Приложение к главам XV и XVI 8 глава

 

¹ Сахаров., II, 54—55; сравни то место Энеиды, где Гектор говорит Энею, что намерен вручить ему троянских пенатов, и отдает ему огонь очага.

² Цебриков., 262.

³ Совр. 1851, III, критика, 22; Новгород. Сборн. 1865, 1, 283.

⁴ Ж. М. Вн. Дел. 1858, IV, 101—2.

 

 

старший в роде, держа в одной руке икону, в другой ломоть хлеба, произносит: «де­душка-домовой! прошу твою милость с нами на новожитье; прими нашу хлеб-соль, мы тебе рады!»

В новопостроенный дом вносятся наперед икона, непочатый хлеб с горстью со­ли или квашня с растворенным тестом, петух, курица и кошка; когда впускают в двери кошку, то приговаривают: «вот тебе, хозяин (= домовой), мохнатый зверь на богатый двор!» После того входят в избу домочадцы и молятся на икону, перед ко­торою горит восковая свеча¹. Чехи, при переходе на новоселье, прежде всего несут туда хлеб-соль и св. иконы². Обычай вступать в новое жилище, в сопровождении се­мейных икон, принадлежит христианской эпохе; но, кажется, нельзя сомневаться, что в более древнее время место их заступали священные изображения пенатов. Все же прочие подробности обряда: мольбы, обращенные к домовому, чтобы он сопут­ствовал семье с миром и довольством (= с хлебом-солью), водворение в новом до­ме петуха, курицы и кошки — животных, издревле посвященных очагу, — суть ви­димые остатки язычества³. Петух — символ огня; в его образе переселялось самое божество⁴. Если петух, внесенный в новую избу, запоет — это предвещает хозяевам счастливую и веселую будущность; если же молчит, то наверно здесь ожидает их какое-нибудь горе⁵; в Тверской губ. петух, в первую ночь после переселения, ночует в избе на грядке, чтобы непременно крик его огласил новое жилище. Весьма веро­ятно, что в древности при переходе на новоселье совершалось жертвенное прино­шение этой птицы домовому, подобно тому, как это делается при закладке дома. Вещие приметы о будущем житье-бытье дает не только петух, но и хлеб, приноси­мый хозяином. Остановившись у порога новой избы, он катит в нее ковригу хлеба, и если коврига ляжет так, как сидела в печи, т. е. исподнею коркою вниз, — это предвещает обильную и веселую жизнь; если же — верхнею коркою, то — горе и ча­стую смертность в семье⁶. В числе суеверий, осуждаемых моралистами про­шлого столетия, в одном сборнике упоминается: «и в новоселие идет с кош­кою черною и с курою черным, и растворит квашню, и хлебы три покатит и како ляжет на земли»⁷. До сих пор сохранился обычай посылать знакомым на

 

¹ Записки Авдеев., 115; Иллюстр. 1845, 77; Послов. Даля, 1041; Карман. книжка для любит. землевед., 313—4. В Германии перезывают в новый дом кобольдов. — Beiträge zur D. Myth., II, 335.

² Громанн, 104, 234.

³ О связи кошки с очагом см. т. I, 331. С кошкою соединяются и приметы о гостях: когда кошка умывается (облизывается), то, по народному выражению, она «гостей зазывает». Варварскими закона­ми германских племен было установлено: кто убил ворвавшегося к нему разбойника и не имел свиде­телей, которые бы могли подтвердить его показание, тот должен был идти в суд, взявши с собою соба­ку, кошку или петуха и три соломины из домóвой кровли, и клясться в истине своих слов, т. е. должен был свидетельствоваться домашним кровом, петухом, как символом очага, и животными, охраняющи­ми имущество: собакою-сторожем и кошкою — оберегательницею амбаров. — Сын Отеч. 1831, т. ХХIII, ст. Гримма: О поэзии в праве, 232.

⁴ У чувашей хозяин берет красного петуха под мышку и обходит с ним вокруг стен новой избы. Находящиеся в избе спрашивают «кто там шумит?» Хозяин отвечает: «сам бог в новой шубе с крас­ным кочетом гуляет!» Обойдя несколько раз около строения, он впускает петуха в избу. — Лет. рус. лит., кн. I, отд. 3, 117.

⁵ О. 3. 1848, IV, смесь, 153; Ворон. Г. В. 1850, 16; Быт подолян, II, 54.

