«Проклятый край», — думает негр Флориндо. Потому-то он и хочет уйти отсюда с Варапау. Край, где человек умирает от удара и некому помолиться за упокой его души. Призрачное пламя свечи причудливо извивается перед глазами Флориндо, он заливает водкой печальные мысли. Рита заинтересована разговорами о терно. Флориндо смотрит на крепкие икры её ног.
Варапау возбужденно и очень красноречиво описывает красоту праздничной процессии.
— Это будет здорово, — говорит он, и все присутствующие, всецело поглощенные мыслью о терно, забывают о мёртвом, об исхудавшем Ранульфо с зелёным лицом. Варапау смотрит на собравшихся, и ему приходит в голову блестящая идея: «Здесь сейчас столько людей, что можно устроить репетицию». Но он не решается высказать свое пожелание, боится, что это может показаться неуважением к покойному. Хотя, впрочем, наоборот, это будет как будто праздник в честь Ранульфо. Ранульфо ведь так любил помечтать о терно! Уж так любил, что даже стал разговорчивее, высказывал свои мнения, — он, Ранульфо, который не проронил ни слова с тех пор, как его высекли. Почему не устроить репетицию терно здесь, подле него? Так бедняжка хоть увидит пляски терно перед тем, как его зароют. Варапау смотрит на присутствующих: что-то они скажут?
Гитара Капи лежит на нарах. Она пригодится для репетиции. Бутылка передаётся из рук в руки, жадные рты сосут водку большими глотками. Больше всех льёт негр Флориндо, один лишь он смотрит на зелёное, иссушённое лихорадкой лицо мертвеца. Здесь собрались мужчины и женщины, репетиция может хорошо удаться.
— А если бы, друзья, мы попробовали…
Все повернулись к нему. Варапау уважают в фазенде, он человек толковый.
— Что?
Негр Флориндо думает, что Варапау хочет просить полковника освободить на завтра двух человек, чтобы снести тело Ранульфо в посёлок.
— …Если бы устроить репетицию терно?
— Сейчас? — Отец Риты испуган.
В наступившей тишине все смотрят на умершего, словно ожидая, что он решит. Но Ранульфо, оцепенелый, безразличный ко всему, не отвечает. Рита, которой предложение Варапау пришлось по вкусу, ждёт с нетерпением, что-то будет. Капи находит, что это неуважение к умершему, обида ему. Отпевание — дело серьёзное, бог их накажет потом, если они этого не понимают. Флориндо увлечён мыслью о репетиции, но ему страшно. Он думал, что Варапау предложит другое: поутру отнести умершего на кладбище, поговорить с полковником, попросить, чтоб назавтра освободили двух человек… Терно — это прекрасная вещь, репетиция будет весёлой, он сможет танцевать с Ритой. Какие у неё бёдра! Ранульфо не обидится: с тех пор как его высекли, Ранульфо вообще не замечал, что происходило вокруг. Варапау объясняет:
— Это для него. Что же делать, если над ним и помолиться некому? Лежит тут брошенный, страшный такой… Он никогда ни с кем не разговаривал, всё не мог забыть кнута. Кто этого не знает? Но когда я заговорил с ним про терно, он оживился, смеялся, совсем другой стал… Верно, Капи? Верно ведь, Флориндо? Он разговорился, даже стал спорить, собирался выступить в терно, это было уж решено. Некому над ним помолиться, репетицию надо устроить как раз для него, так он уйдёт довольный, увидит терно… Молитв над ним не читают, мы для него репетицию устроим, это, конечно, не то же самое, ну и что ж!
Уж этот Варапау придумает… Хитрый мулат. Как говорит-то складно! Такой кого хочешь убедит…
— Он даже улыбается, словно хочет сказать, что согласен…
Тогда Рита встает, протянув вперед руки, почти крича:
— Так давайте репетировать…
— Давайте репетировать…
— Капи, играй…
Капи ворчит, никогда он такого отпевания не видел. Но всё же берёт гитару, перебирает струны, настраивает. Все встали с мест, только негр Флориндо смотрит на покинутого Ранульфо, на его огромные ноги, на липкую пену у губ. Проклятый край…
И репетиция начинается здесь же, в этой комнате, около покойника.
