Приложение к главам XV и XVI 13 глава

Шумный плеск, вечное движение и стремительные разливы вод, заставляющие видеть в них нечто живое и могучее, падение воды с небес в виде дождя, росы и сне­га, ее плодотворная сила и участие во всех отправлениях жизни — все вело к обогот­ворению этой стихии. Веруя в ее небесное происхождение, перенося старинные представления о тученосном небе и дождевых источниках на океан-море, реки, озе­ра и криницы, фантазия отдала эти последние в заведование богам, духам и ним­фам, в которых олицетворение земных вод сочеталось с преданиями о владыках ве­сенних гроз и ливней. Греческий Ποσειδών (древние формы: дорийск. Ποτιδάς, Ποςίδης и Ποςείδης; корень тот же, что и в словах: Ποτος, Ποτίςω, Ποταμος, верховный властитель всех вод изображался седовласым старцем; он живет в глу­бине моря — в славном дворце, и Гомер называет его земледержцем и колебателем земли: эпитеты, указывающие в нем воплощение всесветного океана и божество, родственное Зевсу, громы которого потрясают землю; подобно Зевсу, он владеет золотым бичом (= молнией) и ездит на бурно летающих, золотогривых конях. Ре­ки и потоки почитались у греков детьми, порожденными седым Океаном⁷: воззре­ние, разделяемое и славянами. В старинную рукопись занесена загадка: «коя мати дети своя сцет (сосет)?» — Море впадающие в него реки⁸. Ниже мы увидим, что русские народные предания изображают реки дочерьми Морского Царя. Большие реки античный миф олицетворял бородатыми старцами (борода = поэтическое представление тучи, см. гл. XXI), которые лили из своих урн водные потоки⁹; ма­лые же ключи и криницы — прекрасными нимфами. В германской мифологии бог моря Эгир (Oegir, готск. форма Ôgeis, англос. Êge, др.-вер.-нем. Uogi), в имени кото­рого Я. Гримм видит указание на божество грозное, устрашающее: от корня aga, ôg

 

¹ Кирша Дан., 337—9.

² Н. P. Ck., V, 31.

³ Песни рази, народ., в переводе Берга, 435.

⁴ То же соблюдается между хорутанами. — Сб. Валявца, 248.

⁵ Сахаров., I, 65.

⁶ Griechische Myth. Прелпера, I, 443.

⁷ Пикте, I, 116: санскр. Зсауа — вместилище, пребывание, galâcaya — вместилище вод; от формы Зсауапа образовались ώχεανος (ώχειανος), ирл. aigein, oigean, oigian, кимр. eigiawn, eigion.

⁸ Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 48.

⁹ D. Myth., 566—7. Финны представляли морского бога Ahti старцем (У. 3. А. Н. 1852, IV, 511).

 

 