⁶ Вест. Р. Г. О. 1853, VI, 116.

⁷ Оп. Румян. Муз., 552.

 

 

новоселье большой хлеб и солонку, наполненную солью; в белорусских губер­ниях, когда празднуется новоселье, гости приносят с собой рожь, ячмень и овечью шерсть; зерно высыпают на лавку, а шерсть, вместе с мелкими день­гами, бросают в печь¹.

В средние века вера в домашних пенатов смешивается с учением об анге­лах-хранителях, к которым старинные поучения советуют обращаться для ут­верждения нового жилья («егда стяжеши дом, или храм ставиши, помяни свя­того ангела Мисаила — той бо есть утверждение храму») и для защиты его от гневного домового, или, как выражаются проповедники, — «от проклятого беса хороможителя»².

 

¹ Вест. Р. Г. О. 1853, VI, 116. В некоторых деревнях, при переходе в новую избу, переносят туда и весь сор: обычай, возникший вследствие поверья, что сор должно сожигать в печке, а не выкидывать на двор — см. т. 1, 570.

² Щапов, 9; Ист. очер. рус. слов., II, 125.

 

XVI. Вода

 

Дожденосные тучи, посылающие на землю свои благодатные ливни, пред­ставлялись первобытному племени ариев небесными источниками и колодцами: метафора эта так проста, так естественна, что она невольно возникала в уме и вела к отождествлению блуждающих в поднебесье облаков с земными ключами. Слово utsa — колодец употребляется в Ведах для обозначения облака. Как вместилища жи­вительного, неиссякаемого дождя, который сколько ни проливается на поля и ни­вы, но всегда собирается в новых испарениях, облачные источники заключали в се­бе бессмертную, всёмолодящую влагу (амриту). Вместе с этим скученные массы туч, объемлющих собою весь небесный свод, а потом и самое небо, как широкая, беспредельная арена, по которой они постоянно носятся, приняты были за великое хранилище вод и названы воздушным (висящим над головами смертных) океа­ном — samudra¹; санскр. avisha — океан и небо, ирл. aibheis — глубокое море и ат­мосфера². Праотцы индоевропейских народов, за 5000 или за 6000 лет до настоя­щего времени, жили в Центральной Азии между высокою цепью Гималая и боль­шим средиземным морем (Каспийским, которое в глубочайшей древности распро­странялось гораздо далее на восток и соединялось с Аральским озером), откуда впоследствии южные отрасли населения двинулись в Индию, а северные потянули на северо-запад по направлению к Малой Азии и Европе³. Еще в первоначальной родине своей арии познакомились с кораблестроением и мореплаванием и потому легко могли уподобить небо — морю, а ходячие облака — плавающим по нем ко­раблям (см. I, 281)⁴. Представления эти удержались и у славян. Чехи до сих пор ту-

 

¹ Die Götterwelt, 54, 87; Orient u. Occid. 1861, 1, 11, 42; III, 400.

² Пикте, I, 119.

³ У. 3. A. H. 1865, 1, стат. Шлейхера, 45.

⁴ M. Мюллер (40—41) сомневается, чтобы племя ариев знало море до разделения своего на раз­ные ветви. По его замечанию, названия моря образовались позднее и потому не могли быть одинако­выми во всех языках индоевропейской семьи. Тождественные в языках греческом и латинском, назва­ния эти различны у северных и южных народов, и даже у самых греков и римлян они — выражения пе­реносные, имевшие вначале иное значение и потом уже усвоенные морю: лат. pontus и греч.

 

 

ман или мглу около месяца называют студенцом (studankou)¹. В народных русских заговорах «океан-море» означает небо, что очевидно из той обстановки, в какой употребляется это выражение; так, в одном заговоре читаем: «посреди окиан-моря выходила туча грозная с буйными ветрами, что ветрами северными, подымалась метель со снегами»². Украинская загадка выражается о солнце: «середь моря-моря (= неба) стоить червона коморя»³. Под влиянием означенной метафоры и согласно с тем наглядным впечатлением, по которому небесный свод представляется обни­мающим землю, родилось убеждение, что земля «утверждена на водах», что поверх­ность ее есть большой круг и что ее со всех сторон обтекает кольцом пространный океан. Так думали в Гомерово время греки, так думали и другие народы. В стихе о голубиной книге сказано: «океан-море всем морям мати: окинуло то море весь бе­лый свет, обошло то море окол всей земли, всей подвселенныя»⁴. У древних гер­манцев предание это сочеталось с представлением дожденосных туч (облачного не­ба) в образе чудовищного змея; по свидетельству Эдды, Один бросил великанскую змею, рожденную богом грозового пламени (Локи), и она упала в море и обвила кольцом всю землю, кусая в страшной пасти свой собственный хвост: имя змеи — Midhgardhsormr или Iörmungandr (ormr = wurm — serpens, midhgardh — срединное обиталище смертных, то же что iormungrund — terra⁵). Когда, по сказанию средне­векового памятника, Александр Македонский был поднят грифами в воздушные высоты, то океан-море показалось ему подобным змее, обвивающей собою широ­кую землю⁶.