— А что же петь-то будем?
Никто не знает песен терно, Капи знает отдельные отрывки, но это слишком мало. Придётся петь местные песни, печальные песни работников плантаций.
— Пой, Флориндо.
Негр запевает:
В печи сгорел Манека,
в час, когда начинался закат…
Рита выходит вперёд, Варапау всем заправляет, пляска начинается. Здесь же, около покойника, который словно наблюдает за танцующими, заинтересованный.
— Разве я не говорил, что ему это понравится?
Рыдает гитара Капи, в Сеара он никогда не видел такого отпевания. Пляшут все, мужчины и женщины, двумя рядами, повернувшись в сторону кровати, на которой лежит покойник. Словно это действительно отпевание, та самая заупокойная молитва, которой над ним не читали, которой Селестина не успела произнести:
Страшная печь-убийца,
она убивает нас
В печи сгорел Манека,
значит, настал его час…
Капи никогда не видел такого отпевания. Ни Варапау, ни Флориндо, ни Рита не видели. Но никто уже не боится, они ведь поют для умершего и пляшут для него — чтобы Ранульфо ушел весёлый, забыл про побои, только бы о терно вспоминал. Рита берёт в руки свечу, только что стоявшую у ног усопшего.
— При всяком терно, — говорит она, — должен быть фонарь.
Для Ранульфо не читали молитв, зато для него теперь поют, теперь в его честь пляшут. Красивое отпевание, такого ещё на свете не бывало, думает Капи.
Входит полковник. Пенье и пляска останавливаются, свеча возвращается к ногам Ранульфо. Почтительное молчание встречает Фредерико Пинто. Он садится на деревянную скамью и предлагает Рите сесть рядом с ним. И с любопытством спрашивает:
— А где же Селестина?
— Она уже ушла…
— А вы что, молились?
Работники переглядываются, они ждут, что ответит Варапау. Только он может всё объяснить полковнику.
— Разве вы не видите, что никто не молится, сеньор полковник? Его собирались похоронить как дикаря какого-нибудь. Ведь вы, сеньор, знаете, что он всё молчал, с тех пор как… — Варапау закончил совсем тихо: — С тех пор, как его били…
Фредерико продолжает вопросительно смотреть на него.
— Ну вот народ и решил… Решили мы терно устроить…
— Терно?!
— Ну да, терно «Царей волхвов»… Вот мы и репетируем, чтоб он посмотрел, чтоб не ушел в могилу грустный, вспоминая порку…
Фредерико глядит на умершего. Он велел его высечь, чтоб другим пример показать. Фредерико чувствует смутные угрызения совести, ему хочется объяснить людям, почему он это сделал. Не со зла, не для своего удовольствия. Для примера.
— Зачем он хотел убежать?!
Все закивали головой.
— Зачем он хотел убежать?
Полковник задумался: да, он велел наказать Ранульфо. Но что ему ещё оставалось делать, когда поймали беглеца? Он же не для своего удовольствия его наказал. Разве здесь, на плантациях какао, что-нибудь делается для собственного удовольствия? Плохо бы ему пришлось, если б он гладил по головке тех, кто пытается бежать из фазенды, чтобы не платить долг в лавку! Ни одного работника не осталось бы… Да так бы все помещики разорились. Надо заставить уважать себя любым способом. Это — закон неписаный, но всем известный; он уж много лет существует. И нарушившие его должны быть наказаны в назидание другим. Фредерико не виноват.
Он уселся поудобнее на краю скамьи, положил ногу на ногу, взглянул на Варапау. Рита придвинулась к нему, он чувствовал её горячее девичье тело.
— Кто ему велел бежать?
Варапау нашел, что сейчас удобный момент:
— Полковник, мы хотели бы…
Фредерико обрадовался возможности отвлечься от своих мыслей:
— Что?