в древне-немецком языке произошли производные, означающие страх, ужас, тре­пет (гот. agis, 6g, др.-вер.-нем. akiso, egiso, англос. egesa, сканд. oegja — terroriesse); слово oegir (объяснение см. в гл. XX) употреблялось и для обозначения моря¹. По­добно тому, у скифов море носило мифологическое имя Thami-masadas — страш­ный, ужасный². Легко подвижное, «вечношумное» море особенно поражало фанта­зию своими неистовыми, наводящими ужас волнениями; а картины морской бури неразлучны с представлением грозы и стремительных вихрей. Потому Один, воздыматель грозовых бурь, принимался вместе с тем и за владыку вод, равносильно­го Нептуну (1, 162); финны дают громовнику Укко власть не только над тучами, но и водами: он вздымает волны и укрощает их по своему произволу³; наоборот, лито­вцы своему морскому богу (Дивевитис) приписывают власть над ветрами, и рыба­ки, отправляясь на промыслы, молят его — да не попустит ветрам волновать море⁴. У Эгира есть жена по имени Рана (Rân); они обитают в море и имеют девять доче­рей, именами которых Эдда обозначает воды и волны; светлые волосы и белые по­крывала этих мифических дев суть поэтические представления белоснежной пены девяти морских валов и быстронесущихся потоков. Очевидно, ручьи и реки, кото­рым в Германии большею частию присвояются названия женского рода, издревле стояли в том же родственном отношении к морскому божеству, в какое ставил их греческий миф к Океану⁵. Летучие дожденосные тучи олицетворялись то толпою духов, помогающих богу-громовнику в его творческих подвигах, то прекрасными полногрудыми женами, проливающими на землю живую воду дождя; подобными же существами фантазия младенческих народов населила и земные источники. Та­ковы упоминаемые в Ведах apas (воды), хранительницы бессмертного напитка-амриты, греческие и римские нимфы различных наименований — наяды, нереиды, камены, немецкие никсы, литовские wandynnije или undine dejwe (водные девы) и славянские водяные. Никсы представляются и в мужском и в женском образах: nix — муж. рода, и nixe — женского (= niks, nikse, др.-верх.-нем. nihhus, nichus, анг­лос. nicor, множ. число niceras — чудовищные духи, обитающие в море; nikker — злой дух, черт = nickel, nickelmann, ср.-верх.-нем. wassernixe — сирена, сканд. nikr, финск. näkki, эстон. nek — водяной); Один, как божество, волнующее моря и реки, назывался Nikarr (Hnikarr) и Nikuz (Hnikudhr): первое имя соответствует англосак­сонскому nicor, а последнее др.-верх.-нем. nichus. Цветок νύμφαία (numphaea — от νύμφη) в нововерх.-нем. наречии называется nix-blume (или seeblume, seelilie), что указывает на тождество греческих нимф с немецкими никсами; водяная ли­лия — wasser männlein и mummel = mühmchen, wassermuhme. Другие названия водя­ных духов: wasserholde, brunnenholde (holde — genius), wassermann, seejungfer, meer weib, meerminne, датск. bröndmand (brunnenmann), швед. strömkarl (stromgeist). Во­дяные духи обитают в прудах, источниках и реках (наприм., в Сале, Дунае, Эльбе); но имеют многие сходные черты с духами — обитателями гор, так как тучи на древнем метафорическом языке уподоблялись горам. Об утопленниках немцы го­ворят, что они увлечены водяным («der nix hat sie an sich gezogen») или отправились к богине Ране; дети, упавшие в колодезь, по свидетельству народных сказок, попа­дают во власть никсы, которая благосклонно принимает их в свое жилище. Водя-

 

¹ D. Myth., 216-7.

² Лет. рус. лит., кн. 1, 137—8.

³ У. 3. А. Н. 1852, IV, 523.

⁴ Черты литов. народ., 88, 128.

⁵ D. Myth., 218.

 

 