Вера в существование «всесветного океана» заставила думать, что заходящее сол­нце скрывается на ночь в морские воды и совершает в них ежедневное омовение. Такое убеждение разделяли греки, римляне, древние скандинавы, литовцы и славя­не; у племен, поселившихся на берегах морей, оно должно было получить всю не­преложность истины, потому что постоянное наблюдение говорило им о погруже­нии солнца в морские бездны, точно так же, как для жителей гористых местностей светило это садится за горами («die sonne geht hinter die berge»), а для обитателей равнин, где дальние леса окаймляют горизонт, оно прячется за лесом⁷. По грече­скому преданию, Гелиос, после дневного странствования, спускался к западу на ус­талых, жаждущих успокоения конях в волны того великого океана, что обтекает кругом землю; отсюда же, только с восточной стороны, выезжал он поутру осве­щать вселенную⁸. Сходно с этим, древнегерманское предание говорит, что ранним

 

πόντος означают влажный путь (сравни: лат. pons, санскр. pantha и pâthas = пАть); υαλασσα есть диа­лектическое изменение слова υάρασσα или τάρασσα — возмущенная, взволнованная поверхность (вод); напротив, лат. aequor (ровная поверхность) = mare placidum, море тихое. Но рядом с этими названия­ми существует еще одно, общее почти для всех индоевропейских народов: лат. mare, кимр., корн, и ар­морит. môr, сканд. mar, готск. marei, др.-нем. mari, men, англос. mere, литов. mares (множ. число — в значении залива), славян. море — от mri (умирать) = мертвая, пустынная поверхность. С лат. pontus и греч. πόντος роднится слав. пАчина (Пикте, I, 110; У. 3. А. Н. 1865, 1, 44; Radic. ling, slov., 72).

¹ Гануш, 22.

² Сахаров., I, 32. Может быть, сюда же должно отнести и эпические выражения Слова о полку о черных тучах, идущих с моря, и о буйных ветрах, веющих с моря стрелами (Рус. Дост., III, 56, 62).

³ Номис, 291.

⁴ Калеки Пер., II, 361. «В словаре Памвы Берынды слово океан толкуется: всесветнее море» (Саха­ров., II, 69).

⁵ D. Myth., 107, 225, 567.

⁶ Ibid., 755.

⁷ Ibid., 704.

⁸ См. Илиаду и Одиссею.

 

 

