Грэм Грин, Наш человек в Гаване

- Неужели вы никогда не волнуетесь? - У меня против треволнений есть свое секретное оружие, мистер Уормолд.Меня интересует жизнь. - Меня тоже, но... - Вас интересуют люди, а не жизнь, а люди умирают, бросают нас...простите: я не хотел намекать на вашу жену. А если вас интересует самажизнь, она вам никогда не изменит. Меня интересует плесень на сыре. Вы нелюбите решать кроссворды, мистер Уормолд? Я люблю, но он", как люди:всегда приходят к концу. Я могу покончить с любым кроссвордом в течениечаса, а вот мое исследование плесени на сыре никогда не будет завершено,хотя человек и мечтает, что в один прекрасный день... Как-нибудь я покажувам мою лабораторию. - Мне пора, Гассельбахер. - Вам надо больше мечтать, мистер Уормолд. В наш век лучше не смотретьв лицо действительности. Жестокие приходят и уходят, как города, королевства или властители, неоставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они тленны. А вотклоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке, - этот клоунвечен, потому что его трюки никогда не меняются. Вот так и надо жить:клоуна не касаются ни причуды государственных деятелей, ни великиеоткрытия гениальных умов. Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы. - Господи, что ты делаешь? - Хотел себя рассмешить. Милли захихикала. - А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен. - Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году? - Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой. - Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешалобыть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте. - Мать-настоятельница говорит... - Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то как быон мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых -они складывают один плюс один и всегда получают два. Ньютон, открываязакон притяжения, основывался на опыте, а потом... - А я думала - на яблоке. - Это одно и то же. Понадобилось только время, чтобы лорд Резерфордрасщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте, так же как и людиХиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами, нам бы не грозило ничегодурного, кроме разве небольших ссадин... Да еще в известке немногоперемажешься. Не учись на собственном опыте, Милли. Это губит душевныйпокой.Ты все еще скучаешь по маме?. - Иногда. - Ты все еще ее любишь? - Может быть. Время от времени. - Она, наверно, была очень красивая в молодости? - Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть. - Ну, это уже старая. - А ты ее совсем не помнишь? - Плохо. Она ведь часто уезжала, правда? - Да, часто. - Я все-таки за нее молюсь. - О чем ты молишься? Чтобы она вернулась? - Конечно, нет, совсем не об этом. Мы можем обойтись и без нее. Ямолюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой. - А я вот не католик. - Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь. - Да, пожалуй. - Я не хочу тебя обидеть, папа. Но так говорят богословы. Ты будешьспасен, как все добрые язычники. Помнишь, как Сократ и Сетевайо. - Какой Сетевайо? - Король зулусов. - О чем ты еще молишься? - Ну, конечно, последнее время я больше налегала на лошадь... Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она спросила: - Куда ты идешь? - Мне надо кое-что уладить насчет лошади. - Я причиняю тебе ужасно много хлопот! - сказала она не очень уверенно.Потом сладко вздохнула и укрылась простыней до самой шеи. - Как чудесно,что всегда получаешь то, о чем молишься, правда? - Недавно мне предложили деньги. - Да? - За информацию. - Какую информацию? - Секретную. Доктор Гассельбахер вздохнул и сказал: - Счастливый вы человек, мистер Уормолд. Такую информацию давать легчевсего. - Почему? - Если она очень уж секретная, о ней знаете вы один, и все, что от вастребуется, мистер Уормолд, - это капелька воображения. - Они хотят, чтобы я вербовал агентов. Скажите, Гассельбахер, каквербуют агентов? - Их тоже можно придумать, мистер Уормолд. - Вы так говорите, словно у вас в этом деле огромный опыт. - Я человек опытный только в делах медицины. Вы читали когда-нибудьобъявления о секретных лечебных средствах? Средство для ращения волос,раскрытое на смертном одре вождем краснокожих... Если речь идет осекретном средстве, можно не сообщать его состав. К тому же в каждой тайнеесть что-то заманчивое, люди верят... может быть, это остаток веры вколдовство. Вы читали Джеймса Фрэзера? [известный английский антрополог иписатель (1864-1941)] - Вы знаете, что такое книжный шифр? - Все-таки не рассказывайте мне лишнего, мистер Уормолд. Я ведь неторгую секретами - у меня детей нет. И, пожалуйста, не придумывайте, будтоя тоже ваш агент. - Нет, это не выйдет. Им не нравится наша дружба, Гассельбахер. Онихотят, чтобы я с вами не встречался. Они вас проверяют. Вы знаете, как онипроверяют людей? - Не знаю. Будьте осторожны, мистер Уормолд. Берите у них деньги, но недавайте им ничего взамен. Вы плохо защищены от таких, как капитан Сегура.