фронте) до 80 процентов происходили из крестьян и только 4 процента — из дворян. Помещиками среди них, следовательно, могли быть менее 1 процента. Вспомним теперь, что офицеры военного времени, о происхождении которых шла речь выше, составляли накануне революции более 90 процентов всего офицерского корпуса, и вопрос о связи его с «помещиками и капиталистами» окончательно прояснится.
Обратимся непосредственно к составу наиболее активных противников революции — основоположникам и ядру Добровольческой армии, участникам корниловского «ледяного» или 1-го Кубанского похода зимы-весны 1918 года. Среди примерно 3700 человек, вышедших 9 февраля из станицы Ольгинской, насчитывалось 2350 офицеров. Из них 1848 были офицерами военного времени (социальное происхождение которых было об рисовано выше), почти все они были выходцы из низов, заведомо не имевшие имущественных претензий к новой власти. Но, может быть, такие претензии могли иметь кадровые офицеры, которых среди «первопоходников» было 500 человек (в том числе 36 генералов и 242 штаб-офицера)? Можно ведь, скажем, предположить, что хотя в целом и среди кадрового офицерства 90 процентов жили только на жалованье, но среди активных белогвардейцев этой категории собрались как раз все те немногие помещики и капиталисты. Но, увы, и это не так. При знакомстве с сохранившимися послужными списками (где указывались данные о владении недвижимостью самого офицера, его жены и родителей) выясняется, что даже среди верхушки «первопоходников» — генералов и полковников, детьми помещиков или помещиками были единицы (6 процентов), капиталистов же (как и вообще в офицерской среде) не обнаруживается. Кстати, по происхождению потомственных дворян было 21 процент, детей офицеров и личных дворян — 39 процентов, остальные происходили из мещан, крестьян, были сыновьями мелких чиновников и солдат (Кавтарадзе А.Г. Указ. соч., с. 35, 37, 227–230). Как хорошо известно, и создатели Добровольческой армии — генералы М.В. Алексеев и Л.Г. Корнилов, были выходцами из низов: первый происходил «из солдатских детей»; второй был сыном мелкого чиновника крестьянского происхождения, мать его была неграмотной, В свете всего изложенного характеристика Добровольческой армии как «буржуазно-помещичьей» и заявления типа того, что ее участники «знали, за что они дрались», поскольку «они не могли смириться с тем, что рабочие и крестьяне отняли у них и их отцов земли, имения, фабрики, заводы», выглядят достаточно красноречиво для характеристики самих авторов подобных утверждений. Большинство участников белого движения действительно неплохо представляло, за что они сражались, только вот к заводам и фабрикам это прямого отношения не имело. Итак, выясняется, что абсолютное большинство сознательных и добровольных участников белого движения составляли люди, лично никак не связанные с интересами собственнических отношений и тем не менее ненавидящие новую власть. Следовательно, причину этой ненависти придется искать в иной области.
Что касается красных войск, то они также на «добровольческой» стадии войны были весьма немногочисленны. Например, силы, брошенные против Каледина и Добровольческой армии (которые и осуществили занятие Дона), исчерпывались отрядами Егорова, Саблина, Сиверса и Петрова, в каждом из которых насчитывалось от полутора до двух с половиной тысяч человек. Состояли они из красногвардейцев, то есть рабочих, находившихся под непосредственным влиянием большевиков, и специально организованных ими как вооруженная сила, солдат некоторых частей старой армии, в полном составе перешедших на сторону революции (в которых агитация большевиков еще на фронте была наиболее успешной), и инонациональных элементов, в первую очередь военнопленных немцев и венгров, а также китайцев, которых в годы войны использовали на тыловых работах. Причем роль этих элементов была особенно велика. В некоторых регионах, например в Сибири, венгеро-немецкие пленные были главной силой красных, составляя подавляющее большинство их сил. Это усиливало ожесточение борьбы, поскольку на Восточном фронте и в Сибири им противостояли чехословаки, которые, исконно тяготея к России как славянской державе, будучи мобилизованы в австрийскую армию, добровольно сдавались в плен и переходили на русскую службу и которые в составе особых формирований только что сражались на фронте мировой войны на стороне России против немцев и венгров (составлявших наиболее боеспособные части австрийской армии). Неудивительно, что в оперативных документах белого командования в Сибири противник обозначался как «мадьяро-немцы» или «мадьяро-немцы и большевики»: основным боевым элементом местных красных войск были именно бывшие пленные. Для не признававших Брестского мира русских белогвардейцев и чехословаков эти военные действия служили как бы продолжением мировой войны.
