Юрий Домбровский. Факультет ненужных вещей

Новая эра отличается от старой эры главнымобразом тем, что плеть начинает воображать, будтоона гениальна. К.Маркс Ты, как говорят юристы, источник повышенной опасности. Он открыл глаза. - Это для кого же я такой? - Ну хотя бы для тех, к кому ты обращаешься. Пойми, люди попростубоятся. А ты покушаешься на их существование. В мире сейчас ходит великийстрах. Все всего боятся. Всем важно только одно: высидеть и переждать. - Вот как ты заговорила, - сказал он удивленно. - А я-то думал... - Ай, ты думал! Противно! Ничего ты обо мне не думал и не думаешь! Незнаешь ты меня, и все! А ведешь ты себя, как хулиганистый ученик. Знаешь,всегда находится такой заводила в классе. Встает, задает ехидные вопросы,класс гогочет, а он сияет, вон, мол, какой я умник! Класс он, конечно,насмешит, учителя вгонит в пот, но из школы тоже вылетит пулей: директоратаких не терпят. И им наплевать, кто прав - он или учитель, им важнадисциплина. Пойми, не ты опасен, опасно спускать тебе все с рук. Опасното, что у тебя уже появились подражатели - они пойдут дальше тебя, хоть напальчик, да дальше, а потом и вообще. Вот почему в наше время и словосчитается делом, а разговор - деятельностью. Есть времена, когда слово -преступление. Мы живем сейчас именно в такое время. С этим надо мириться. - Весь вопрос, - сказал он, - состоит только в том, можно так или нет?Если нельзя, то вы поставили мир перед ямой. Будет война, голод, смерть,разрушение. Последние люди будут выползать откуда-то и греть ладони околоразвалин. Но и они не останутся в живых. Но знаете? Я благословил бы такойконец. Что ж? Человечество слукавило, сфальшивило, заслужило свою гибель ипогибло. Все! Счет чист! Можно звать обезьян и все начинать сначала. Номне страшно другое: а вдруг вы правы? Мир уцелеет и процветет. Тогда,значит, разум, совесть, добро, гуманность - все, все, что выковывалосьтысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничегоне стоит. И тогда демократия просто-напросто глупая побасенка о гадкомутенке. Никогда-никогда этот гаденыш не станет лебедем. Тогда, чтоб спастимир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами.И тогда вы действительно гений, потому что, несмотря на все наши штучки,вы не послушались нас, не дали себя обмануть гуманизмом! Вы вездесущи, каксвятой дух, - в каждом френче и паре сапог я чувствую вас, вашу личность,ваш стиль, вашу несгибаемость, ваше понимание зла и блага. С какимпрезрением и, конечно, с вашими интонациями сейчас у нас произносят"добрый". Да и не "добрый" даже, а "добренький". "Он добренький, и все"."Он бесклассово добрый". "Он внеклассовый гуманист". "Добрый вообще,справедливый вообще, справедливый ко всем на свете". Можно ли осудить ещебольнее, выругать хлеще? Да, опасное, опасное слово "добрый"! Недаром имСервантес окончил "Дон Кихота"! Вы поверили в право шагающего через все ивсех и поэтому спасли нас от просто добреньких. А я не верил вам - ипоэтому проиграл все. Я действительно разлагал, расслаблял, расшатывал, инет мне места в вашем мире необходимости. Вы не дали себя расслабитьблагодушием, как бы хитро ни подсовывали его вам наши общие враги. Поэтомунету сильнее и чище той правды, которую вы внесли в мир. Давите же нас,вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашимрукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать,как к иконе. Так я скажу, если вы правы и выиграете эту последнюю войну.Ох, как будет страшно, если кто-нибудь из вас - Фюрер или вы, Вождь, еевыиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден. На веки вечные, потомучто только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только втюрьмах и может жить спокойно. Он говорил и плакал, плакал и бил себя в грудь кулаком. Он разбросалвсе подушки, и тогда кто-то, стоящий рядом-и невидимый, сурово сказал: - Ну брось! Что ты разревелся? Ты же отлично знаешь, что не выиграет нитот, ни другой, ни третий, выиграем мы с тобой. Страна! Народ! Ты!