Лгите, но не связывайте себе рук. Они не заслуживают правды. - Кто "они"? - Королевства, республики, словом, державы. - Он допил свою рюмку. -Мне пора, пойду посмотрю на посевы моих бактерий, мистер Уормолд. - У вас что-нибудь получается? - Слава богу, ничего. Пока ничего не получилось, у вас все еще впереди,правда? Какая жалость, что лотерею в конце концов всегда разыгрывают.Каждую неделю я теряю сто сорок тысяч долларов, и вот я опять бедняк. - Вы не забудете про день рождения Милли? - Может быть, проверка даст плохие результаты, и вы не захотите, чтобыя пришел. Главное - помните: пока вы лжете, вы не приносите вреда. - Но я беру у них деньги. - У них нет других денег, кроме тех, которые они отнимают у такихлюдей, как мы с вами. Он толкнул дверь и вышел. Доктор Гассельбахер никогда не говорил оморали - мораль ведь не имеет отношения к медицине. Уормолд знал, что теперь, когда его приказчик оседлал своего конька,ничто уже его не остановит; человеческое тело в Гаване было не толькоосновной статьей купли и продажи, но и raison d'etre [смысл существования(фр.)] всей человеческой жизни. Его либо покупаешь, либо продаешь - какаяразница? - но даром его не получишь никогда. Уормолд сказал себе: "Если я смогу его убить, я убью его с чистойсовестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не бытьубитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду егоубивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание.Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родоваяместь в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовьк Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если ялюблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личнымделом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне". Тут они, конечно, набросились на меня, но я не дала этойшайке меня допрашивать - я сама выложила им все начистоту. - Что вы им сказали? - Сказала, что если б я и знала правду, то и тогда не стала бы ваммешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не радитого, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этотболван, наряженный полковником, заикнулся было о "нашей родине". А ясказала: "Что вы подразумеваете под словом "родина"? Флаг, который кто-товыдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин,где стараются перекричать друг друга?.. Или же БКТ [британский конгресстред-юнионов], Управление английских железных дорог и кооперативы? Вы-то,наверно, думаете, что ваша родина - это ваш полк, если вообще даете себетруд подумать, но у нас с ним нет полка - ни у него, ни у меня". Онипытались меня прервать, но тогда я сказала: "Ах, простите, совсем забыла.Вы уверяете, будто на свете есть нечто более высокое, чем родина! Вывнушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими пактами, НАТО[Североатлантический союз], ООН, СЕАТО [организация стран Юго-ВосточнойАзии]... Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв.И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода исправедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!" Ясказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 годупредпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина - это кудабольше семья, чем парламентская система. - Господи, неужели вы все это им сказали? - Да. Я произнесла целую речь. - И вы на самом деле так думаете? - Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, дажеверу в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ниво что более абстрактное, чем человек. Она положила руку ему на плечо, и он стал покорно передвигать ногами вэтом лесу изжелта-зеленых стульев; а она запела, чуть-чуть фальшивя, так,словно ей долго пришлось бежать, прежде чем она его догнала: Почтенные люди живут вокруг, Они все осмыслят, отмерят, взвесят, Они утверждают, что круг - это круг, И мое безрассудство их просто бесит. Они твердят, что пень - это пень, Что на небе луна, на дереве листья. - А на что мы будем жить? - спросил Уормолд. - Как-нибудь вдвоем перебьемся. - Но нас ведь трое, - сказал Уормолд, и она поняла, что труднее всегоим будет потому, что он недостаточно безрассуден. Тихий американец Я не люблю тревог: тогда проснется воля, А действовать опаснее