ной обыкновенно представляется таким же длиннобородым стариком, как римские полубоги рек; иногда он, подобно драконам, изображается со многими головами, а иногда принимает на себя образ дикого мальчика, в красной шапочке на голове или с всклокоченными волосами, что напоминает горных карликов¹; у финнского nakki железные зубы (= метафора молнии) — поверье, не чуждое и славянам, ибо в рус­ском заговоре от зубной боли находим следующее воззвание: «Чудо водяной! возь­ми зуб ломовой у раба божия»²; в других же заклятиях, обращенных к бабе-яге и мифическим животным, говорится: «возьми зуб репяной, а мне дай железный» (I, 398). Девы-никсы нередко появляются между людьми; их можно узнать по мок­рым краям платья и передника. Они имеют много общего с вещими лебедиными девами или, лучше сказать — водяные и лебединые девы совершенно тождествен­ны. Птица лебедь — одно из древнейших олицетворений белого летнего облака (I, 274); в ее образ превращались индийские апсарасы (= âpas); вещие девы и у славян, и у немцев часто являются на водах белыми лебедушками: присвоенное им предведение есть дар бессмертного напитка, которым они обладают; пляска, музыка и пе­ние (= метафоры крутящихся вихрей и завывающей бури) составляют любимые занятия, утеху и веселье всех водяных духов; волнения рек и водовороты народ объ­ясняет себе как последствие их танцев. Всеми этими признаками: вещею силою и наклонностью к пляскам, музыке и песням они сближаются с воздушными суще­ствами бурных гроз — эльфами и ведьмами. Народные саги приписывают водя­ным неутолимую жажду крови: кровь здесь — метафора дождя, которым с жадно­стью упиваются облачные духи; забвение исконного смысла этой метафоры сооб­щило водяным ту суровую жестокость, с которою они, увлекая утопленников в свои подводные жилища, высасывают из них кровь. То же кровавое мщение обращают они и на своих товарищей, если эти последние, покинув воды, перейдут к людям и потом снова воротятся назад³. Немецкой Ране отчасти соответствует литовская Юрата, царица Балтийского моря; именем этим называют и самое море. Про нее сохранилось такое поэтическое сказание: на дне балтийских вод возвышался чудес­ный дворец Юраты, стены были сделаны из светлого янтаря, пороги из золота, крыша из рыбьей чешуи. Раздраженная на молодого рыбака, который ловил сетя­ми в ее владениях рыбу, богиня собрала подвластных ей ундин, и на янтарных ладьях поплыли они к тому месту, где река Свента (Szwenta — священная) впадает в море. Чарующими песнями Юрата хотела увлечь рыбака в водные бездны и нака­зать там смертию, но пленилась его красотою и позабыла месть. С той поры всякий вечер приплывала туда богиня и проводила счастливые часы с своим возлюблен­ным. Но Перкун узнал о ее тайных свиданиях, бросил громы в морскую глубь, раз­дробил янтарные чертоги, рыбака приковал к утесу на дне моря, а перед ним поло­жил труп царицы. Когда буря взволнует море — в шуме ее слышатся стоны несча­стного юноши; волны морские выкидывают куски янтаря — остатки славного двор­ца Юраты⁴. По воззрению индоевропейских народов, бог-громовник преследует во время грозы убегающих нимф, как своих любовниц; молния, которою он разит ту­чи, уподобляется то фаллюсу, то огненному мечу, разбивающему облачные замки

 

¹ На ту же связь с карликами указывают и рассказы, приписывающие никсам красные волоса, красную одежду и красные шляпы. — Beiträge zur D. Myth., II, 292.

² Сахаров., I, 22.

³ D. Myth., 455-462, 465.

⁴ Семеньск., 23-26; Иллюстр. 1848, № 26; Изв. Ак. Н., I, 115; Рус. Сл. I860, V, 18; Вест. Европы 1830, XV—XVI, 272-3.

 

 

и карающему смертию виновных. В морской богине литовского сказания узнаем тип этой облачной нимфы; Перкун мстит ей за любовь к смертному — черта, при­надлежащая позднейшей обработке мифа.

Обоготворение вод и поклонение им выразилось у славян в таких же образах и с теми же характеристическими признаками, как и у прочих племен арийского про­исхождения. Из свидетельства Прокопия узнаем, что славяне обожали реки и нимф (= водяных дев), приносили им жертвы и по жертвам гадали о будущем¹; воины Святослава, по словам Льва-диакона², после погребения павших в битве товари­щей, погружали в волны Дуная петухов и младенцев. Нестор говорит о полянах: «бяху же тогда погании, жруще езером и кладязем и рощением, яко же и прочии погании»³; в Густинской летописи сказано: «людие же тогда бяху невегласи и неведущии Бога... жертвы богомерзкие богом своим приношаху — и озером, и кладе­зем, и рощением», и в другом месте: «иныи же кладязем, езером, рощениям жерт­вы приношаху. От сих единому некоему богу на жертву людей топяху, ему же и до­ныне по некоих странах безумныи память творят»⁴. В церковном уставе св. Влади­мира упоминается о молящихся у воды⁵. Кирилл Туровский радуется, что с приня­тием христианства уже «не нарекутся богом стихиа... ни источници»⁶. В древнеславянский перевод Григория Богослова допущена была любопытная вставка о водопоклонении у славян, из которой выше мы привели свидетельство о жертвах, при­носимых студенцам с мольбою о дожде; далее читаем: «ов рек богин нарицаеть, и зверь жив шь в ней яко бога нарицая, треб творить»⁷. Правило митрополита Иоанна (XII в.) осуждает тех, которые «жроуть бесом и болотом и колодязем»⁸. В житии муромского князя Константина Святославича говорится о требах, какие приносили язычники рекам и озерам, и что «очные ради немощи» умывались они у колодцев и повергали в них сребреницы⁹. В старинных поучительных словах чита­ем: «не нарицайте собе бога... ни в реках, ни в студенцах»¹⁰; «а друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють, Велеару жертву приносяще, а друзии огневи и камению, и рекам, и источникам, и берегыням... не токмо же преже в поганьстве, но мнози и ныне то творят... И над источникы свеща вжигающа и кумирьскую жер­тву ядять»¹¹. Слово о посте, напечатанное в «Православном Собеседнике»¹², между запретными суевериями называет и «моления кладезнаа и речнаа». О поклонении воде у славян балтийских свидетельствуют древние хроники. Дитмар говорит, что колобрежцы чтили море как обиталище водных богов; он же упоминает о священ­ном озере Гломачском, обладавшем силою предвещать будущее; Эббо и Сефрид — о святых ручьях, которые обтекали посвященные богам деревья; а Гельмольд ука-