Он угадывал, о чем они будут просить, и готов был согласиться. Они попросят денег, чтобы похоронить Ранульфо в поселке, и ещё попросят отпустить двух человек — нести носилки. Денег-то уйдет немного, но вот люди очень нужны на плантациях, особенно теперь, когда начались дожди. Но он всё-таки даст разрешение, так он загладит свою вину перед Ранульфо.
— Мы хотели просить…
— Я уже знаю, Варапау. Вы хотите похоронить Ранульфо в посёлке… Как будто бы там земля не такая же, как здесь… Но всё равно, я согласен.
Флориндо засмеялся. Он знал, что Варапау хотел совсем другого. Он хотел денег для терно, вот что. Все молчали, не зная, что сказать. Никто и не вспоминал об умершем, все мысли собравшихся были заняты терно. Только полковник и Флориндо смотрели на Ранульфо. Рита прижималась к Фредерико, он чувствовал её тело. Варапау стоял раскинув руки и был похож на птичье пугало. Фредерико ничего не понимал. Его жилистая рука скользнула по талии Риты, ощупав её крутые бедра. Тогда Рита сказала:
— Да мы собирались…
Фредерико почувствовал, что начинает волноваться. Он трогал тело мулатки и вспоминал о Лоле Эспинола. Флориндо следил за ними и был очень оскорблен, словно Рита принадлежала ему. Многое сегодня оскорбляло негра Флориндо. Проклятый край!
— Так в чем же дело? — улыбнулся Фредерико, совсем уже прижавшись к Рите, чувствуя рядом её полную руку и крепкое бедро.
— Мы хотели попросить помочь нам устроить терно…
И все забыли про похороны Ранульфо и, пользуясь тем, что полковник был в добром настроении, начали рассказывать о терно. Рита улыбалась и была особенно красноречива. Фредерико, разговаривая с окружающими, не переставал касаться её теплого тела. За окном шёл дождь. Только Флориндо смотрел на забытого всеми покойника, на его огромные ноги, на оплывающую свечу. Капи держал в руках гитару и кротко улыбался. Флориндо жалел, что он не умеет так хорошо говорить, как Варапау, а то бы он вмешался в разговор, чтобы обсудить похороны.
— Ладно, — говорил Фредерико, — я помогу… Но вы пойдёте с процессией только вечерами, в праздники, в дни святых. Я не хочу держать бездельников на моих плантациях…
Рита от радости захлопала в ладоши. Свеча у ног покойника погасла.
— У кого есть спички?
Капи даже в темноте перебирал струны. Кто-то сказал:
— Будем репетировать?
— Это же для покойника, чтоб он видел, чтоб ему весело было отправляться в ад…
— Он был хороший, бедняжка, он на небо попадет…
— Не говорите о мёртвом, это грех…
— Давайте репетировать. Вы позволите, сеньор?
Фредерико, воспользовавшись темнотой, ущипнул Риту за крепкую девичью грудь. Вспыхнула спичка, осветив лицо Флориндо.
— Сеньор, я один отнесу его на кладбище… Я его в мешок положу… Деньги нужны только, чтоб могильщику заплатить…
Свеча снова осветила ноги умершего. Фредерико оставил в покое Риту и снова вспомнил, как пороли Ранульфо. Но ведь он уже разрешил устроить терно и денег обещал дать! Флориндо стоял молча, без улыбки. Ему было грустно видеть, что никто не думает об умершем. Фредерико устало поднял глаза, взглянул на негра и сказал таким голосом, словно ему только что пришлось выдержать борьбу с самим собой:
— Можешь нести… Пусть двое пойдут, будет легче…
Я ведь не виноват, думал он. Почему, чёрт возьми, он сейчас не может оказаться далеко от всего этого, в Ильеусе, в постели с Лолой?
Варапау напуган:
— А терно?
Полковник махнул рукой: он согласен. Потом встал, поправил шляпу, которую так и не снял, и вышел. Дождь журчал над плантациями какао. Репетиция снова началась около умершего. На повороте полковника нагнала Рита, придумав какой-то глупый предлог. Она прямо навязывалась ему, смеясь, сверкая белыми зубами. Фредерико мягко отстранил ее и продолжал свой путь.