утром Один выводит солнце на небо, а ночью вместе с ним погружается в море: там он садится на корабль и плывет в подземное царство. О заходящем солнце в старое время выражались, что оно погружается в море (taucht ins meer) и в его студёных волнах погашает свой полуденный жар. Прибалтийские жители доныне убеждены, что солнце каждый день купается в море и потому-то поутру восходит такое чистое и светлое; если день бывает пасмурный, они говорят, что солнце мылось лениво¹. У славян и литовцев солнце представлялось прекрасною богинею, которая ездила по небесному своду в золотой колеснице; утружденная дневным путешествием, запы­лённая земным прахом, она вечером погружалась в морскую купальню и поутру снова являлась ясною, светлоликою, исполненною свежих сил. По свидетельству литовской песни, две звезды Денница и Вечерница, отождествляемые в преданиях с утренней и вечерней зорями, прислуживали богине, и Вечерница подавала ей воду для омовения². У малорусов существует поговорка: «сонце ся в море купае»³. В на­родных русских сказках часто выводится героиней дева-Зоря или восходящее Сол­нце; ее называют Ненаглядной Красотою или царевною — золотой косой, непокры­той красой; она живет в золотом царстве, на конце света белого — там, где ясное солнышко из моря подымается, и сама плавает по морю в серебряной лодочке, гре­бя золотым веслом. В одной сказке ей придано название Марьи-Моревны, т. е. до­чери моря; имя Марии указывает на смешение с Пречистою Девою⁴. Море, из недр которого как бы нарождается восходящее поутру юное солнце, представляется и у других славян матерью дневного светила; когда ввечеру возвращается оно домой, мать принимает его в свои объятия и успокаивает сном на своих коленях⁵. Царевна золотая коса у поляков слывет Cud-dziewica⁶, а словаки называют ее krasna, slata или morska panna: она — дочь Morskégo krala, катается по морю в золотом челноке, бле­стящая красота ее так ослепительна, что на чудную деву нельзя взглянуть сразу, а надо мало-помалу приучить свои очи; иначе сомлеешь и сгинешь!⁷ Про эту сказоч­ную царевну рассказывается у всех индоевропейских народов: в немецких сказках упоминается королевна с золотыми косами, обитающая далеко за морем⁸; венгер­ская сказка говорит о морской деве, которая выходит из глубины вод красного мо­ря: каждое утро купается она в молоке, и тело ее получает от того такую нежность и прелесть, как будто бы она снова народилась на белый свет⁹. Из одного источника с этими преданиями создались мифы: греческий — о рождении золотой Афродиты (Венеры) из морской пены, и индийский — о рождении красавицы Лакшми, суп­руги Вишну, в волнах млечного моря. Афродита — собственно, богиня утренней зо­ри или восходящего солнца¹⁰. Но как утреннее солнце, выходя из морских волн,

 

¹ Гануш в статье о Бабе и Деде, 29.

² Ж. М. Н. П. 1844, IV, 10; Черты литов. нар., 68, 127—8; Пов. и пред., 159; Костомар. С. М., 29.

³ Старосв. Банд., 206; Сборн. памяти, нар. творчества в сев.-западн. крае, I, 266: «У нядзельку ра­ненько совненько купалося». Один из заговоров, записанных Сахаровым (I, 25), начинается этими словами: «выкатило красное солнышко из-за моря Хвалынского».

⁴Н. Р. Ск., VII, 6, 12; VIII, 8. В сказке об Еруслане читаем: «есть на море солнечный город, и в том городе царствует царевна, а служащие у нее все девки».

⁵ D. Myth., 704; Эрбен, 4—6; SIov. pohad., 447—455.

⁶Глинск., IV, 48.

⁷ Slov. pohad., 100—112, 627; krasna panna рождает сына с солнцем во лбу, т. е. заря выводит солн­це.

⁸ Гальтрих, 104.

⁹Штир, 81—91; см. также Zeitsch. für D. M., II, 398; Шотт, 261 («das goldene Meermädchen»).

¹⁰ Под влиянием вышеобъясненной связи утренней зори с звездою Денницею (см. I, 46) этой по­следней дано было имя Венеры.

 

 