всего; я трепещу при мысли Стать фальшивым, сердечную обиду нанести иль беззаконье совершить - Все наши представления о долге так ужасны и нас толкают на поступки эти. Артур Клаф [английский поэт (1819-1861)]. Опиумделает вас очень сообразительным, - наверно, потому что успокаивает нервыи гасит желания. Ничто, даже смерть не кажется такой уж важной. - Его отправили в морг? - спросил я у Виго. - Откуда вы знаете, что он умер? - Это был глупый, типичный для полициивопрос, недостойный человека, читавшего Паскаля и так нелепо любившегосвою жену. Нельзя любить, если у тебя нет интуиции. - Нет, я не виновен, - сказал я, уверяя себя, что это правда. РазвеПайл не поступал всегда по-своему? Я хотел понять, чувствую ли я хотьчто-нибудь, но не испытывал даже досады на то, что меня подозреваетполиция. Во всем виноват был сам Пайл. "Да и не лучше ли умереть намвсем?" - рассуждал во мне опиум. Я остановил рикшу у "Шале" и приказал Фуонг: - Ступай займи нам столик. Я позабочусь о Пайле. Во мне родилась потребность оберегать его. Мне и в голову не приходило,что я сам куда больше нуждаюсь в защите. Глупость молчаливо требует от васпокровительства, а между тем куда важнее защитить себя от глупости, - ведьона, словно немой прокаженный, потерявший свой колокольчик, бродит посвету, не ведая, что творит. Тут же под нами стояло, сидело и лежало все население Фат-Дьема.Католики, буддисты, язычники - все забрали самые ценные свои пожитки:жаровни, лампы, зеркала, шкафы, циновки, иконы - и перебрались натерриторию собора. Здесь, на Севере, с наступлением темноты становилосьочень холодно, и собор был переполнен; другого убежища не было; даже налестнице, которая вела на колокольню, заняли каждую ступеньку, а в воротавсе время продолжали протискиваться новые люди, неся на руках детей идомашний скарб. Какова бы ни была их религия, они надеялись, что тут имудастся спастись. Мы увидели, как сквозь толпу к собору проталкиваетсямолодой вьетнамец с ружьем, в солдатской форме; священник остановил его ивзял у него винтовку. Патер, который был со мной на колокольне, объяснил: - Мы здесь нейтральны. Это - владения господа бога. "Какие странные, нищие люди населяют царство божие, - подумал я, -напуганные, замерзшие, голодные ("Не знаю, как накормить их", - посетовалсвященник); любой царь, кажется, подобрал бы себе подданных получше". Нопотом я сказал себе: а разве всюду не одно и то же - самые могущественныецари далеко не всегда имеют самых счастливых подданных.Впереди, в сорокаметрах от нас, оказался другой канал с остатками моста, с одной доской,без перил. Лейтенант подал знак рассыпаться, и мы уселись на корточкилицом к неразведанной земле, которая начиналась по ту сторону доски.Солдаты поглядели на воду, а потом, как по команде, отвернулись. Я несразу разглядел то, что увидели они, а когда разглядел, мне почему-товспомнился ресторан "Шале", комедианты в женском платье, восторженносвиставшие летчики и слова Пайла: "неприличное зрелище!" Канал был полон трупов; он напоминал мне похлебку, в которой чересчурмного мяса. Трупы налезали один на другой; чья-то голова, серая, как утюленя, и безликая, как у каторжника, с бритым черепом, торчала из воды,точно буек. Крови не было: вероятно, ее давно уже смыло водой. Сколько же тут мертвецов, - их, верно, накрыло перекрестным огнем,когда они отступали; каждый из нас на берегу, должно быть, подумал: то жесамое может случиться и со мной. Война так часто состоит в том, что ты сидишь и, ничего не делая,чего-то ждешь. Не зная точно, сколько у тебя еще есть времени, не хочетсяни о чем думать. И зачем только мы стараемся понять друг друга? Не лучшели признаться, что это невозможно; нельзя до конца одному человеку понятьдругого: жене - мужа, любовнику - любовницу, а родителям - ребенка. Можетбыть, потому люди и выдумали бога - существо, способное понять все насвете. Может, если бы я хотел, чтобы меня понимали и чтобы я понимал, я бытоже дал околпачить себя и поверил в бога, но я репортер, а бог существуеттолько для авторов передовиц. Не реже чем раз в год каодаисты устраивали празднество у Священногоозера в Тайнине, в восьмидесяти километрах к северо-западу от Сайгона,чтобы отметить очередную годовщину Освобождения или Завоевания, а То икакой-нибудь буддийский, конфуцианский или христианский праздник. Каодаизм- изобретение местного чиновника, синтез трех религий и излюбленная темамоих рассказов новичкам. В Тайнине было Священное озеро, папа иженщины-кардиналы, механический оракул и святой Виктор Гюго. Христос иБудда глядели вниз с крыши собора на восточную фантасмагорию