В следующую ночь тоже шёл проливной дождь. В течение этих двадцати четырех часов несколько раз выглядывало солнце и ливень сменялся мелким моросящим дождичком, но это были лишь короткие просветы, после которых снова начинало лить как из ведра. Жители Ильеуса смотрели на небо и уверяли, что это надолго, что так всегда бывает перед урожаем — дождь как заладит, так льёт и льёт, всё наводняя, делая дороги непроходимыми, валя домики на холмах и на Змеином Острове, увлекая в потоках воды глину с холмов Конкиста и Уньян и унося её далеко, в сторону порта и железной дороги; льёт и льёт, превращая в плоды чуть было не высохшие под жарким солнцем цветы деревьев какао. Все благословляют этот дождь; радостный привет дождю передается из уст в уста в городах Ильеусе, Итабуне, Итапире, Бельмонте и Канавиейрас, в посёлках — от Гуараси до Рио-де-Контас, в фазендах и на плантациях. В шесть часов вечера второго дня со времени начала дождей в соборной церкви Сан Жоржи епископ отслужил молебствие. Печальные сумерки сгущались над городом, электрический свет слабо прорывался сквозь мглистую завесу дождя. Свечи горели пред главным алтарём и в приделах, горели у ног воинственного святого, так ярко символизирующего лицо этой земли, ещё недавно гремевшую борьбу за её завоевание. Свечи горели в знак благодарности небу за то, что оно послало дождь. Молебствие было заказано Коммерческой ассоциацией Ильеуса, от имени помещиков и экспортеров. Они благодарили святого покровителя Ильеуса за дождь, от которого зацветают деревья и созревают плоды на плантациях, как будут потом благодарить за солнце, помогающее сушить какао на больших баркасах.
Епископ читал молебствие по-латыни, воспитанницы монастырской школы пели в церковном хоре, а сестра Мария Тереза де Жезус играла на органе, подаренном соборной церкви Ильеуса фирмой «Зуде, брат и K°». Народу было немного. Почти одни только женщины. Полковники и экспортеры ограничились тем, что оплатили молебствие. Они сейчас расхаживали по фазендам или по торговым домам, уверенно заключая коммерческие сделки в ожидании хорошего урожая.
Епископ поднял руки к небу, благословил склонённые головы своей паствы. Затем помолился за её благополучие, за хороший урожай, за укрепление духа жителей Ильеуса. Его глубокий голос отдавался во всех углах церкви, умирая под высокими сводами. Снова послышались звуки органа. Старухи, одна за другой, стали выходить под дождь, за ними несколько мужчин, тоже слушавших молебствие. На следующий день газеты поместили на первой странице отчет о торжественном богослужении.
Однако это молебствие было не единственным религиозным празднеством в этот вечер. В тот момент, когда полковники и экспортеры зажгли свечи пред алтарем Сан Жоржи, негры, портовые грузчики, бродяги, живущие отходами какао, кухарки-негритянки и рыбаки устроили празднество в честь Ошосси — негритянского Сан Жоржи. Это было в Оливенсе, на острове Понталь, где жил Салу, чародей.