умывается росою, пробуждает сонный мир и блистает на небе своею чудною красо­тою (= розовыми красками зори) и золотыми косами (= лучами); так точно весен­нее солнце, появляясь из-за туч и туманов, умывается в дождевых ключах, посыла­ет ясные дни и призывает природу к жизни: ради этих аналогических явлений миф о купанье солнца в водах всесветного океана сливается с сказанием о купанье его в дождевых тучах, и богиня утренней зори становится дочерью облачного моря и по­лучает характер владычицы весенних гроз. Согласно с уподоблением дождевых туч морю, ей дается название морской или водяной царевны; молоко, в котором она купается, есть метафора дождя: вот почему индийская Лакшми рождается из млеч­ного моря, Афродита же — из морской пены, которая белизною своею напоминает молоко¹. Богиня эта восстановляет брачный союз неба с землею, дарует земле силу плодородия, убирает ее в роскошные наряды весны, и потому для греков она была идеалом красоты и любви. По другому поэтическому представлению, восходящее поутру солнце нарождается из недр Ночи, что опять сближается с мифом о рожде­нии весеннего солнца из вод облачного моря; ибо ночная тьма издревле служила метафорическим обозначением для помрачающих небо туч. Солнцева мать, как олицетворение дождевого моря (= тучи), является в преданиях с тем же вещим ха­рактером, какой обыкновенно придается облачным женам (норнам, паркам, роже­ницам); в чешской сказке она названа судицею, а в польской она прядет золотую кудель (см. гл. XXV). У литовцев сохранилось любопытное свидетельство, что Перкунова мать Perkuna tete («mater est fulminis atque tonitrui» = громоносная туча) ку­пает усталое и запыленное солнце в мовнице и на следующий день отпускает его на небо чистым и блестящим². На Светло-Христово Воскресенье поляки собираются рано поутру смотреть, как выходит из купели весеннее солнце; чешские обрядовые причитанья, которые поются на этот праздник, упоминают о богине Весне, купаю­щейся в кринице: «Lito, Lito, Lito! kdes tak dlougo bylo? — U vody, u vody ruce, nohy mylo» или: «Velikonočko, Velikonočko³! Kdes tak dlougo bywala? — U studánky, u studánky ruce, nohy mywala». На Мораве это обращение делается к Пречистой Деве Марии, которая для суеверного народа заступила место древней Фреи, Гольды или Лады: «ej Maria, ej Maria! kdes tak dlougo byla? — U studánky, u rudenky (?) jesm se umyvala, šatečkem, šatečkem jsem se utirala, zamečkem, zamečkem jsem se zamykala». Ha вопрос: где была так долго = во все зимнее время? — светлая богиня отвечает, что она пребывала в студенце, за крепким замкóм, т. е. скрывалась за темными тучами, окованными зимним холодом⁴. По немецким преданиям, Гольда купается в прудах и озерах, и чтобы достигнуть ее блаженной обители — надо спуститься на дно глу­бокого колодца⁵. В связи с этими верованиями стоит обычай сходиться в дни Свет­лой недели к колодцам и обливать друг друга водою. В прекрасном образе Морской царевны или Царь-девицы народные сказки сочетают представления о богине Зоре и богине-громовнице. Далеко — в стране вечного лета, в золотом дворце Царь-де­вицы, под ее изголовьем, хранится живая вода, или, по другому сказанию, вода эта точится с ее белых рук и ног; путь в страну Царь-девицы лежит через широкое море (= небо), а вход туда сторожит двенадцатиглавый змей, испускающий из своих пас-

 

¹ Самая пена образовалась от плавающих в водах детородных частей Урана (= неба). — Der Ursprung der Myth., 129. О фаллюсе — молнии см. гл. VIII.

² D. Myth., 157.

³ От Velikonoče — Светлое Воскресенье.

⁴ Гануш, 126—7.

⁵ D. Myth., 455.

 

 

тей жгучее пламя (= демон-туча, старающийся утаить живую воду дождя — см. гл. XVII и XX). Малорусская сказка¹ передает следующие подробности: юный короле­вич добывает Морскую царевну, старый король пленяется ею и рад хоть сейчас же­ниться, но красавица объявляет, что до тех пор не пойдет за него замуж, пока не до­станут ей из моря самогральных гуслей. По приказу государеву королевич достал ей самогральные гусли; тогда она сказала королю: «не возьму с тобой слюбу — ина­че как с тем уговором, чтобы мой свадебный поезд был виден с моря!» А со стороны моря стояла высокая каменная гора и заслоняла собою все дальние виды. Короле­вичу отдан приказ разбить эту гору, и он исполняет задачу с помощию богатырско­го коня и могучей рыбы: конь начал бить гору копытами, а рыба толкать с исподу, и в короткое время сравняли ее с пологим берегом. Затем, по желанию Морской царевны, королевич приводит морских (или вилиных) кобыл, доит их и кипятит добытое молоко; в том молоке купается царевна — и делается еще краше и милее, а король, окунувшись в горячее молоко, немедленно умирает. В словацкой редакции вместо этого сказочный герой должен добыть живой и мертвой воды и достает ее с помощию воронов; Морская панна заставляет старого короля отрубить доброму молодцу голову и потом оживляет его живою водою, отчего тот становится и силь­нее, и красивее. Увлеченный примером, и король подставляет свою голову под ост­рый меч; но морская дева не захотела оживить старика и вышла замуж за доброго молодца. Вот смысл сказки: юный витязь-громовник, чтобы сочетаться с богинею весны, должен наперед овладеть самогральными гуслями, т. е. начать грозовую пес­ню, должен разбить облачные скалы, надоить молока небесных кобылиц, или по­просту дождя, вскипятить это молоко в грозовом пламени и омыться в нем вместе с невестою-Солнцем; купаясь в дождевых ливнях, они обретают творческие силы, неувядаемую молодость и несказанную красоту и наделяют ими земную природу, а старый владыка — суровый царь зимы погибает под ударами громовой палицы (сравни т. I, 150, 186). Известен еще другой малорусский вариант²: сказочный ге­рой Катигорошек (см. о нем гл. XXI) разложил на морском берегу много дорогих товаров, в том числе и зеленые черевички; прельстилась этими башмачками Мор­ская пани, поднялась из волн, приблизилась к берегу, а добрый молодец изловил ее и привез в свой дом. В угоду красавице он достает со дна моря, с каменного утеса, ее заветную скрыню, полную жемчугов и кораллов (= летний убор богини, ее блестя­щие лучи, освобожденные из-за туч и туманов); потом пригоняет ей двенадцать морских кобылиц и жеребца и наконец отправляется за тридесять земель — туда, где ночует Солнце, чтобы разведать, отчего оно прежде всходило червонным, а те­перь сделалось бледно? Герой пришел до господы (дома), где ночует Солнце, застал Солнцеву мати и пересказал ей, зачем явился; она посадила его под золотое корыто и велела прислушиваться. Когда царь-Солнце, обойдя небесный свод, воротился на ночь домой, то мать стала его спрашивать: «сыне мой! отчего ты прежде восходил червонным, а теперь восходишь бледным?» — Оттого, мати, что прежде при моем восходе я встречал прекрасную Морскую пани, и как бывало взгляну на нее, так и покраснею: а теперь не вижу ее на море. Г. Костомаров³ передает эпизод этот в сле­дующей форме: ездил Ивас в терем Солнца, построенный над синим морем, и