Директор! Клара! Корнилов! Дед! Даша! Ты же повторяешь это себе каждыйдень! Знаешь, я боюсь за тебя - как ночь, так у тебя этот бред! Нельзятак, нельзя, опомнись! А звон все продолжался. Вот вы сейчас снизу идете, не обратили внимания,стоит там человек в море? Или нет? А, стоит! А знаете, кто это? О, этознаменитая личность. Это один румынский коммунист. Его пять лет в одиночкепродержали, и он за эти пять лет дальше вот этой скамейки ничего не видел- такая камера была. Тут стена, тут стена, тут стена, в углу параша,вверху окошечко - вот и все. И лампа в решетке. Слепнуть даже стал. Всегонеделю тому назад его на самолете привезли, хотели положить в больницу -он ни в какую! Везите к морю! Вот и привезли, поместили в санаторий ЦК, атеперь директор не знает, что с ним делать, ему же режим предписан, позвонку ложиться, по звонку вставать, не перекупаться, не перегреться, непереутомиться, а ему все нипочем! Уходит ночью, приходит ночью - ну что ж,вязать его, что ли? Я его, знаете, понимаю. Ведь простор! Смотрите, какойпростор! На сотни верст только море, море, море - вот оно, вот! - оноткинул голову, раскинул руки и глубоко вобрал в себя воздух. - Простор! - А когда, отец, вы губернаторским духовником были, вы тоже думали так? - Нет, тогда не так. Но тогда я еще не знал вкус черного хлеба. - А чувствовали себя как? Хуже? - Хуже не хуже, а, как бы сказать, обреченнее. По-поповски. Ни горя, нирадости. Течет себе река и течет. И все по порядку. Родничок, верхнеетечение, нижнее течение - и конец: влилась в море и канула. - Обедни каждодневно служили, наверно? - Иногда и другим поручал, грешен. - Грехи прощали? - Прощал. Много что прощал. Да все прощал! И грабеж, и убийство, ирастление, и то, что мой духовный сын по толпе велел стрелять, - все, всепрощал: "Иди и больше не греши". - Он поднял на Корнилова спокойныесерьезные глаза. - А это хорошо, что вы сейчас иронизируете. Этодействительно и смеха и поруганья достойно. - Как же так, батюшка? - удивилась Волчиха. Она уже успела украдкойнезаметно поплакать над долей (просто два раза дотронулась до глаз - сняласлезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка - тихая, печальная,пригожая. - А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел яникого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать?Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моегоребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю,что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и непонимает. Милость господня безгранична - вот и изливай ее, не жалея.Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался?Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка-ларечницаотсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дайда дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А яего знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меняна тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий разпридет. "Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу? Сидела она, апрощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятеркув ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полныйабсурд! Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты. - А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще пополстакана. - Как же Христос всех прощал? - Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки, - ну, это ужепоследний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир Михайлович,так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы егоименуем искупителем. Ведь он бог, тот самый, что един в трех лицахбожества, так почему же он, будучи Богом, то есть всемогущим, не могпростить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи,вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то емузачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица,и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий отца передказнью: "Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы, но смысл какой-тотаят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова? - Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек.Жил, ходил, учил, его распяли за это. - Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите.А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как у Иоанна: "В начале беСлово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста:даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому чтоцена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот,влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай тридцать три годаплотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может толькочеловек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над тобой вволю,исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками сшариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когдатебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят -голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятогодрева и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? Иесли и тогда ты скажешь: "Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю!" -то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная силапоявится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может бытьпрощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехиотпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то тамнеизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл в этой басне обискуплении. - И, значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а неотпускать? - Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда яэто право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается. А в городской пересылке вы уже бывали? Ну и что, понравилось?- И Нейман снова закурил. - Да-а, - протянул прокурор, - да, пересылка, картина, как говорится,достойная кисти Айвазовского. Он и в самом деле был потрясен до глубины души. Не тюрьму он увидел, аразвеселый цыганский табор, вокзал, барахолку, москворецкий пляж! Огромныйквадрат двора администрация заставила палатками, шалашами, юртами, чем-товроде харчевок. Когда прокурор вместе с начальником проходил по двору, всяэта рвань высыпала наружу. Кто-то что-то сказанул, и все загрохотали. "Ану, порядочек! А то сейчас эти веселые пойдут в карцер!" - крикнул дляприличия старший надзиратель, прохаживающийся между палатками, но его таки не услышали. А взглянув на зека, прокурор понял и другое. Эти оборванцыи доходяги были счастливейшими людьми на свете. Они уж ничего больше небоялись! Их не расстреляли. Их не забили. И все страшное - глазированныебоксы, цементные одиночки, ледяные карцеры, стойки, бессонница - осталосьпозади. Они снова топтали траву, мокли под дождем, жарились на солнце. Ачего же человеку, по совести, еще надо? Шум, гам, смех висели над этимпроклятым местом. Оправдывалась старинная тюремная прибаутка: "Там вечнопляшут и поют". Да, и плясали, и пели, и, кроме того, еще забивали козла,гадали на бобах, меняли хлеб на тряпки, тряпки на сахар, сахар на махорку,и все это на конверт, марку и лист бумаги - письмо можно будет выброситьпо дороге на вокзал или даже из окна вагона. Всюду сидели "адвокаты" истрочили жалобы. Писали Сталину, Кагановичу, Ежову. А с воли просачивалисьвести одна отрадней другой. Вот посажен начальник тюрьмы, на столе у Вождялежит проект нового уголовного кодекса - расстрела нет, самый большой срокпять лет; на приеме какой-то делегации иностранных рабочих Вождь сказал:"Мы можем дать такую амнистию, которую еще мир не видал", на Колыме второйуж месяц работает правительственная комиссия по пересмотру. Только быскорее попасть туда, а там уж... и менялись адресами, и звали друг друга вгости, и назначали встречи. "Через год - дома", - говорили они. И только начальник пересылки, старая острожная крыса, работавший втюрьме с начала века, знал и сказал прокурору, что через год из нихостанется половина, через два года четверть, и только, может быть, один издесяти дотянет до свободы. (Их осталось четверо из сотни, и, встречаясь, они удивлялись, что ихстолько уцелело! "Нет, есть, есть Бог", - говорили они.) А тебе слезы еепроклятые нужны? Нос ее разбухший, красный, губы раскисшие подлые бабьи,тебе это надо? Нет, брат, коль тебе станет плохо, так ты тогда уж молчи!