Вот это и есть то, что я имею в виду: я опасался, как бы не обмануло нас все, что, по нашим словам, дружественно на основе этого первоначала и представляет собой как бы его отображение, в то время как само это первоначало есть истинно дружественное. Давайте поразмыслим вот над чем: когда кто-нибудь ценит что- либо чрезвычайно высоко — например, когда отец всему своему достоянию предпочитает своего сына,— он ведь должен из предпочтения к своему сыну высоко ценить и что-то еще? Например, если бы он увидел, что тот выпил цикуту, он ведь выше всего ценил бы тогда вино, считая, что оно может спасти его сыну жизнь?
Под вином можно понять мудрость, а сосуд – книги, болезнь – безумие или невежество
— Несомненно,— откликнулся Менексен.
— А также и сосуд, в котором содержалось бы это вино?
— Конечно.
— Но значит ли это, что в таких обстоятельствах он не делает никакого различия между глиняным кубком и своим сыном или между своим сыном и тремя мерами вина? Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во 220. имя которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко ценим золото и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то, во имя чего мы копим и золото и все остальные средства. Так ли мы скажем?
— Разумеется, так.
Поговорили о цели и средствах
— Но не то же ли самое относится к дружественному? Все то, что мы называем дружественным нам из-за ь некоего иного дружественного, дружественно не в собственном смысле этого слова: на самом деле дружественно, как видно, лишь то самое, к чему устремляется все это так называемое дружественное
|
|
— По-видимому, так оно и есть,— сказал Менексен. — Значит, то, что дружественно по существу, дружественно не из-за какого-то другого дружественного?
— Это верно.
— Значит, следует исключить то, что дружественное дружественно по причине какого-то другого дружественного. А благо — это нечто дружественное?
— Мне кажется, да.
— Итак, благо любят по причине зла, и дело обстоит следующим образом: если бы из трех вещей, сейчас нами перечисленных,— блага, зла и того, что не есть ни благо ни зло,— остались бы только две, причем зло бы исчезло и ничему больше не грозило — ни телу, ни душе, ни всему остальному, что мы определили как само по себе ни плохое ни хорошее, то благо не принесло бы нам никакой пользы, но оказалось бы бесполезным? Если ничто не наносит нам более ущерба и мы не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится d ясным, что мы любим и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды нив каком лекарстве. Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда сами находимся по средине между благом и злом; само же по себе — как самоцель — оно ведь не приносит никакой пользы?
Здесь мы обсудили, что часто человек начинает ценить только то, чему он знает цену. К сожалению, что-то хорошее мы начинаем ценить тогда, когда столкнулись с плохим, здоровье человек начинает беречь тогда, когда появляются проблемы. Может быть Адам и Ева не смогли по-настоящему оценить рай, не вкусив плод от дерева познания добра и зла. О.Мефодий сделал комментарий, что они уже имели представление о зле, но через послушание должны были дойти постепенно к познанию добра и зла, но они совершили ошибку и преступили через повеление Бога.
|
|
— Похоже, что нет,— отозвался Менексен.
— Итак, нам дружественно то, к чему устремляется все остальное, именуемое нами дружественным из-за е иного дружественного, кое ничем не напоминает остальных. Последние именуются дружественными из-за того дружественного, кое в полную противоположность остальному оказывается истинно дружественным, дружественным по самой своей природе: ведь остальное для нас дружественно по причине враждебного; если же враждебное исчезает, оно, по-видимому, не будет больше нам дружественным.
— По крайней мере,— сказал Менексен,— если верить сказанному сейчас.
— Но,— спросил я, — во имя Зевса, если зло погибнет, исчезнут ли также голод и жажда или другие по- 221 добные вещи? Или, коль скоро существуют люди и другие живые существа, голод останется, хотя он.и не будет вредоносным? Также и жажда и другие вожделения не будут больше злом, ибо ведь зло погибло? Или вообще вопрос о том, что тогда будет или чего не будет, смехотворен? Кому ж это может быть ведомо? Однако одномы знаем, а именно что в настоящее время голодающий человек может испытывать и урон и пользу. Не так ли?
— Разумеется.
— Значит, и терпящий жажду или испытывающий другие подобные вожделения может иногда испытывать их с пользой для себя, иногда — во вред, а иногда и не так и не этак?
|
|
Есть желания по природе, они не добры не злы.
— Несомненно.
— Что ж, если зло погибнет, следует ли из этого, что вместе с ним должно погибнуть и то, что не является злом?
— Вовсе нет.
— Значит, вожделения, кои не хороши и не дурны, останутся и тогда, когда погибнет зло?
— Очевидно.
— Так вот, возможно ли, испытывая к чему-либо вожделение и страсть, не любить то, что вызывает эти страстные вожделения?
— Мне кажется, нет.
— Значит, и после исчезновения зла останется что-то дружественное?
— Да.
— Но ведь если зло — причина того, что нечто является дружественным, то после его гибели ничто не может быть дружественным чему-то другому. Коль скоро причина погибла, не может продолжать существование то, чему она служила причиной.
— Ты прав.
— А разве мы не признали, что дружественное дружественно чему-то и по какой-то причине? Мы ведь считали тогда, что причина эта — зло, и именно по причине зла то, что и не хорошо и не плохо, дружественно хорошему.