в стиле УолтаДиснея, на пестрые изображения драконов и змей. Новички всегда приходили ввосторг от моих описаний. Но как показать им убогую изнанку всей этойзатеи: наемную армию в двадцать пять тысяч человек, вооруженнуюминометами, сделанными из выхлопных труб негодных автомобилей, армию -союзницу французов, которая при малейшей опасности заявляла о своемнейтралитете. После парада я взял интервью у представителя папы. Я не надеялсяуслышать от него что-нибудь интересное и не ошибся: обе стороныдействовали по молчаливому уговору. Я спросил его о генерале Тхе. - Горячий человек, - сказал он и перевел разговор на другую тему. Он начал заученную речь, позабыв, что я ее слышал два года назад; мнеэто напоминало мои собственные тирады, которые я без конца повторялновичкам: каодаизм как религиозный синтез... лучшая из всех религий...миссионеры посланы в Лос-Анджелес... тайны Большой пирамиды... Он носилдлинную белую сутану и курил одну сигарету за другой. В нем было что-тоскользкое и продажное; в его речи часто слышалось слово "любовь". Он,несомненно, знал, что все мы собрались сюда, чтобы посмеяться над ихдвижением; наш почтительный вид был так же лжив, как и его фальшивый сан,но мы были не так коварны. Наше лицемерие не давало нам ничего, даженадежного союзника, а их лицемерие добывало им оружие, снаряжение и дажеденьги. - Пустяки, - отозвался Пайл. - Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Оченьславные люди, если знать, как к ним подойти. Видно, французы просто неумеют с ними ладить. - Французы им не доверяют. - Если доверять человеку, он постарается оправдать ваше доверие, -торжественно изрек Пайл. Его слова прозвучали, как каодаистский символверы. Я почувствовал, что атмосфера Тайниня была слишкомвысоконравственной, чтобы я мог в ней дышать. Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокругтреуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал надощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что впапское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный полсверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, - я подумал о том,как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клеткистроим мы для религии - с отдушинами для сомнений, для разных верований,для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, ипорой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; ия предпочитал жить на солнце. - Ни один французский офицер не рискнул бы провести ночь в такой вышкенаедине с двумя перепуганными насмерть часовыми. Были случаи, когда целыевзводы выдавали своих офицеров. Иногда вьетминцам больше помогает рупор,чем противотанковое ружье. Я не виню этих солдат. Они ведь тоже ни во чтоне верят. Вы и ваши единомышленники пытаетесь вести войну руками людей,которых она вовсе не увлекает. - Они не хотят коммунизма. - Они хотят досыта риса, - возразил я. - Они не хотят, чтобы в нихстреляли. Они хотят, чтобы жизнь текла спокойно. Они не хотят, чтобы имипомыкали люди с белой кожей. - Если мы потеряем Индокитай... - Слышал эту пластинку. Тогда мы потеряем Сиам, Малайю, Индонезию... Ачто значит "потеряем"? Если бы я верил в вашего бога и в рай, я поставилбы свою райскую цитру против вашего золотого нимба, что через пятьсот летна свете не будет ни Нью-Йорка, ни Лондона, а они по-прежнему будутвыращивать рис на этих полях, и в своих остроконечных шляпах носитьпродукты на рынок, подвесив корзины на длинные жерди. А мальчуганы все также будут ездить верхом на буйволах. Я люблю буйволов, они не терпят нашегозапаха, запаха европейцев. И запомните: с точки зрения буйвола, вы - тожеевропеец. - Их заставят верить в то, что им говорят, им не позволят думать, каким хочется. - Думать - это роскошь. Уж не воображаете ли вы, что, возвращаясь ночьюв свою глиняную хижину, крестьянин размышляет о Боге и Демократии? - Разве в стране нет никого, кроме крестьян? А образованные люди?