Ты тогда уж лучше как проклятый молчи! Ты отыщи в поле какую-нибудьразвалюшку или старый курятник, залезь туда, и чтоб ни одна душа не знала,где ты. Вот тут уж плачь или вешайся, это уж сам решишь пообстоятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а государева, а вот горе, оноуж точно твое и больше ничье. Никому ты его не спихнешь, потому чтотебе-то смерть, а всем-то смех! Всем-то хаханьки! "Что, получил свое,сволочь?" "За что боролся, на то и напоролся!.." Вот так-то, брат, - оностановился и как-то очень жалко, беспомощно взглянул на Якова. А у Якова уже и голова зашлась. Он не знал, как все это понять. Неужелиже с братом что-то стряслось и вот теперь он сообщает об этом ему первому? Но тут Роман взглянул на него и улыбнулся. - Постой, вот тут скамейка, давай присядем. Нет, это я пока не просебя, то есть не все про себя. И в пустой курятник мне пока тоже лезтьнезачем, тут, брат, другое. На жизнь я оглядываться стал. Ведь чем я всевремя себя тешил? Что все это у меня еще впереди, и это так... временное,я, мол, еще покажу, каков я таков. Ведь я писатель, черт возьми! Творец! Уменя не только следственный корпус со смертниками, но еще и творчество. Яне только "Ромка-Фомка - ласковая смерть", как меня тут зовут моипокойнички, но и еще кто-то. Ведь вот выйду я из этих серых стен, пройдудва квартала, и сразу друзья, поклонники, поклонницы, актрисы одна лучшедругой. Они же все таланты, красавицы, умницы. Но вот понимаешь, смотрю яна этих своих друзей-писателей, гигантов мысли, и думаю: кем бы я хотелбыть из них? Да никем! Смотрю на своих красавиц и думаю, какую бы я изэтих стерв хотел бы в жены? Да никакую! А вот с некоторого времени запалау меня другая мысль. А что, если бы меня полюбила хорошая молодая девушка?С кудряшечками? Такая, чтоб я в ней был уверен! Знал бы, что она неперебежит! А главное, в случае чего, будет меня помнить! Не вспоминать, аименно помнить. Ах, какое это великое дело, брат, чтоб тебя помнили! Этовсе, все! Меня тут один случай потряс. И случай-то такой пустячный.Понимаешь, арестовали органы одного газетчика, из таких - штаны клеш, измолодых, да ранний. Ну что про него сказать? Я таких видел-перевидел:Фрейд, Джойс, Пикассо, Модильяни, театр "Кабуки" и все такое. И знает, чтонельзя трепаться, а трепется же, болван. Ну а дальше все понятно: лучшийдружок и сдал, а органы тоже не поскупились, отсыпали червончик, там папау него еще какой-то не такой был, так вот уже и за папу. Отправили вКолыму, литера ТД - троцкистская деятельность, - понятно, что это такое? Ивот когда ко мне пришла его жена, такая тоненькая, беленькая, в кудряшках,видать, хохотунья, заводила, я посмотрел на нее и сказал - не-не-не! не пообязанности, не мое это дело, а так, по-доброму, по-хорошему: "Выходите-кавы, дорогая, замуж. А с разводом поможем". И знаешь, что она мне ответила:"А что вы с моим вторым мужем сделаете?" И ушла! Ушла, и все. Он замолчал. - И все? - спросил Яков. - Все до точки, брат. А через день рано утром мне позвонили... Он снова замолчал и молчал так долго, что Яков спросил: - Ну и что? - Ничего! Нашли ее рано утром на 60-м километре, где-то возлеВалахернской, под насыпью. Тело изломало, изрезало, а голову отбросило вкусты. Мне фотографию принесли. Стоит голова на какой-то подставке,чистая, белая, ни кровинки, ни капельки, стоит и подмигивает. Вот тогдаменя как осенило. "Вот какую мне надо! Ее! С ее смешком и кудряшками! Ногде ж мне такую взять? Разве у нас на наших дачах такие водятся?" Да, воттак я, брат, подумал, и стало мне очень невесело. - Ага, ни к чему, вот ты и бросил собирать и правильносделал! И я вот правильно сделал, что свое настоящее писанье бросил! Ятеперь случаи из практики описываю, "Записки следователя", и все охают.Такой гуманный! Такой человечный! Такой тонкий! И монета кругленькая идет!Еще бы - "Записки следователя"! Это же все равно что мемуары бабы-яги. Всехотят знать, как там у нас кипят котлы чугунные. Вот и покупают. И издают!