— Это правда.
— А вот теперь, похоже, обнаруживается какая-то иная причина взаимной дружбы.
— Да, похоже, что так.
— Значит, и в самом деле, как мы говорили недавно, вожделение есть причина дружбы и вожделеющее дружественно тому, к чему оно вожделеет, и тогда, когда оно вожделеет, а то, что мы прежде говорили относительно дружественного, оказывается вздором, словно поэма, изобилующая длиннотами?
— Это возможно.
338 — Однако вожделеющее вожделеет к тому, в чем оно нуждается 33. Не так ли?
— Да.
— Значит, нуждающееся дружественно тому, в чем оно нуждается?
— Мне так кажется.
— Нуждается же оно в том, чего оно каким-то образом лишено?
— Как же иначе?
— Итак, Менексен и Лисид, похоже, что любовь, дружба и вожделение оказываются чем-то внутренне нам присущим 34.
Они с этим согласились.
— Значит, коль скоро вы между собою друзья, вы по своей природе друг другу родственны.
— Да, несомненно! —воскликнули они в один голос.
— И если, мальчики,— сказал я,— кто-либо из двух вожделеет к другому или любит его, то, следовательно, 222 он не вожделел, не любил бы его и не испытывал бы к нему дружеского чувства, если бы не был каким-то образом родствен любимому — душою ли или неким свойством, привычкой либо особенностью души.
— Несомненно,— отозвался Менексен; Лисид же промолчал.
— Далее,— заметил я,— мы, естественно, должны любить родственное нам по своей природе.
— Да, это естественно,— сказал Менексен.
— А посему подлинно любящему, а не делающему вид, что он любит, любимец должен отвечать любовью.
На это Лисид и Менексен едва кивнули
А я, желая пересмотреть сказанное заново, говорю:
— Если нечто родственное отлично от подобного, то, как мне кажется, Лисид и Менексен, мы говорим дело относительно дружбы. Если же подобное и родственное — одно и то же, нелегко нам будет отбросить наше прежнее рассуждение, ибо тогда окажется, что подобное подобному вовсе не бесполезно в силу своей подобности; и уж совсем чистым вздором выглядело бы допущение, будто бесполезное дружественно. Итак, не с желаете ли вы,— продолжал я,— поскольку мы уже почти пьяны от слов, согласиться с утверждением, что родственное чем-то отлично от подобного?
Очень важно для христианства – есть два понятия подобосущный, подобный и единосущный – свой
Существенные трудностив определении понятия дружбы
Конечно, желаем,
— Не предположим ли мы также, что благо родственно всему, зло же, наоборот, чуждо? Или что зло родственно злу, благо — благу, а то, что не есть ни благо ни зло,—тому, что не есть ни благо ни зло?
Они согласились со всеми членами этого положения. — Итак, мальчики,— сказал я,— мы снова впали в то недоразумение относительно дружбы, которое отбросили раньше: получается, что несправедливый человек несправедливому и дурной дурному будет таким же другом, как хороший человек хорошему.
— Похоже, что так,— откликнулся Менексен.
— Далее, если мы утверждаем, что благое и родст венное тождественны 3, разве это не то же самое, что сказать: только хороший человек — друг хорошему?
— Конечно, то же самое.
— Однако припоминаете ли вы, что и по этому пункту мы, как нам казалось, себя опровергли?
— Припоминаем.
— Но как же еще можем мы воспользоваться нашим рассуждением? Не ясно ли, что никак? У меня возникла потребность, подобно мудрым судьям, пересмотреть с самого начала все нами сказанное. Итак, если ни любящие, ни любимые, ни подобные, ни неподобные, ни добрые люди, ни родственные, равно как и все прочее, что мы перечислили,— я уж и не упомню всего, такое этих вещей было множество,— если ничто из этого не является дружественным, мне нечего больше сказать.
Сократический прием, заставляет людей начинать думать, какие-то основы положены. Дальше – решение за думающим.
Очень важно, что для Платона и др.греков почти невозможно было совместить мысль о том, что мы можем быть едины по природе и различны в лицах, то есть равно обладать одной природой – то есть быть родственными и быть совершенно различны по ипостасям (Св.Троица – это именно откровение, до которого только отчасти дошли др.греки)
Говоря это, я имел в виду привлечь к нашей беседе кого-нибудь из тех, кто постарше. Но тут, подобно злым демонам, приблизились воспитатели Менексена и Лиси- да, ведя за собою их братьев; они позвали мальчиков и приказали им идти домой. Было уже позднее время. Мы и все стоявшие вокруг нас хотели было их прогнать, но, поскольку они не обращали на нас никакого внимания и, сердито лопоча что-то на своем варварском наречии, продолжали их звать, нам показалось, что они перепились на празднестве Гермеса и не в состоянии с нами разговаривать 36; побежденные, мы прервали нашу беседу. Однако, когда они уже уходили, я сказал:
— Вот видите, Лисид и Менексен, я, старик, вместе с вами оказался в смешном положении. Ведь все, кто уйдет отсюда, скажут, что мы, считая себя друзьями — я и себя отношу к вашим друзьям,—оказались не в состоянии выяснить, что же это такое —друг.