По-вашему, они будут счастливы? - Нет, - сказал я. - Мы ведь привили им наши идеи. Мы обучили ихопасной игре, вот почему мы и торчим здесь в надежде, что нам не перережутглотки. Мы заслужили, чтобы нам их перерезали. Хотелось бы мне, чтобы иваш друг Йорк тоже был здесь. Интересно, как бы ему это понравилось. - Йорк Гардинг очень храбрый человек. Знаете, в Корее... - Он ведь там не служил в армии. У него был обратный билет. С обратнымбилетом в кармане храбрость становится душевной гимнастикой, вродемонашеского самобичевания: "Сколько я выдержу?" А вот эти бедняги не могутудрать на самолете домой. Эй, - обратился я к ним, - как вас зовут? - Мнеказалось, что, узнав их имена, мы как-нибудь втянем их в беседу. Ответа непоследовало; они лишь угрюмо поглядывали на нас и сосали свои окурки. -Наверно, думают, что мы французы, - сказал я. - В том-то все дело, - подхватил Пайл. - Ваш противник не Йорк, афранцузы. Их колониализм. - Ах, уж эти мне ваши "измы" и "кратии". Дайте мне факты. Если хозяинкаучуковой плантации бьет своего батрака, - ладно, я против него. Но онбьет его вовсе не по инструкции министра колоний. Во Франции он, верно,бил бы свою жену. Я помню одного священника - такого нищего, - у него небыло даже лишней пары штанов, - в холерную эпидемию он по пятнадцати часовв день обходил одну хижину за другой, питаясь рисом и соленой рыбой, апричащал из старой чашки и деревянной тарелки. Я не верю в бога, но я затакого священника. Может, и это, по-вашему, колониализм? - Да, конечно, колониализм! Йорк говорит, что часто хорошиеадминистраторы больше всего мешают уничтожить плохую систему. - Как бы там ни было, французы гибнут каждый день... и это отнюдь неабстракция. Они не втягивают в войну здешних людей умелой ложью, как вашиполитиканы... или наши. Я был в Индии, Пайл, и я знаю, какой вред могутпринести либералы. У нас больше нет партии либералов, зато либерализмзаразил все другие партии. Все мы либо либеральные консерваторы, либолиберальные социалисты; у всех у нас чистая совесть. Лучше уж бытьэксплуататором, который открыто дерется за то, чтобы эксплуатировать, иумирает за это. Посмотрите на историю Бирмы. Мы вторглись в эту страну -нашлись племена, которые нас поддержали; мы победили, но, как и вы,американцы, мы в те дни не признавали себя колониалистами. Наоборот, мызаключили мир с королем, вернули ему его край и предоставили распинать ираспиливать на части наших союзников. Они были простаками. Они думали, чтомы не уйдем. Но мы, либералы, боялись нечистой совести. Труэн сказал: - Сегодняшняя операция - это не самое скверное, что может выпасть надолю такого, как я. Когда летаешь над деревней, тебя могут сбить. Риск и уменя, и у них одинаковый. Вот что я ненавижу, это бомбежку напалмом. Стысячи метров, в полной безопасности, - он безнадежно махнул рукой, -смотришь, как огонь охватывает лес. Бог его знает, что бы ты увиделоттуда, снизу. Бедняги горят живьем, пламя заливает их, как вода. Онинасквозь пропитаны огнем. - Труэн говорил, злясь на весь мир, который нежелает ничего понимать. - Разве мне нужна война за колонии? Стал бы яделать то, что делаю, ради каких-то плантаторов? Пусть меня лучше предадутвоенно-полевому суду! Мы всегда воюем за вас, а всю вину несем мы же. - Да, но тот сампан... - сказал я. - И сампан тоже. - Он следил за тем, как я потянулся за второй трубкой.- Я завидую вашему умению убегать от действительности. - Вы не знаете, от чего я бегу. Не от войны. Она меня не касается. Я кней непричастен. - Она всех коснется. Придет и ваш черед. - Только не меня. - А почему вы хромаете? - Они имели право в меня стрелять, но не делали даже и этого. Онихотели разрушить вышку. Опаснее всего подрывники. Даже на Пикадилли. - Настанет день, и вам придется стать на чью-нибудь сторону. - Нет, я возвращаюсь в Англию. - Помните, вы как-то раз показывали мне фотографию... - А-а... я ее разорвал. Она от меня ушла. - Простите. - Такова жизнь. Сначала уходишь ты, потом течение меняется. Ещенемножко, и я поверю в возмездие. - Я в него верю. Первый раз, когда я сбросил напалм, у меня мелькнуламысль: вот деревня, где я родился. Тут живет старый друг моего отца мсьеДюбуа. Булочник - в детстве я очень любил нашего булочника, - вот он бежиттам, внизу, объятый огнем, который я на него сбросил. Даже те, из Виши, небомбили свою собственную страну. Я казался себе куда хуже их. - Но вы продолжаете делать свое дело. - Потом горечь проходит. Она возвращается, когда бомбишь напалмом. Вобычное время мне кажется, что я защищаю Европу. Те, другие, они тожеиногда позволяют себе всякие безобразия. Когда в сорок шестом году ихвыгнали из Ханоя, они оставили там страшную память. Они не жалели тех,кого подозревали в помощи нам. В морге лежала девушка, - у нее отрезалигрудь, а ее любовника изувечили... - Вот почему я не хочу ни во что вмешиваться. - Дело тут не в убеждениях и не в жажде справедливости. Все мы вочто-нибудь вмешиваемся, - стоит только поддаться чувству, а потом уже невыпутаешься. И в войне и в любви, - недаром их всегда сравнивают. - Онпечально взглянул на кабину, где лежала метиска, наслаждаясь глубоким,хоть и недолгим покоем, и сказал: - Да я, пожалуй, и не хотел бы ничегодругого. Вон лежит девушка, которую впутали в войну ее родители, - что