На огромное количество иностранцев в Красной Армии было обращено внимание и в новейшей публицистике. В. Селюнин в статье «Истоки» («Новый мир», 1988, № 5, с. 167) справедливо замечает относительно 300 тысяч бывших военнопленных и других «интернационалистов», что «столь большое число иностранцев в воюющей армии специалисты считают уникальным явлением для новейшей истории». Роль их предстанет особенно отчетливо, если учесть, что, хотя вышеназванная цифра охватывает иностранцев, воевавших в Красной Армии в течение всей войны, но к лету 1918 года, до начала мобилизаций, вся Красная Армия насчитывала 300 тысяч человек. Но и после мобилизаций (в основном крестьянского населения) роль «интернационалистов» не ослабела, а приобрела более специфический характер, который опять же очень верно подметил В. Селюнин. Говоря о том, что в гражданской войне крестьянство в целом было «третьей силой», не раз обращавшей штыки против большевиков, он пишет: «Затруднение состояло в том, что подавить крестьянские восстания должна была армия, состоявшая в основном из крестьян же. Требовались, следовательно, какие-то безусловно преданные революции силы, готовые исполнить любой приказ». (Этими силами и были «интернационалисты».) «Они выказали себя весьма надежными при подавлении крестьянских мятежей, пресекали попытки дезертирства в самой армии, когда ее бросали в бой против «третьей силы».
Следует отметить в этой связи и роль таких специфических формирований, как латышские полки. Сформированные русским командованием летом 1915 года, они после революции, как и некоторые другие части, перешли на сторону Советской власти (причем почти в полном составе, с командным составом), но в отличие от них не были потом расформированы, а сохранились как единое целое и, оказавшись монолитной сплоченной силой в охваченной гражданской войной стране (в условиях, когда Латвия, провозгласив независимость, отделилась), стали надежным оплотом новой власти, ее гвардией. Именно они подавляли летом 1918 года мятеж левых эсеров в Москве, ярославский и другие мятежи и восстания, составляли гарнизон Кремля. Ими в значительной степени был укомплектован аппарат ВЧК, а начальник Латышской дивизии И. Вацетис стал первым советским главкомом. Именно латышские полки сыграли решающую роль в боях на Восточном фронте. До создания массовой армии они являлись, по сути дела, главной ударной силой красных формирований. Да и позже латышские и другие национальные формирования (в частности, Эстонская дивизия) выступали в роли отборных частей и действовали на направлении главного удара во всех важнейших сражениях, решавших исход войны, прежде всего в Орловско-Кромском сражении, в боях на Каховском плацдарме, при штурме Перекопа, где их действиями прежде всего и был обеспечен успех красных сил. Инонациональные военные формирования играли совершенно исключительную роль в гражданской войне, являясь наиболее боеспособными и надежными частями Красной Армии.
Таким образом, в армиях обеих сторон выделялись специфические социальные группы, которые представляли собой наиболее боеспособные их части. В начальный период войны они преобладали и количественно, а потом, когда армии пополнились социально одним и тем же мобилизованным контингентом (в Красной Армии к 1920 году мобилизованные составляли 83,4 процента, а добровольцы — 16,6), превратились в нечто вроде гвардии. В белой армии это были добровольцы-интеллигенты (в первую очередь офицеры), из которых в деникинской армии целиком состояли именные полки — корниловские, марковские, дроздовские, алексеевские (даже когда они были развернуты в дивизии, в них сохранялись офицерские роты и батальоны), а на Востоке аналогом их были части Сибирской армии (осенью 1918 года она состояла из 40 тысяч добровольцев, в том числе 10 тысяч офицеров; в Среднесибирском корпусе, в частности, из 5261 человека 2929 были офицерами). В Красной Армии это были интернациональные формирования.