 

¹ Срезнев., 20.

² Стр. 93.

³ П. С. Р. Л., VII, 263; сравни «Летописец, содержащ. в себе росс, историю от 852 до 1598 г. » (Мос­ква, 1781): «бяху же погани, жряху идолом в колодязех».

⁴ П. С. Р. Л., II, 234, 257; то же и в Синопсисе.

⁵ Доп. к Ак. Ист., I, № 1.

⁶ Памят. XII в., 19.

⁷ Изв. Ак. Н., IV, 310.

⁸ Рус. Дост., I, 94.

⁹ Карам. И. Г. Р., I, примеч. 214.

¹⁰ Москв. 1844, 1, 243.

¹¹ Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 108—9. Алеманы и франки, обращаясь с мольбами к источникам, так­же возжигали огни. — D. Myth., 550.

¹² 1858 г., I, 166.

 

 

зывает на обычай клясться источниками!. У чехов культ воды был еще в полной силе во времена Косьмы Пражского («hiс latices colit»); когда князь Бретислав обра­тил внимание на остатки язычества, он запретил, между прочим, и жертвы и воз­лияния, совершаемые народом над источниками: «item et superstitiosas institutiones, quas villani adhuc semipagani in Pentecosten tertia sive quarta feria observabant offerentes libamina super fontes mactabant victimas et daemonibus immolabant». В начале XII сто­летия епископ пражский ревностно восставал против жертвоприношений источни­кам («non ad fontes sacrificia ullo modo facere») и увещевал чехов, чтобы не искали у них помощи ни во время чумы, ни в других нуждах². Эти старинные свидетельства о поклонении и жертвенных приношениях водам подтверждаются уцелевшими до настоящих дней поверьями и обрядами, какие совершаются при родниках, колод­цах, реках и озерах. Хорутане называют море — «света вода»; а словаки верят, что дух божий живет в водах, омывающих землю, и как только он оставит воды — тот­час наступит кончина мира; у последних в обычае бросать весною в потоки и озера различные яства³. О мольбах, творимых чехами с коленопреклонением у рек и ис­точников, сказано было выше; сверх того, вечером накануне Рождества они откла­дывают от каждого кушанья по полной ложке в особую, нарочно поставленную чашку и после ужина бросают все это в колодец, с следующим причитаньем:

 

Hospodár tě pozdravuje,

А ро mě tobě vzkazuje:

Studánko, uživej s námi hody,

Ale za to dej nám hojnost' vody;

Po zemi ažbude žižeŭ,

Svym pramenem ty ji vyžeňt⁴.

 

В Моравии, вместе с яствами, бросают в колодцы и деньги и причитывают:

 

Studànko, studànko!

Tu ti nesu veceričku;

Pověz ty mne pravdu,

Co se te ptat budu^s.