Вокруг сгибались под дождем кокосовые пальмы. Кокосовые орехи, сбитые сильным южным ветром, падали на землю и зарывались в песок. Посреди кокосовой рощи находился домик, где Салу творил свое колдовство и вызывал духов «кандомбле».[15]Поселок Оливенса был почти разрушен еще до междоусобиц из-за Секейро Гранде в самом начале борьбы за какао, когда враждующие партии побеждали на выборах с помощью оружия, в те далёкие времена, когда однажды город Ильеус три дня подряд находился в руках бандитов. Рассказывали, что на полу маленькой полуразрушенной часовни с продырявленными стенами ещё и сейчас видны следы крови людей, убитых во время междоусобиц. Оливенса была почти полностью разрушена и больше уже не отстраивалась, уступив свое место Ильеусу. Она находилась неподалеку от квартала Понталь, за полчаса ходьбы; на автомобиле до неё можно было доехать за шесть минут. В этой земле, где все говорило о росте, о прогрессе, о жизни, Оливенса была воплощением упадка, разрушения, смерти. Там жили только рыбаки, отважно выходившие в море на шатких плотах. Были там две-три жалких лавчонки, ветер влетал в окна и свистел в щелях полуразрушенных домов, которые во времена сахарных плантаций, когда Оливенса была важнейшим жизненным центром этих краев, считались лучшими домами всей зоны. Это было ещё до какао, когда в землях Ильеуса зеленел сахарный тростник и примитивные сахарные заводы вокруг плантаций были единственным источником богатства помещиков. Теперь в домах, брошенных прежними хозяевами, жили рыбаки и отсюда отваживались в неверное море, в сторону гавани, а о берег, поросший кокосовыми пальмами, с шумом разбивались огромные волны. Плоты отдыхали под дождем, на балконах домов сушились рыбачьи сети. А в глубине посёлка находился кандомбле, воздвигнутый в честь Ошосси — Сан Жоржи, покровителя Ильеуса и какао.
Существование кандомбле в честь Ошосси не позволяло поселку Оливенса окончательно погибнуть. В дни праздника (а в апреле весь месяц — праздник) негры и мулаты Ильеуса ночью отправлялись в Оливенсу, помолиться святому. Двадцать третьего апреля, в день Сан Жоржи, устраивалась макумба — религиозный обряд с пляской, — собиравшая в Оливенсу народ из самых дальних фазенд. Приходили негритянки, одетые в праздничные платья, негры в красных башмаках и белых накрахмаленных брюках. На песке прибрежья оставались десятки следов от ног паломников. Гремели маленькие барабаны «атабаке», и когда дул норд-вест, звуки их были слышны даже в порту Ильеуса. Когда в год, сулящий засуху, начинались первые дожди, в кандомбле Ошосси тоже устраивали большой праздник. Богатые молились Сан Жоржи в главной церкви Ильеуса, епископ поднимал белые руки, благословляя будущий урожай. Бедняки молились Ошосси, своему Сан Жоржи, в кандомбле Салу, поднимая черные руки в знак благодарности.
Во вторую ночь дождя, ещё с вечера, барабаны атабаке забили дробь, созывая негров на праздник. Из порта Ильеус потянулись ряды лодок: в них сидели нарядные мулатки и негритянки, грузчики-негры с пристани, матросы с кораблей, кутилы из таверны. Толпы людей шли в сторону Оливенсы по сырому от дождя песку пляжа. Другой дороги не было.
Приехало и несколько белых, чтоб посмотреть на религиозное празднество негров. Приехал Руи Дантас, а с ним Пепе и Лола, за которой Руи теперь ухаживал. Танцовщики интересовались ритмами «варварской пляски», и Руи объяснял им (не всегда верно) подробности африканских магических обрядов.
Роза, любовница Мартинса и мечта Варапау, тоже здесь. Она — сердце кандомбле, она танцует в самом центре террейро.[16]Она быстро вертится, сгибаясь всем телом, её бёдра ходят ходуном перед глазами зрителей. Это уже не женщина, а одни только пляшущие бёдра, проносящиеся перед мужчинами, женщинами и богами, перед кокосовыми пальмами и морем. Песни на языке «наго»,[17]гулкие удары барабанов говорят о любви и смерти. Никто не пил, но все уже пьяны от этой африканской музыки, и каждый чувствует присутствие святого, и теперь танцуют только руки, руки, извивающиеся, как змеи, во всех углах террейро, выползающие из пола и из потолка, из стен и из человеческих тел. Пепе Эспинола заинтересован: какой успех имели бы стилизованные негритянские танцы на сцене цивилизованного театра! Руки, качающиеся из стороны в сторону, приближающиеся и убегающие под звон браслетов на запястьях баийских танцовщиц… Переселившись в тело Салу, святой Ошосси скачет среди танцующих в эту дождливую ночь. Это Ошосси послал дождь, чтобы его сыновья-негры могли найти работу. И за это они благодарят его.