Почему же реальный социальный состав ударных сил воевавших в гражданской войне сторон так не соответствует привычным представлениям об имущественных мотивах ее участников? Не стоит ли поискать объяснение в лозунгах, начертанных на знаменах противоборствующих сторон? Лозунги эти, думается, способны кое-что прояснить, и уж во всяком случае дать повод для размышлений. Они совершенно однозначны, и всякий, кто видел газеты, листовки или иные материалы тех лет, не сможет ошибиться относительно того, как формулировали свои цели враждующие стороны. Предельно сжато они выражены на знаменах, в буквальном смысле этого слова (как-то доводилось видеть специальную статью «Знамена революции и контрреволюции», где приведены наиболее типичные надписи): с одной стороны — «Да здравствует мировая революция», «Смерть мировому капиталу», «Мир хижинам, война дворцам», с другой — «Умрем за Родину», «Отечество или смерть», «Лучше смерть, чем гибель Родины» и т. д.
В свете этого многое, в том числе и состав активных участников войны, становится более понятным. «Помещики и капиталисты», против которых вроде бы велась война (если понимать под этим конкретных лиц, а не абстрактные понятия), и без того довольно немногочисленные, в большинстве бежали за границу сразу после Октября (а многие и после Февраля), а рядовыми участниками белого движения большевики воспринимались прежде всего как антинациональные элементы.
Мировая революция, как известно, была главной идеей того времени. Революция в России готовилась как часть мировой и в расчете на нее. В такой системе ценностей национальному патриотизму не оставалось места, она исключала его, и еще на протяжении многих лет после окончания гражданской войны он оставался бранным словом (до тех пор, пока идея мировой революции окончательно не обанкротилась). Государственная целостность России и сама по себе не представляла ценности, равно как и понятие русской государственности, поскольку предполагалось, что скоро весь мир превратится в единую советскую республику или союз таковых. Более того, эти понятия были враждебны, ибо противоречили идее мировой революции. Вопрос ставился так: «за революцию или за Россию». Другое дело, что, имея дело с массами крестьян, мобилизуемых в армию, большевики не могли не считаться с их патриотическими чувствами и в практических целях использовали их. Даже Троцкий, которого в любви к России трудно было заподозрить, но который отвечал за армию, считал необходимым при работе с рядовым крестьянским составом упирать на то, что война ведется против английских десантов и вообще против иностранцев. Точно так же использовались патриотические побуждения в тех случаях, когда приходилось иметь дело с чисто иностранным противником — например, при отражении германского наступления в феврале 1918 года или в войне с Польшей. Характерно, что многие офицеры, не желавшие воевать за красных «на внутреннем фронте», охотно служили в сформированных весной 1918 года отрядах «завесы», направленной против немцев, поскольку это давало им возможность рассматривать такую службу как продолжение своей прежней службы России. А во время польской войны 2 мая 1920 года при Главкоме было образовано «Особое совещание» из десяти виднейших генералов старой армии, которые 30 мая опубликовали в «Правде» и других центральных газетах «Воззвание ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились» следующего содержания: «В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию... и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо, в последнем случае, она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать за то, что мы... забыли свой родной русский народ и загубили свою Матушку-Россию». Но подобные апелляции к патриотизму были рассчитаны на специфическую аудиторию и звучали явным диссонансом в общем настрое. В целом же пропаганда была всецело подчинена идее мировой революции. (Характерно, что если бывшим генералам разрешалось «по-свойски» намекнуть себе подобным, что тут есть возможность проявить патриотические чувства, то настоящая цель похода на Варшаву — нести на штыках мировую революцию — представлялась вполне очевидной и была объявлена в приказе по армии.)