И переиздают! И во всех газетах рецензии! - И что это, плохо? - спросил Яков. - Да нет, наоборот, очень хорошо! Отлично! У нас же с моей легкой рукивсе теперь пишут! Мы самый пишущий наркомат в Союзе! Да нет - в мире! Мывсе мастера психологического рисунка! Мы психологи, мать вашу так! У нас инаивысшее начальство сочиняет драмы в пяти актах для МХАТа. И чемначальство выше, тем психологичнее у него выходит. - Он засмеялся. - Ачто? "Слабо, не отработано, вот возьмите почитайте рецензию и подумайтенад ней, а потом поговорим". Нет, это не для нас! Это к черту! У нас такиеномера не проходят! Какая там, к дьяволу, рецензия и черта ли мне еечитать! Ты сядь, отредактируй, допиши - на то ты редактор или режиссер, зато тебе, олуху, и деньги государство платит! А мое дело дать материал ипротащить его где надо, вот и все! А в театре аншлаг. Билеты в драку, всепропуска отменены. Сидят в проходах. Вот как! Да ты что, не видел сам, чтоли! Неужели у вас в Алма-Ате не то же самое? - Да нет, и у нас то же самое, конечно, - засмеялся Яков, - только яудивляюсь почему. Ведь все эти драмы-то, по совести... - Ну вот, по совести, - усмехнулся Роман, - тебе что? Литература нужна?Так читай Фадеева и Федина! Нет, ты в другой конец смотри - вот светпогас, занавес взвился, и открылось тайное тайных, святая святых - кабинетначальника следственной части НКВД. За столом полковник, вводят шпиона.Часы на Спасской башне бьют полночь. Начинается допрос. "Кем и когда выбыли завербованы гестапо? Ну?!" От одного этого у зала душа в пятки ушла.Ведь этого ни одна живая душа не видела и не слышала, а если видела, тоона уж и не живая. И потому это вовсе не литература, а актгосударственного доверия советскому человеку! Психологи называют этоэффектом присутствия. От этого самого эффекта у зрителей зубы мерзнут.Посмотри, как они расходятся! Тихо, тихо! А буфет торгует коньяком в двараза больше, чем, скажем, на "Ревизоре". Наши психологи и буфет точнозасекли! Так вот я и без этого эффекта проживу. Потому что я настоящийписатель. Вот! Я когда еще бегал по нашему двору и играл с тобой врасшибалочку (никогда не бегал Роман по двору и не играл с ним врасшибалочку), чувствовал в себе этот огонь. Георгий Матвеевич, какой же лагерь-то у вас был? Может, инвалидныйкакой-нибудь? - Да нет, - пожал плечами гость, - зачем инвалидный? Лагерь как лагерь.Как все концлагеря Советского Союза: зона, барак, колючая проволока,частокол, вышка, часовой на вышке, за вышкой рабочий двор, ночьюпрожектора. Подъем в семь, съем в семь. Уходишь - темно, приходишь -темно. Рабочая пайка - семьсот граммов, инвалидная - пятьсот, штрафная -триста. Вот и все, пожалуй. Если не касаться эксцессов. - Конечно, все это ужасно, - сказал он, - и я понимаю, что делается ссамой психикой заключенных, но... Старик вдруг тихо, добродушно засмеялся. - Да аллах с ними, с заключенными, - сказал он просто. - Они врагинарода, ну и получают свое. Вы знаете, - обернулся он вдруг к Тамаре, -нигде, наверно, нет столько самоубийств, как в лагерях среди вольнонаемныхили военнообязанных. И все они какие-то беспричинные, сумасшедшие. - То есть как же это беспричинные? - неприятно осклабился Штерн. -Совесть их замучила, вот они и вешаются или стреляются. Ведь вы это хотитесказать нам, Георгий Матвеевич? Совесть. - Он засмеялся. - Вы на их ряшкипосмотрите и увидите, что у них за совесть! Вы знаете, сколько они тамзагребают? Здесь не каждый нарком столько в год получает, сколькокакой-нибудь начальник отделения за лето оторвет! А вы - совесть! Идеалиствы, Георгий Матвеевич, вот что я вам скажу. - Да нет, я ведь не говорю, что это совесть, - слегка нахмурилсястарик. - То есть нет, нет! Это, конечно, совесть, но совесть-то нечеловеческая, а волчья, что ли? - Он замолчал, собираясь с мыслями. - Ведьчто получается? - заговорил он снова. - Вот ОЛП - отдельный лагерныйпункт. Он действительно от всего отдельный. Вокруг него тайга или степь, ион как остров в океане. Люди свободные тут не живут и там не появляются, иполучается две зоны - одна, внешняя, охрана, другая внутренняя, зеки. Двакруга земли. В каждом круге свои законы. Зеки работают весь день, а ночьюспят. У них вся жизнь по квадратикам - подъем, работа, съем, ужин, отбой,сон, подъем. Вот и все. Но чтоб прожить по этим квадратикам, их еще надовыгадать. Ежечасно, ежеминутно, на протяжении всего срока выгадывать.