 

Когда кто-нибудь утонет, чехи собираются туда, где случилось это несчастие, молятся и бросают в воду свежеиспеченный хлеб и две восковые свечи; до начала нынешнего столетия было у них в обычае в день св. Фейта топить в озерах, прудах и болотах петухов и кур: древность этого жертвенного приношения засвидетельство­вана Косьмой Пражским, по словам которого чехи, при начале весны, ходили к ис­точникам, удушали черных кур и петухов и подкидывали их на воздух, с призыва­нием дьявола⁶. Плевать и мочиться в воду, по выражению русского народа, все рав­но что матери в глаза; это — грех, которому радуется нечистый⁷. При вскрытии рек не следует бросать в них ни камней, ни мусора, чтобы не отяготить пробуждаю-

 

¹ Срезнев., 22; Макуш., 16—11.

² Громанн, 43.

³ Срезнев., 19, 23.

⁴ Перевод: хозяин поздравляет тебя и говорит тебе через меня: криница! раздели с нами празднич­ную трапезу и за то дай нам обильную воду; если будет на земле засуха, ты отврати (прогони) ее своим потоком.

⁵ Перевод: Студенец, студенец! я несу тебе ужин; поведай мне правду — о чем буду тебя спраши­вать.

⁶ Громанн, 50—51, 74—75.

⁷ Ibid., 44; Послов. Даля, 1048. По свидетельству Геродота (кн. I, гл. 138), персы запрещали плевать и мочиться в реки.

 

 

щейся стихии (Арханг. губ.); в это время воде бывает трудно, и жители прибрежьев Иртыша, желая облегчить вскрытие названной реки, бросают в нее крохи хлеба¹. При пожарах крестьяне ставят на окнах стаканы с водою и верят, что вода эта не до­пустит дальнейшего распространения пламени (Оренб. губ.). По мнению расколь­ников, на водах почиет дух, которому поклоняются они не только над колодцами, но и в домах над чанами, наполненными водою; в те и другие бросают они серебря­ные деньги². У белорусов новобрачная, отправляясь в первый раз за водою, остав­ляет возле колодца пирог и несколько мелких денег, как жертву домашнему боже­ству³; у болгар она идет к колодцу с просом в рукаве и, рассыпая вокруг него зерна, кланяется на все на четыре стороны⁴. В Сербии приготовляют из разного зерна ка­шу и в день св. Варвары или на Рождество посыпают ею воду, с таким причитаньем: «добро jyтpo, ладна водо! ми тебе варице (кашу), а ти нама водице и japицe, jањице и мушке главице и сваке сређице»⁵. Эти посыпальные обряды указывают на моль­бы, обращенные к источникам, да ниспошлют они семя дождя и да будет плодоро­дие в полях, стадах и в семье новобрачных. В родники и озера, почитаемые святы­ми, больные после своего омовения бросают медные и серебряные деньги, кольцы, серьги и запонки; в те праздничные дни, когда поят лошадей ключевою водою, на дно источника опускается серебряная монета⁶. Во Владимирской губ. воды — «встречники» (при слиянии одной реки с другою) почитаются наиболее целебны­ми; крестьяне купаются в них от разных болезней и после купанья оставляют на кустах прибрежного ракитника шейные кресты, цветные лоскутья и ленты⁷. Не­мецкие племена приносили в жертву источникам, водоворотам и рекам петухов, коней, козлов и ягнят; еще теперь в обычае бросать в воду хлеб и плоды никсам⁸. В эпических сказаниях русского народа встречаются живые олицетворения рек и озер, Морской Царь (хорутан. Morski kralj)» и водяные духи и девы. Особенно инте­ресны былины о новгородском купце Садке. Прежде он был беден, имел только гус­ли и ходил на пиры увеселять гостей музыкальными звуками. Соскучилось раз ему, пришел он к Ильмень-озеру, сел на бел-горюч камень и стал играть в гусельки яровчаты¹⁰:

 

Как тут-то в озере вода всколыбалася,

Показался Царь Морской,

 

благодарствовал за утеху и посулил ему в награду клад из Ильмень-озера — три рыбы золотые перья, на которые можно скупить все несметные богатства новгород­ские. Садко закинул в озеро невод и вытащил обещанное сокровище, которое в на­шем эпосе соответствует кладу Нибелунгов, хранимому в глубине водопада щукою

 

¹ Этн. Сб.., VI, 118.