 

¹ Lud Ukrain., I, 327-338; сравни Н. Р. Ск., VII, 12; Худяк., III, стр. 111; Эрленвейн, 8; Slov. pohad., 619—633; сб. Валявца, 7—12; Гальтрих, 10, 12.

² Рус. Бес. 1856, III, 100-2.

³ Сл. Миф., 29.

 

 

спрашивал: зачем оно три раза в день переменяется? Солнце отвечало: «есть в море прекрасная Анастасия; когда восхожу я утром, она брызнет на меня водою — я за­стыжусь и покраснею; в полдень, поднявшись на высоту, я посмотрю на весь божий мир — и мне станет весело; а вечером, когда захожу, Анастасия снова брызнет на меня морскою волною — и я опять покраснею»¹. Очевидно, что Морская пани (на­званная в другом списке Анастасией — см. т. I, 119) есть Зоря. Издревле солнце олицетворялось то в мужском, то в женском поле; из колебания этих представле­ний возник поэтический миф, раздвоивший единое светило на влюбленную чету, причем прекрасный образ девы-Солнца слился с олицетворением утренней и ве­черней зори. Зеленые черевички, которыми пленилась Морская царевна, по объяс­нению г. Максимовича, есть символ майской зелени и еще ближе той красивой травы из семейства любковых (орхидей), которая цветет в мае и на Украине изве­стна под именем черевичек, в великорусских губерниях под именем марьина баш­мачка², да и у ботаников издавна зовется calceolus; Линней придал ей родовое на­звание, по имени Киприды, Cypripedium. Дорога к солнцу на небесную гору (vrch), по свидетельству чешских сказок, идет через море.

Уподобляя небо всесветному морю, предки наши не только в вечернем закате видели погружение солнца в морские воды, но и ночные светила, исчезающие с рассветом дня, по их мнению, скрывались в безднах океана. Сербы думают, что и солнце и месяц каждые сутки купаются в море, чтобы не утратить своего блеска³. До сих пор употребительны выражения: луна выплывает из-за туч, месяц плывет по небу; подобные обороты встречаем и в немецком языке, и в связи с ними Шварц указывает на следы старинного представления молодого, двурогого месяца — ладьею⁴. Как древние греки (в эпоху Гомера) были убеждены, что звезды выходят ночью из океана и потом, с восходом солнца, снова в него погружаются, так то же самое воззрение существовало и у славян, что свидетельствуется следующею загад­кою о потухающих поутру звездах: «катился каточки по липову мосточку (мост = небесный свод), увидели зорю — пошли в воду», или «бегли овцы⁵ по калинову мосту, увидали зорю — покидались в воду»⁶.