Но это все уже имело место в ходе гражданской войны со всеми ее перипетиями. Отношение же к большевикам со стороны их будущих противников в гражданской войне как к антинациональным, прогерманским элементам складывалось еще до революции. Да и как могли расценивать боевые офицеры, далекие от политики и не разбирающиеся в программах разных партий, деятельность людей, выдвинувших лозунги поражения России и превращения войны в войну гражданскую? Тем более что антивоенная агитация большевиков на их глазах разлагала армию. Особенно усилился этот процесс после февральской революции. На фронте ежедневно происходили расправы с офицерами. Временное правительство занимало в этом вопросе двусмысленную позицию. Как вспоминал М.Д. Бонч-Бруевич, Керенский «одной рукой побуждая офицерство агитировать в пользу верности союзникам, другой охотно указывал на «военщину» как на главных виновников затяжки кровопролития... понятно, к чему это приводило». В докладах о состоянии армии постоянно встречаются слова о том, что «положение офицеров чрезвычайно тяжелое. Офицеры подвергаются глумлению, постоянно живут под угрозой смерти». В сводке сведений о настроении в действующей армии от 14 июля 1917 года сообщалось: «В донесениях всех высших начальников указывается на крайне тяжелое положение в армии офицеров, их самоотверженную работу, протекающую в невыносимых условиях, в стремлении поднять дух солдат, внести успокоение в ряды разлагающихся частей и сплотить вокруг себя всех, оставшихся верными долгу перед родиной. Подчеркнута явная агитация провокаторов-большевиков, натравливающая солдат на офицеров. Вражда часто принимает открытый характер, выливаясь в насилия над офицерами... Развращенные большевистской пропагандой, охваченные шкурными интересами, части явили невиданную картину предательства и измены родине. Дивизии 11 и частью 7 армии бежали под давлением в пять раз слабейшего противника, сдаваясь в плен ротами и полками, оказывая полное неповиновение офицерам. Зарегистрированы случаи самосудов над офицерами и самоубийств офицеров, дошедших до полного отчаяния. Сообщены возмутительные факты, когда дивизия отступала перед двумя ротами, когда несколько шрапнелей заставляли полк очищать боевой участок. Были случаи, когда горсть оставшихся верными долгу защищала позицию в то время, как в ближайших резервных частях шли беспрерывные митинги, решая вопрос о поддержке, а затем эти части уходили в тыл, оставляя умирать своих товарищей».
То, что происходило тогда на фронте, во многом определило отношение офицеров к последующим событиям и их позицию в годы гражданской войны. Атмосферу в частях хорошо характеризует одна из телеграмм, полученных в штабе дивизии из 61-го Сибирского стрелкового полка: «Мне и офицерам остается только спасаться, т. к. приехал из Петрограда солдат 5 роты, ленинец. В 16 часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и Егорова повесить. Офицеров разделить и разделаться. Я еду в Лошаны. Без решительных мер ничего не будет. Много лучших солдат и офицеров уже бежало. Полковник Травников».
Осенью положение офицеров и отношение к ним еще более ухудшилось. Для иллюстрации того, как чувствовали себя сами офицеры, стоит привести хотя бы рапорт от 28 сентября командира 60-го пехотного Замосцского полка М.Г. Дроздовского начальнику 15-й пехотной дивизии: «Главное считаю долгом доложить, что силы офицеров в этой борьбе убывают, энергия падает и развивается апатия и безразличие. Лучший элемент офицерства, горячо принимающий к сердцу судьбы армии и родины, издерган вконец; с трудом удается поддерживать в них гаснущую энергию, но скоро и я уже не найду больше слов ободрения этим людям, не встречающим сверху никакой поддержки. Несколько лучших офицеров обращались ко мне с просьбой о переходе в союзные армии. Позавчера на служебном докладе о положении дел в команде закаленный в боях, хладнокровнейший в тяжелейших обстоятельствах офицер говорил со мной прерывающимся о<