сней будет, когда порт падет?. Франция - только наполовину ее родина... - А он падет?. - Вы ведь газетчик. Вы лучше моего знаете, что мы не можем победить. Вызнаете, что дорога в Ханой перерезана и каждую ночь минируется. Вы знаете,что каждый год мы теряем целый выпуск Сен-Сира. Нас чуть было не побили впятидесятом году. Де Латтр дал нам два года передышки - вот и все. Но мы -кадровые военные, мы должны драться до тех пор, пока политики не скажутнам: "Стоп!" Они возьмут да и сядут в кружок и договорятся о мире, которыймог быть у нас с самого начала; и тогда эти годы покажутся полнойбессмыслицей. - На его некрасивом лице, - я вспомнил, как он подмигнул мнетогда, перед пикированием, - застыло выражение привычной жесткости, ноглаза смотрели, как из отверстий картонной маски, совсем по-детски. - Вамне понять, какая это бессмыслица, Фаулер. Вы ведь не француз. - Вы в самом деле хотите унять мистера Пайла? - Вы бы только его видели, Хен! Он стоял и объяснял мне, что этодосадная ошибка, что там должен был быть парад. Он сказал, что прежде чемидти к посланнику, ему надо почистить ботинки... - Конечно, вы могли бы рассказать все это полиции. - Она тоже не интересуется Тхе. Разве она посмеет тронуть американца?Он пользуется дипломатической неприкосновенностью. Окончил Гарвард.Посланник очень им дорожит. Хен, понимаете, там была женщина... Ееребенок... Она-прикрыла его своей соломенной шляпой. Не могу забыть. И ещедругой ребенок, в Фат-Дьеме... - Успокойтесь, мистер Фаулер. - Что еще взбредет ему в голову, Хен? Сколько бомб и сколько мертвыхдетей можно получить из одной бочки диолактона? - Вы согласны помочь нам, мистер Фаулер? - Он сослепу вламывается в чужую жизнь, и люди умирают из-за егоглупости. Жаль, что ваши не прикончили его на реке, когда он плыл изНам-Диня. Судьба многих людей была бы совсем другой. - Я с вами согласен, мистер Фаулер. Его необходимо унять. У меня естьпредложение. - Кто-то осторожно кашлянул за дверью, а потом шумно сплюнул.- Не могли бы вы пригласить его сегодня вечером поужинать во "Вье мулен"?.Между половиной девятого и половиной десятого... - Зачем?.. - Мы с ним побеседуем по дороге, - сказал Хен. - А если он будет занят? - Пожалуй, лучше, если вы попросите его зайти к вам, скажем, в шестьтридцать. Он в это время свободен и несомненно придет. Если он согласитсяс вами поужинать, подойдите к окну с книжкой, словно вам темно. - Почему именно во "Вье мулен"? - "Вье мулен" стоит у моста в Дакоу; надеюсь, мы там найдем местечко,чтобы поговорить без помехи. - Что вы с ним сделаете? - Вы ведь не хотите этого знать, мистер Фаулер. Обещаю вам, мы поступимс ним так деликатно, как позволят обстоятельства. - Невидимые друзья Хеназашевелились за стеной, как мыши. - Вы поможете нам, мистер Фаулер? - Не знаю, - сказал я. - Не знаю. - Рано или поздно, - объяснил мне Хен, и я вспомнил слова капитанаТруэна, сказанные им в курильне опиума, - рано или поздно человекуприходится встать на чью-нибудь сторону. Если он хочет остаться человеком. Я щелкнул комара, зудевшего у меня над ухом, и заметил, чтоДомингес вздрогнул. - Не волнуйтесь, я его не убил. - Домингес болезненноусмехнулся. Ему трудно было объяснить свое отвращение к убийству, - вконце концов, он ведь был христианин, один из тех, кто научился у Неронапревращать живых людей в свечки. - Вам ничего не нужно? - спросил он. Он не пил, не ел мяса, не убивал.Я завидовал кротости его духа. А помните, как мы тогда по душам поговорили? Будтоэто была последняя ночь в нашей жизни. Я многое тогда о вас узнал, Томас.Мы смотрим на вещи по-разному, но, наверно, для вас это правильно - ни вочто не вмешиваться. Вы стояли на своем до конца; даже когда вам размозжилоногу, вы и то оставались нейтральным. - Рано или поздно наступает перелом, - сказал я. - И ты не можешьустоять перед напором чувств. - Для вас он еще не наступил. И вряд ли когда-нибудь наступит. Я воттоже никогда не переменюсь... Разве что после смерти, - добавил он весело. - Даже после того, что было утром? Неужели и это не может изменить вашивзгляды? - Война требует жертв. Они неизбежны. Жаль, конечно, но не всегда ведьпопадаешь в цель. Так или иначе, они погибли за правое дело. - А если бы речь шла о вашей старой няньке, которая пекла пироги счерникой? Что бы вы сказали тогда? Он не ответил на мой выпад. - Можно даже сказать, что они погибли за Демократию. - Не знаю, как перевести это на язык вьетнамцев... - И вдруг япочувствовал страшную усталость. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел ипоскорее умер. Тогда я смогу начать жизнь сызнова, - с той самой минуты,когда он в нее вошел. «Сили и слава» Мальчик подошел, а его товарищи стояли испуганным полукругом и следили заними с безопасного расстояния. - Как тебя зовут? - Луис. - Так вот, - сказал лейтенант, не находя нужных слов. - Учись целиться. - Я хочу научиться, - с жаром сказал мальчик. Его взгляд был прикован ккобуре. - Хочешь посмотреть, какое у меня оружие? - спросил лейтенант. Он вынулиз кобуры свой тяжелый пистолет и протянул его мальчику. Остальные детиосторожно подошли поближе. Он сказал: - Вот это предохранитель. Поднимиего. Так. Теперь из него можно стрелять. - Он заряжен? - спросил Луис. - Он всегда заряжен. Между губами у мальчика показался кончик языка; он судорожно глотнул,будто учуял запах еды. Теперь все ребята столпились вокруг лейтенанта.Один - посмелее - протянул руку и тронул кобуру. Они взяли лейтенанта вкольцо. И, пряча пистолет, он почувствовал, что и ему передалось их робкоесчастье. - Как он называется? - спросил Луис. - Кольт калибра девять и шестьдесят пять. - На сколько пуль? - На шесть. - Вы кого-нибудь убили из него? - Пока еще нет, - ответил лейтенант. У ребят захватило дух от восторга. Лейтенант стоял, держа руку накобуре, и смотрел в карие, внимательные, полные терпения глаза. Вот закого он борется. Он изгонит из их детства все, что ему самому приносилоодно горе, - нищету, суеверие, пороки. Они заслуживают правды о пустойвселенной, о холоде остывающей земли и права на счастье - любое, какого имзахочется. Ради них он был готов испепелить весь мир - сначала Церковь,потом иностранцев, потом политиков - даже его начальнику придетсякогда-нибудь сгинуть. Он начнет жизнь с такими вот ребятами заново - снуля. - Вставай, мул, вставай. - Маленький тощий человек в рваной одеждевпервые за много лет, как обычный крестьянин, ехал к себе домой. Но даже если б он двинулся к югу и миновал эту деревню - что ж, однимпопущением больше. Последние годы были полны таких попущении - сначала онперестал соблюдать церковные праздники и дни поста и воздержания; потом -бревиарий [служебник католического духовенства, содержащий отрывки изБиблии, сочинений отцов церкви, житий святых, псалмы, молитвы, гимны и др.тексты, употребляемые при богослужении; состоит из четырех частей(соответственно временам года) по четыре главы в каждой], он уже не такчасто открывал свой бревиарий и наконец бросил его в порту во времяочередной попытки бежать. За ним исчез и алтарный камень [плоский камень,на котором католические священники служили литургию] - таскать его засобой стало опасно. Служить обедню без алтарного камня было нельзя. Может,ему грозит лишение сана, но кары духовные уже казались нереальными в этомштате, где единственной карой была гражданская - смерть. Привычный ходжизни дал трещину, как прорванная плотина, и в нее просачиваласьзабывчивость, размывая то одно, то другое. Пять лет назад он поддалсянепростительному греху - отчаянию и теперь с непонятной легкостью на душевозвращался туда, где отчаяние овладело им, потому что и отчаяния неосталось. Священник он плохой - он знал это; таких называют "пьющийпадре", но теперь все его прегрешения ушли из сердца и из памяти. Где-тоони незаметно скапливаются, эти обломки его прегрешений, и когда-нибудь,наверно, совсем забьют источник благодати. Но пока что он живет, зная, чтотакое страх, усталость и постыдная легкость на сердце. Шлепая по грязи, мул вышел на просеку, и они снова углубились взаросли. Теперь отчаяние не терзало его, но это, разумеется, не значило,что он не заслужил проклятия, - просто с годами тайна становилась всенепостижимей: проклятый влагает тело Господне в уста людей. Каким страннымслугой обзавелся дьявол! Его мысли были полны простеньких мифов: архангелМихаил в латах поразил дракона, и ангелы с дивными струящимися кудрями,словно кометы, низвергались в пространство, ибо, по словам одного из отцовцеркви, испытали зависть к людям, которым Господь уготовил безмерный дар -жизнь. Вот такую жизнь. Емувспомнилась пословица - она возникла из глубин его детства; ее любилповторять его отец: "Нет ничего лучше запаха хлеба, нет ничего вкуснеесоли, нет ничего теплее любви к детям". - Признаться вам в моих грехах? Вы должны выслушать. Я брал деньги уженщин, сами знаете за что, и я платил мальчикам... - Я не хочу тебя слушать. - Это ваш долг. - Ты ошибаешься. - Э-э, нет, не ошибаюсь. Меня не проведешь. Слушайте: я давал деньгимальчикам - понимаете за что? И ел мясное по пятницам. - Отвратительнаясмесь грубого, пошлого, чудовищного била из этой пасти с двумя желтымиклыками, а рука, державшая его за щиколотку, все