Ошосси вещает голосом Салу, что в этом году будет много денег, даже на бедняков хватит. В этом году уродится не какао, золото уродится, вот что. Ах, Ошосси — добрый святой, он пошлёт золото для всех, даже для бедняков.
Люди все пляшут в надвигающейся ночи. Руи Дантас сочиняет мадригалы, посвященные Лоле. Аргентинка чувствует, как тело её напрягается от звуков этой музыки. Это не заунывная, расслабленная музыка танго; это музыка примитивная, обнаженная, страстная. Роза пляшет, и все пляшут с нею в надвигающейся ночи этот танец рук и бедер. Руи Дантас что-то говорит Лоле. Пепе равнодушен ко всему: какой успех имела бы Роза на сцене! Дождь льёт всё сильнее.
Барабанной дробью приветствуют в Оливенсе начало дождей, негритянки поют и пляшут в честь Ошосси, бога бедняков зоны какао. Далеко над морем разносится музыка макумбы.
— А теперь, — сказал Карлос Зуде, — послушаем музыку макумбы, — и поставил пластинку.
Дробные удары атабаке загремели в ярко освещённом зале особняка. Шведка Гуни радостно улыбнулась, услышав эту религиозную варварскую музыку. Это была песнь в честь Ошосси, записанная на патефонную пластинку, барабанный бой макумбы, звучавший теперь в элегантном салоне. Под эту музыку трудно было усидеть на месте. Даже Альдоус Браун, хладнокровный и унылый англичанин, почувствовал, как словно ток прошёл по всему его телу. Это была, конечно, варварская и примитивная музыка, но она обладала какой-то захватывающей силой. Гуни повела своими поджарыми стройными бёдрами и пошла плясать по комнате, извиваясь в чувственном танце, лукаво глядя по сторонам, словно зазывая мужчин. За ней сразу же последовала Жульета, её движения были естественнее, но всё же и в её исполнении негритянский танец казался скорее призывом к чувственной любви, чем обрядом поклонения негров своим африканским богам. Белые уже всё отняли у негров и, наконец, отнимали их религиозную музыку. Всё новые и новые танцоры входили в круг, теперь танцевали мужчины и женщины, вертя бёдрами, тряся грудью, выбрасывая вперед ноги. Жульета, проходя мимо Сержио Моура, взяла его за руку и ввела в круг. Руки поэта опустились на её бедра, подымаясь и опускаясь в такт их движениям. Швед испустил какой-то пронзительный крик, он думал, что так кричат негры во время макумбы. Барабаны били всё быстрее, танцующие старались не отстать от ритма музыки. Это было избранное общество. Зуде пригласили только самых близких друзей на рождение Жульеты: чету шведов, Брауна, двух англичан-инженеров с железной дороги, полковника Манеку Дантаса, только сегодня приехавшего из своей фазенды, в дружбе с которым Карлос был крайне заинтересован, вдову Бастос, ещё молодую женщину, муж которой умер от лихорадки, молодого агронома с Экспериментальной станции какао — крестника Карлоса, врача Антонио Порто, его жену, хорошенькую мулатку, дочь одного из самых богатых плантаторов Итабуны, и его двух сестёр.
Были здесь ещё Шварц, супруги Рейхер и братья Раушнинги со своими женами. Общество состояло почти исключительно из иностранцев, и у полковника Манеки Дантаса глаза лезли на лоб от нескромных разговоров и пикантных анекдотов, которые дамы рассказывали, называя всё своими именами. Поэт тоже пришёл и принёс обещанные орхидеи. Жульета приколола одну к груди, у выреза платья, а остальные поставила в вазу, висящую на стене.