Светло-голубое, блестящее небо лежит за облаками, или за дождевым морем; чтобы достигнуть царства солнца, луны и звезд, надо было переплывать воздушные воды. Таким образом, это небесное царство представлялось воображению окружен­ным со всех сторон водами, т. е. островом. С особенною наглядностию метафора эта выступает в русских заговорах — там, где говорится о чудном острове Буяне. Название «буян» (от слова буй), принятое позднее за собственное имя, первона­чально было не более как характеристический эпитет баснословного острова; в не­которых уездах доныне вместо «Буян-остров» произносят: «буевой остров»⁷. Буй служит синонимом слову яр, как это видно из замены этих речений одного другим

 

¹ Сравни с сказкою о Трёмсыне, рожденном от щучьего пера, который при помощи коня, родив­шегося от луски той же рыбы, добыл прекрасную Анастасию; Анастасия, плавая в ладье пó морю, пле­скала водой в пламенное, влюбленное в нее Солнце. См. также Нар. сл. раз., 108—116.

² Толков. Слов., I, 898.

³ Нар. сл. раз., 159.

⁴ Sonne, Mond u. Sterne, 11; о месяце на облачном небе в Исландии говорят, что он идет вброд меж­ду облаками.

⁵ О представлении звезд овцами см. т. I, 354.

⁶ Вест. Р. Г. О. 1853, 1, 75.

⁷ Щапов, 60.

 

 

в Слове о полку Игореве¹; оба слова совмещают в себе тождественные значения. Ярый, как объяснено выше (I, 223), заключает в себе понятия: весенний, горячий, пылкий, раздражительный, страстный, плодородный, урожайный. Понятие весен­него плодородия заключается и в слове буй: глагол буять (Оренбур. губ.) — выра­стать, нежиться («он буял у батюшки», или в народной песне: «деревцо кипарисо­вое, где ты росло, где буяло? Я росло на крутой горе, буяло против солнышка»); а прилагательное буйный, когда говорят о нивах, лугах и лесах, служит для обозначег ния, что травы и деревья растут высоко, густо и обещают богатый урожай (буйный лес, буйные хлеба, буйные ягоды, чешск, буйна пшенице, обили буйне). Отсюда объясняется следующее выражение в Слове Даниила-заточника: «дивья (диво ли) за буяном кони паствити» (сравни с чешскою поговоркою: «nekdy i na bujnom poliu su koni chudi»), т. е. не диво пасти коней на тучных пажитях! Вообще же буйный (буявый) употребляется в смысле: дерзкий, наглый, неистовый (= яростный); буесть — удаль, отвага, буйная головушка — отважная, смелая, буйные ветры — бур­ные, стремительные, буйная зима — резкая, студёная; болгары дают этот эпитет и огню (буен оган)². «Остров буян» — поэтическое название весеннего неба. Остров этот играет весьма важную роль в наших народных преданиях; чародейное слово заговоров, обращенное к стихийным божествам, обыкновенно начинается следую­щею формулою: «на море на окиане, на острове на Буяне», без чего не сильно ни од­но заклятие. На острове Буяне сосредоточены все могучие силы весенних гроз, все мифические олицетворения громов, ветров и бури; тут обретаются: и змея всем змеям старшая³, и вещий ворон, всем воронам старший брат, который клюет ог­ненного змея, и птица, всем птицам старшая и большая, с железным носом и мед­ными когтями (напоминающая собой чудесную Стратим-птицу, всем птицам мать, что живет на океане-море и творит своими крыльями бурные ветры), и пче­линая матка, всем маткам старшая, т. е. на острове Буяне лежит громоносный змей, гнездится птица-буря и роятся пчелы-молнии, посылающие на землю медо­вую влагу дождя⁴. От них, по мнению народа, как от небесных матерей, произошли и все земные гады, птицы и насекомые. По свидетельству заговоров, на этом же ос­трове восседают и дева Зоря (= не только весеннее солнце, но и богиня-громовница), и пророк Илья (= Перун): «на море на окияне, на острове на Буяне гонит Илья-пророк в колеснице гром с великим дождем»⁵. Сюда обращался древний славянин с своими мольбами, упрашивая богов, победителей Зимы и создателей летнего пло­дородия, исцелить его от ран и болезней, даровать ему воинскую доблесть, послать счастие в любви, на охоте и в домашнем быту. Выше мы видели, что небо называ­лось хрустальной или золотой горою; поэтому один из списков «Сна пресв. Богоро­дицы» начинается так: «на горе на горюне (от слова гореть), на горе на Буяне»⁶. Так как весеннее небо есть хранилище теплых лучей солнца и живой воды, которые да­ют земле плодородие, одевают ее роскошною зеленью и цветами и водворяют на