² Рус. прост. празд., I, 16.

³ Белорус. нар. песни, изд. Е. П, 41.

⁴ Миладин., 521.

⁵ Срп. pjeчник, 54.

⁶ Сахаров., II, 22, 36, 47; Рус. в св. посл., IV, 98—111; Рус. Предан. Макарова, I, 32; II, 77—78; Оренб. Г. В. 1847, 52; Моск. Наблюд. 1837, XII, 505; О. 3. 1822, № 21, стр. 30.

⁷ Владим. Г. В. 1852, 25. Чуваши, напившись холодной воды, как скоро почувствуют нездоровье, бросают деньги, яйца и хлеб в ту речку или колодезь, откуда утолили свою жажду. — Записки Алекс. Фукс о чувашах и черемис, 58.

⁸ D. Myth., 462, 549-550, 961-2.

⁹ Сб. Валявца, 186—191.

¹⁰ Сделанные из явора.

 

 

Андвари¹. Царь Морской, по народному поверью, властвует над всеми рыбами и животными, какие только водятся в морях². Другая былина рассказывает: плыл бо­гатый гость Садко по синему морю; вдруг остановился его корабль — и с места не двинется. Стали бросать жребии, чтобы узнать виноватого; пал жребий на самого хозяина. Признался Садко: «бегаю, говорит, я по морю двенадцать лет, не платил я Царю Заморскому дани-пошлины, не опускивал хлеба-соли в синё море Хвалынское!» Бросили его корабельщики в воду, и тотчас поплыл корабль своею дорогою³. Кинутый в море Садко был принесен волною к Морскому Царю. Стоит изба боль­шая — во все дерево; вошел Садко в избу, а в ней лежит на лавке Царь Морской: «гой еси богатой гость! — говорит ему царь, — ждал тебя двенадцать лет, а ныне ты сам головой пришел. Поиграй-ка мне во звончатые гусли». Заиграл Садко, стал ца­ря тешити; расплясался Царь Морской — и синё море всколебалося, и быстрые ре­ки разливалися, и потопили много кораблей с товарами. Вздумалось царю женить гостя, привел тридцать девиц и приказал выбирать невесту; в народных сказках Морской Царь предлагает доброму молодцу выбрать себе в жены одну из своих до­черей. Лёг спать Садко с избранной девою: со полуночи, впросонье, накинул он ле­вую ногу на молодую жену, а когда проснулся поутру — то сам очутился под Новго­родом, а левая нога его в Волх-реке⁴. Итак, Царь Морской выдает за богатого гостя дочь свою реку Волхов: имя это в народной речи («за тую за реченьку Волхову») и в Новогородской летописи («чрез Волхову-реку») употребляется в женской форме, и потому фантазия без нарушения грамматического смысла могла олицетворить ре­ку Волхову девою⁵. Приведенное сказание о свидании Садка с Морским Царем пе­редается еще в следующей вариации: когда жребий указал виновного, взяли его ко­рабельщики и спустили на воду на дубовой доске; с гуслями в руках поплыл Садко по морю и принесен был в палаты царя Водяника и супруги его царицы Водяницы:

 

Пошла дощечка ко дну синя моря,

Объявилось на дне царство великое,

А во царстве пированьице — почестей пир

 

Говорил Водяник гостю: «поиграй в гусли яровчаты, потешь наш почестей пир;

 

Выдаю я дочи свою любимую

Во тыё во славно Оюян-море».

 

Так поэтически, в античной форме, изображает народный эпос впадение реки в море: царь Водяник выдает дочь свою реку замуж на чужую сторону, в далекие об­ласти океана. Стал Садко в гусли играть, царь Водяник поскакивать, царица Водя­ница поплясывать, красные девушки хоровод водить — и было веселье с утра и до вечера; от тех плясок бесовских

 

¹ Рыбник., 1, 370—2.