Сержио Моура шел сюда с некоторым опасением. Он не привык к этим праздникам большого света — богатых помещиков, посещающих вместе со своими семьями Общественный клуб Ильеуса, или крупных экспортеров, к этим вечерам, устраиваемым в узком кругу, когда музыка фокстротов не смолкает до рассвета, возмущая старух, отправляющихся в пять часов утра к обедне. И потому, что Сержио чувствовал себя смущенным, он решил говорить язвительно и с иронией. Но ему не удалось надолго сохранить этот тон, так как он неожиданно оказался «гвоздем» праздника. Жульета представила его:
— Наш известный поэт…
Мужчины почти все знали его, женщины были с ним чрезвычайно любезны. Сержио с удивлением узнал, что шведка была его большой поклонницей, знала его поэмы. С начала вечера она не отходила от Сержио и только тогда его отпустила, когда Жульета пришла за ним, чтобы угостить коктейлем. Сначала общий разговор как-то не клеился. Карлос беседовал с Раушнингом и Шварцем об урожае и повышении цен. Остальные рассеялись по разным углам зала и лишь изредка обменивались словами. Гуни просила Сержио рассказать ей о приемах колдовства у негров, о макумбах. Она заливалась истерическим хохотом, в восторге хлопала в ладоши и буквально пожирала глазами поэта. Другие женщины подошли к ним, заинтересованные рассказом Сержио. Они слушали его возбужденные, с блестящими глазами, и Сержио нарочно добавлял пикантные подробности; он тоже был возбужден, эта незнакомая среда как-то странно действовала на него. В центре другого кружка молодой агроном гадал женщинам по руке. Он предсказывал будущее, угадывал прошлое и настоящее, и все были страшно увлечены. Сейчас он гадал Жульете. Он называл её «крестная» и не скрывал, что очень ею интересуется. Но Карлос Зуде считал, что это не опасно: парень был слишком молод и прост, чтобы заинтересовать такую женщину, как его жена. И действительно, Жульета не обращала на агронома никакого внимания, губы её сложились в недовольную гримаску. Агроном цинично предсказывал Жульете любовные приключения, что крайне шокировало Манеку Дантаса.
— Крестная, мне жаль моего крестного…
Супруга доктора Антонио Порто, провинциалка, неожиданно очутившаяся в этом обществе и сразу усвоившая все его дурные привычки, попросила:
— Говорите всё… ничего не скрывайте!
Агроном спросил у Жульеты:
— Вы мне разрешаете говорить всё, крёстная?
— Говорите…
Манека Дантас навострил уши.
Агроном стал рассказывать:
— Я вижу серьезный роман…
Все кругом засмеялись. Жена доктора Антонио попросила рассказать подробнее:
— С кем? Какой он из себя?
— Молодой, элегантный, умный, образованный… — Агроному казалось, что он описывает самого себя, но Жульета видела точный портрет Сержио Моура.
— Ну, а дальше? — спросил кто-то.
— Бедненький мой крестный… — опять сказал агроном.
Потом он читал по рукам у других, а Жульета пошла искать Сержио. Слуги разносили вина. Зуде очень гордились тем, что у них были слуги в ливреях, на манер английских слуг. От вина все оживились. Сержио начал замечать, что замужние женщины кокетничают с мужчинами. Рейхер и жена доктора Антонио Порто украдкой подавали друг другу какие-то знаки, в уголке он взял её за руку. Гуни подошла к Сержио, когда Карлос поставил новую пластинку.
— Вы не танцуете?