Потому что если не выгадаешь, то пропадешь. Придет к тебе Загиб Иванович -и все! Смерть тут мужского пола, и зовут ее по имени-отчеству, какнарядчика. Тосковать, размышлять, грустить, вспоминать тут некогда. Так вовнутреннем круге. А во внешнем другое - там и жизнь. И ее тоже надовыгадывать на десять лет вперед. И выгадывают - работают. А работа -пятьсот или тысяча живых трупов: куда их тащат - туда они и волокутся. Нотолько это очень хитрые покойнички - это упыри, - они притворяются живыми,а все от них пропахло мертвечиной, и вот на вольных, гордых, независимыхсоветских гражданах начинает сказываться трупное отравление. Это оченьмягкий, вялый, обволакивающий яд, поначалу его даже не почувствуешь - такчто-то, ровно подташнивает, мутит, угарно как-то, расслабленно, а восновном-то все хорошо. Работа - не бей лежачего, баб хватает, тут ихзовут чуть не официально "дешевками", так что заскучаешь - утешат. Денегнавалом. За плитку чая можно любой костюм в зоне получить. Паек военный,спирт свой - пей, пока не сорвет. Вот и пьют. Сначала стопками, потомстаканами, а затем поллитровками. Каждый вечер драки. Дерутся молча,только сопят; а бьют страшно: сапогами по ребрам, втаптывают в снег. И вотв одну темную ночь - это все больше происходит осенью или зимой - чепе!Застрелился часовой. Прямо на вышке. Скинул сапог и большим пальцем нажалспуск. Череп, конечно, вдребезги. Весь потолок в мозгах. Причинынеизвестны. Наутро в красном уголке собрание. Комиссия, выговоры, речи,покаяния. Недосмотрели. Не учли. Не проявили бдительности. Постановили,осудили, дали обещание. А через неделю опять чепе. Только теперьпосерьезнее. Пустил себе пулю в висок старший лейтенант, и такую онзаписку на столе оставил, что ее сразу же на спичке сожгли. Опятькомиссия. Теперь уже московская. Старший же лейтенант! Вызывают по одному,спрашивают, и опять ничего никто понять не может. Человек был как человек,работал добросовестно, по-советски. Имел благодарности, копил деньги,сберкнижку показывал. Фото в бумажнике носил. Домик беленький на Черномморе. Это он себе присмотрел. Ему уж и срок выходил. Пил? Ну а кто здесьне пьет? Много не пил. Значит, видимых причин нет. А невидимые... Чужаядуша потемки. Но вот в этих самых потемках он и запутался, и затосковал, изаискал выхода. И нашел его. Вот как это бывает. Непонятно? Непонятно,конечно! Но я же и говорю - бред! Угар! Белая горячка! Отравление трупнымядом![Звали его по-настоящему Бибинеишвили. Онумер через несколько дней после освобождения. (Рассказал писатель ЧабукАмирэджиби.)]. Так что вполне может быть, что мы встретимся с Зыбиным наодной пересылке. И повторит он мне тогда то, что выдал однажды этому дурнюХрипушину. Тот ему начал что-то о Родине, об Отчизне, а он ему и отлил:"Родина, Отчизна! Что вы мне толкуете о них? Не было у вас ни Родины, ниОтчизны и быть не может. Помните, Пушкин написал о Мазепе, что кровь готовон лить как воду, что презирает он свободу и нет Отчизны для него. Вот!Кто свободу презирает, тому и Отчизны не надо. Потому что Отчизна безсвободы та же тюрьма или следственный корпус". Неужели Пушкин верно такнаписал: Отчизна и свобода?! Да нет, быть не может. Это он сам выдумал,сам! И не зря он посажен! По глубокому смыслу он посажен! Виноват или нет,крал золото или не крал - другое дело. Но вот если я, мой брат драматургРоман Штерн, Тамара и даже тот скользкий прохвост и истерик Корниловдолжны существовать, то его не должно быть! Или уж тогда наоборот! И Яша, Божий человек, взял кружку и молча опорожнил ее до дна. Потомопять обтерся ладонью, округлил губы, сделал сильный круглый выдох. - Ее душенька еще тут, возле нас ходит, она сорок дней тело сторожит, -сказал он. - И видит нас? - спросил Нейман. - А как же, - усмехнулся Яша. - Она все видит. Вот мы плачем, и она снами плачет: мы о ней, а она о нас, только слезы у нас едкие, земные, а уней сладостные, небесные, легкие. - О чем же она тогда плачет? - спросил Нейман. - Об нас. От умиления и жалости она плачет, - ответил Яша, - ах вы моиблизкие, ах вы мои сродные. Да что же вы обо мне так плачете,разливаетесь? Мне уж теперь хорошо, ничего ни от кого не надо. Теперь всеземное - смерть, любовь плотская, горесть, гонения - это все вам осталось.