тряслась и тряслась влихорадочном ознобе. - Я лгал, я не помню, сколько лет не соблюдаювеликого поста. Раз я спал с двумя женщинами. Я все про себя расскажу... -Самомнение так и лезло из него; он не представлял себе, что является всеголишь частицей мира предательств, насилия, похоти - мира, в котором весьего срам ничего не значил. Сколько раз приходилось священнику выслушиватьтакие признания! Человек так ограничен: он даже не способен изобрестиновый грех - все это есть и у животных. И за этот мир умер Христос! Чембольше видишь вокруг себя зла, чем больше слышишь о нем, тем большейславой сияет эта смерть. Легко отдать жизнь за доброе, за прекрасное - зародной дом, за детей, за цивилизацию, но нужно быть Богом, чтобы умеретьза равнодушных, за безнравственных. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь смуглыймальчик-индеец с длинным разрезом глаз, бывало, спрашивал его: "А какойон, Бог?" - и он отвечал - бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, аиной раз, расширяя свой ответ, включал туда же братьев и сестер, чтобывопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения,сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве. Но в самойсердцевине его собственной веры было убеждение в тайне - в том, что все мысозданы по образу и подобию Божьему: Бог - это и отец, но он же и полицейский, и преступник, и священник, ибезумец, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, икорчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, влюбовных объятиях. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет озамысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божье. И вотсейчас этот образ Божий трясся на спине мула, прикусив желтыми зубаминижнюю губу, и образ Божий совершил свое отчаянное деяние с Марией вхижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем,что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своемгрехе. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаныревнителями новой политики; каменный ангел стоит без одного крыла, анадгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокуюболотную траву. У изображения матери Божией над могилой какого-тобогатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, точно уязыческой Венеры. Непонятно! И откуда в человеке эта страсть к разрушению- ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если бы Господь был похож нажабу, можно бы перевести всех жаб на земле, но когда он подобен тебе, малоуничтожить каменные статуи - надо убить самого себя среди вот этих могил. - Ты не знаешь, что правильно. А священники знают. После минутного колебания он отчетливо проговорил: - Я сам священник. Это был конец; надеяться больше не на что. Десять лет травли подошли ксвоему завершению. Вокруг него все смолкло. Тюрьма - как мир: в ней всегобыло много - и похоти, и преступлений, и несчастной родительской любви.Тюрьма смердела. Но он понял, что в конце концов здесь можно обрестипокой, если знаешь, как мало тебе осталось жить. - Священник? - наконец сказала женщина. - Да. - А они это знают? - Нет еще. Чьи-то пальцы нащупали его рукав. Голос сказал: - Зачем вы говорите об этом? Отец, кого здесь только нет! И убийцы и... Голос, поведавший ему о преступлении, сказал: - Не оскорбляй меня. Я убил человека, но это еще не значит, что... -Повсюду слышался шепот. Тот же голос продолжал с горечью: - Ты думаешь, ядоносчик? Только потому, что когда тебе говорят: "Твоя мать шлюха..." Женщина вдруг сказала: - Подумать только! Среди нас мученик. Священник тихонько засмеялся; он не мог удержаться от смеха. Он сказал: - Вряд ли мученики такие, как я. - И вдруг к нему вернуласьсерьезность; он вспомнил слова Марии. Нехорошо, если из-за него надЦерковью будут насмехаться. Он сказал: - Мученики - святые люди. Есличеловек погиб, это еще не значит, что... Нет. Говорю вам, у меня на душесмертный грех. Я делал такое, о чем даже рассказать вам не посмею. Могутолько шепотом поведать о своих грехах в исповедальне. - Его слушаливнимательно, как в церкви. Он подумал: ведь здесь обязательно сидитгде-нибудь Иуда, но в лесной хижине Иуда был рядом. В сердце его родиласьогромная, безрассудная любовь к обитателям этой тюрьмы. И ему вспомнилось:"Господь так возлюбил мир..." Он сказал: - Дети мои, не считайте менямучеником - они совсем не такие. Вы дали мне прозвище. Я слышал его, частослышал. Пьющий падре. А здесь я потому, что у меня в кармане нашли бутылкубренди. - Он попытался высвободить из-под себя ноги; их уже не сводилосудорогой; они онемели, всякое ощущение пропало. А, пусть! Ему уже недолго пол