Они пошли танцевать. Гуни прижималась к нему, он чувствовал прикосновение её груди, лицо её было очень близко от его лица. Делая поворот, Сержио заметил ревнивый взгляд Жульеты и обрадовался. Когда фокстрот кончился, он подошел к ней. Но она встретила его холодно, и ему пришлось наговорить кучу любезностей, чтоб заставить её улыбнуться. Когда заиграли другой фокстрот, они пошли танцевать. Агроном смотрел на них и начинал понимать, в чём дело. Поэтому он решил заняться Гуни. Но прежде чем сделать это, он шепнул Альдоусу Брауну: «Крестная ведёт себя просто неприлично с этим жалким поэтишкой». Сержио был увлечен танцем и молчал; иногда волосы Жульеты касались его лица. Как жаль, что нельзя было поцеловать её…
А кругом продолжали разговаривать, спорить, любезничать друг с другом. Шварц, не умевший танцевать, говорил с Рейхером о какао и о политике. Рейхер был еврей, сын эмигрантов из Бессарабии, он нападал на нацизм, который Шварц яростно защищал. Агроном переходил от женщины к женщине и, наконец, остановился на толстой жене старшего Раушнинга, которая смеялась над его необаятельными шутками своим необаятельным смехом. Большие бриллиантовые кольца блестели на её толстых, коротких пальцах. Альдоус зевал в обществе вдовы Бастос, в городе говорили, что она его любовница. Манека Дантас пил и всё больше возмущался. Белые волосы свисали ему на лоб, он думал о сыне, который сейчас, наверно, в каком-нибудь кабаре или в игорном доме Пепе Эспинола. Манека Дантас чувствовал себя одиноким среди этих чуждых ему людей. Он разговорился только, когда Гуни попросила его рассказать о беспорядках из-за Секейро Гранде. Шведка чуть в обморок не упала от его рассказа.
Когда все уже были порядочно навеселе, Карлос поставил макумбу. И тогда-то начался форменный сумасшедший дом. Только Карлос, стоящий у патефона, и Манека Дантас, застывший с вытаращенными глазами, не принимали участия в этой великосветской макумбе, где под покровом религиозного танца развязывались самые затаенные инстинкты. Танцевали длинным рядом, друг против друга, положив руки на талию своих партнеров. Иногда рука Сержио соскальзывала с талии Жульеты, гладя её бедра. Иногда цепь сужалась, и Жульета почти падала на Сержио, прижимаясь к нему всем телом. Внезапно цепь распадалась, и все танцевали отдельно. Жульета смотрела в глаза Сержио и вдруг закусила губу от волненья… Все прыгали, как дикари, а больше всех агроном и Альдоус. Карлос Зуде смотрел на танцующих равнодушно. Манека Дантас никогда ничего подобного не видел.
Потом жена Антонио Порто спросила, знают ли они игру «в жениха и невесту». Все сказали, что нет, но Жульета и агроном лгали. Решили сыграть. Сеньора Порто распоряжалась. Манека Дантас хотел отказаться, но она не разрешила. Все мужчины и женщины вышли в другую комнату, жена врача осталась одна в зале. Она позвала супругу младшего Раушнинга и Карлоса. И объяснила: «Это комната в доме, откуда ушли все: родители, братья, слуги. Осталась только дочка и её жених. Они сидят на софе» (и заставила обоих сесть). Потом спросила:
— Ну, как вы думаете, что они стали бы делать?
Они взяли друг друга за руки. Позвали ещё одну женщину, ей снова всё объяснили, она заставила Карлоса и его партнершу сесть ближе друг к другу и положила её голову на его плечо. Тогда пришла её очередь заменить сеньору Раушнинг и самой сесть рядом с Карлосом. Вошел один из мужчин, выслушал объяснение, заставил Карлоса поцеловать волосы женщины и потом сам сел на его место. Так все входили один за другим. Когда дошла очередь до Манеки Дантаса, ему пришлось держать на руках Гуни, которая улыбалась, вскарабкавшись ему на колени. Бравый старик вспомнил старые времена, он весь дрожал и даже вспотел, а когда Сержио сменил его, просто шатался. Сержио держал Гуни на руках и был взбудоражен. Вошла Жульета, заставила Гуни обнять Сержио за шею и прижаться лицом к его лицу, она знала, что ей придется сменить Гуни. А когда она села на её место и пока они ожидали прихода Рейхера, который должен был внести новые изменения, она тихонько поглаживала Сержио по затылку. Губы Сержио касались лица Жульеты. Кругом все смеялись, все находили игру очаровательной. Карлос мрачно взглянул на гостей и предложил пойти танцевать, он считал, что это глупая игра.