А я теперь легкая, белая, наскрозь, наскрозь вся светлая. Все земное, кактряпку, я сбросила и в вечное облачилась. Оно уже на веки веков при мне,никакая сила его отнять у меня не может! Пожалуйста! Благодарим! - И онпротянул пустую кружку старику. - Это если она овца, - сказал старик и строго взглянул на Яшу. - А еслине овца она, волк? Как тогда? - Он налил себе кружку, выпил ее неторопясь; налил Нейману, подождал, когда он выпьет, и продолжал: - Тогдаона вся страхом исходит: "Ах, что же мне теперь будет? Да где же я теперьсвой спокой найду? Ведь только сейчас мои мучения и начинаются, а конца ими не видится". Вот оно как! - Разрешите добавочку? - попросил Божий человек и подставил кружку. -Благодарствую. - Он спокойно осушил все до конца. ("Ну вот", - буркнулстарик.) - Это мы, Тихонович, никак знать не можем, скрыто это от нас, нонамеки, - он повысил голос, - но намеки имеем! Помните разбойника, чтовместе с Христом был распят? Ведь он поделом муку принимал. А что емуХристос сказал? "Ныне же будешь со мной в раю". Как же так он емусказал-то? Разбойнику, а? Ведь он убивал, сиротил, грабил?.. - Так ведь он покаялся, - недовольно ответил старик, - он ведь сказал:"Помяни, Господи, мя в царстве своем". - А-а-а! Сказал! Вот это уж другой разговор! - согласился Яша. - Это выдействительно в самую точку бьете. В смертный час воззвал разбойник:"Спаси!" - и спасен был. Вот так и мы. Если воззовем от сердца, то иполучим. Но только надо все это без всяких хитростей. А то мы ведь мастерана это. Мол, заставили меня! Делал и мучился. Или: дети! Это я за нихсвоей совестью поступился! На эти штучки мы куда как востры! Нет, там этоне принимают. Там знают: это опять в тебе тот же черт коленками заработал.Нет, ты другое пойми: от людей тебе прощенья нету! На то они и люди, чтобне прощать, а взыскивать. Ты никого не жалел, и тебя никто не пожалеет. Авот там другое. Там смысел нужен. Вот до него ты и должен дойти. Хоть всамый свой остатний час, а должен! Он не с земли, он с неба нам даден!Смысел! - Ну и что тогда будет? - покачал головой сменщик. - Что, другую шкурутебе выдадут, что ли? Вот, мол, Яша, тебе новая кожура - иди заслуживай,был ты Яша, стал ты Маша. Так иди. Маша, добывай Яше рая. Нет, я тутчто-то никак в толк не возьму. Сколько время ты грешил и вдруг... - Да нет, ты вот что в толк возьми: смысел! - крикнул Яша и такразволновался, что вскочил. - Тут дела твои и время ни при чем. Тут чтоминута, что миллиарды лет - все одно. В Ветхом завете этого не было - тамвремя было. А для Христа - время нет! Ему твой смысел важен, чтобы хоть впоследнюю секунду уразумел все. Он всю жизнь твою в эту секунду сожмет. Заодну эту секунду он даст тебе ее снова пережить. Вот почему он Спаситель. - Значит, хорошо получается, - сказал насмешливо старик. - Был у настакой Мишка Краснов, поповский сынок. Ну сволочь! Ну пес! Отца его красныестрелили, а он рядом стоял с красным бантом, плакал в платочек и поучалего: "Сами виноваты, папаша. Я вас упрежал!" И, с белыми, и с красными, ис зелеными, и с какими-то желтыми - со всеми, пес, нюхался. Потом уехал вгород. Учиться. Приехал комиссаром. Весь в черной коже, сапоги новенькие,до самых до... Ходит, блистает. Наган на боку. Царь и Бог. В соседнейдеревне пять жилых домов осталось. Кто сбег, кого застрелили, кто с голодусам пропал. Девкам проходу не давал. Встретит какую гладкую и: "Приходи,Марья, я с тебя допрос сниму". Ну и снимал всю ночь. И доснимался. Вышлописьмо о головокружениях. А потом приказ - забрать поповского сына Мишку!Приехали его забирать! А он, паразитина, стоит на коленках в пустой хатедьячковской и поклоны бьет. Во какой шишак себе набил! И базлает."Господи! - базлает. - Прости мне все великие прегрешения! Господи,смилуйся! Батя мой, мученик безвинный, моли Господа за меня!" И башкойраз! раз! - об пол. Это в пустой хате! В той, где он всю семью перевел. Ахпес! Ах холера тридцатого года! Говоришь, разбойник на кресте покаялся?Так этот и до креста покается! Да еще как! Он на собраниях, как шило,навострился. Только слушай его! - Так от чистого сердца нужно! Ты! - крикнул Яша. - Ах от чистого? А он не от самого что ни наметь расчистого? Ну как же:гавкал-гавкал, ломал-ломал! Все ордена, дворцы заслуживал, а заслужилрогожку! Ну и схватился, конечно, за башку! "Ах я дурак! Ах я такой-то! Ахя сякой! Где же у меня глаза-то были? За что же я совесть свою, отцапродал? За что боролся, на то и напоролся!" И это у него от чистого, отсамого чистого пойдет! Борис Балтер, «До свидания, мальчики!» На крыльце, куда он вышел покурить перед сном, мы были одни. Он неспешил ответить. - Понравился тебе Дом? - Ничего, много фотографий. Диаграммы очень красивые - цветные. Хорошийпесок на острове? Мы еще вместе туда сходим. От огонька папиросы лицо Сережи казалось красным. - Ты со мной говоришь как с мамой. - Тебе кажется. - Что ты сказал маме про Дом? - То же, что тебе. - А говоришь, кажется. Зачем все время дразнить маму? - Чудак ты, Володька. Ведь она мне теща. Может быть, у китайцевпо-другому. А на Руси испокон веку теща с зятем живут как собака с кошкой. Сашка преувеличивал: институт выбрали для Кати не мы, а он. Катя долгоне знала, куда пойдет учиться. Но потом подружилась с Сашкой, и как-тосамо собой решилось, что она тоже пойдет в медицинский институт. С Катинойпамятью ничего не стоило выучить названия трех тысяч костей и несколькосотен мышц. Если бы дело было только в этом. Катя могла бы стать врачомчерез неделю. Сашка говорил: "С Катиной памятью и моей эрудицией черезпять лет я буду профессором, а она моим ассистентом". Катя не обижалась. Яподозревал, что она вообще не могла обижаться. Бывают такие счастливыелюди. На секунду мелькнуло Витькино лицо. Он пришелраньше нас, и первые лавры пали на его голову. Витька ошалело улыбался исмотрел на нас одним глазом, второй прикрывал кружок черной материи, ащеку и лоб пересекала узкая резинка. Я сразу догадался: повязку соорудилаЖеня - она жить не могла без театральной романтики. По-моему, резинку, накоторой держался черный кружок, она вытянула из трусов. Потом опустели террасы, И с пляжей кабинки снесли. И даже рыбачьи баркасы В да-а-алекое море ушли, - ныл Сашка и поглядывал на меня. Я иронически улыбался, и в то же времямимолетная грусть легонько сжимала сердце. - Почему мы решили, что Вертинский разлагает? - спросил Сашка. - Вовсяком случае, на меня он не действует. - Тебе кажется, что не действует. На самом деле очень действует, -сказал я. У меня таких дежурных фраз было сколько угодно в запасе. Когда яих произносил, то не придавал словам никакого значения. Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в своей судьбе. Всеустраивалось, но не так, как мне хотелось. Потом, в армии, мне частоприходилось приносить личные желания в жертву требованиям службы. Этопостепенно вошло в привычку. Мне со временем стало нравиться подчинятьсвою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее чувствовал своюнужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из армии испросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил:в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал. Я сошел сдороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистаяволна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая уменя из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметроваяволна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленыйгребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестомраспластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил ипобежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новаяволна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева,навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнутьпод волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня вгрудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море.Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногойв палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрелна меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старалсядержаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашкабросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат,на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волнаприподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близкоувидел его озабоченные глаза.