² Абев., 306.

³ Сравни с малорусскою думою о «Черноморской буре» (Сборн. украин. песен, 48): за грех Алексея Поповича взбушевало Черное море. Говорит Попович:

 

Добре вы, братцы, вчинете,

Мене самого возьмете,

До шiй белый камень причепете,

Да-й у Чорнее море зопхнете.

 

Стал Попович каяться — стала утихать и буря.

⁴ Кирша Дан., 337—343; у Рыбник., I, 380, Садко проснулся в Новегороде «о реку Чернаву на кру­том кряжу».

⁵ Рыбник., III, 233.

 

 

Окиан сине море всколыбалося,

Кораблики все повыломало,

Людей всех повытопило¹.

 

Очевидно, что Садко, чудесная игра которого на гуслях заставляет волноваться океан-море, заменил собою в предании древнейшего бога грозы и ветров: в завыва­ниях грозовой бури предкам нашим слышались чародейные звуки гуслей-самогу­дов. Женитьба Садка на деве-реке, в первоначальном представлении мифа, была брачным союзом бога-громовника с облачною нимфою (см. I, 163 и далее); ко­рабль, на котором плыл он по синему морю, — известная метафора тучи. Чтобы приостановить морскую бурю, Садко должен был порвать звонкие струны и прекратить игру на гуслях; позднейшая легендарная прибавка объясняет это вмешательством Николы-угодника, который является Садку во сне и приказы­вает:

 

«Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость!

А рви ты свои струны золоты

И бросай ты гусли звончаты;

Расплясался у тебя Царь Морской,

А синё море всколебалося,

А и быстры реки разливалися,

Топят много бусы², корабли,

Топят души напрасны».

А и тут Садко-купец, богатой гость,

Изорвал он струны золоты

И бросает гусли звончаты;

Перестал Царь Морской скакать и плясать:

Утихло море синее,

Утихли реки быстрые.

 

Такое участие дает песня св. Николаю, потому что в народе он слывет скорым помощником и хранителем на водах (I, 241) и даже называется «морским» и «мок­рым»³. Когда пронесется шумная гроза и замолкнут порванные струны гуслей-са­могудов, т. е. стихнут громы и ветры, — вместе с тем успокоивается и морская пу­чина.

С разобранными былинами о Садке стоит в близкой связи народная сказка о Морском (Водяном или Поддонном) Царе и его вещей дочери⁴. В одном варианте этой сказки Морской Царь прямо назван Окиан-море⁵; в других же списках роль его передается змею, черту и беззаконному Чуду-Юду. Этот славянский Нептун упоминается и в других сказках⁶. Как приноситель темных туч, которые помрачают собою небесный свет и нередко вредят созревающим жатвам, дождящий Перун

 

¹ Рыбник., I, 365—9; III, 241—251. При этой встрече с Морским Царем Садко решает между ним и царицею спор о том, что на Руси дороже: булат-железо или красное золото? Тот же эпи­зод развивается и в сказке про Ивана Бессчастного. — Н. Р. Ск., V, 31. За решение спора Царь Морской награждает Ивана Бессчастного дорогими самоцветными камнями. Этот вопрос о ме­таллах и подробность о самоцветных камнях стоят в связи с преданиями о кладах, лежащих в глубине вод и в горах-тучах.

² Лодки.

³ Географич. Словарь Щекатова, III, 525.

⁴ Н. Р. Ск., V, 23; VI, 48, 49, 60, 61; VIII, стр. 529 и дал.; Slov. pohad., 61—75; Эрбен, 103—112; Галь-трих, 26; Вольф, стр. 286—300; Сказ. Грим., 51, 56, 181; Ган, 54; Штир, 3; Матер, для изучен, нар. слов., 62, 94—100.

⁵ Труды Курск. губерн. статистич. комитета, 1, 518—520. ⁶ Н. Р. Ск., II, 21; VIII, 24.

 

 

(Jupiter pluvius) издревле соединял в своем характере, вместе с благотворными свойствами, и черты существа демонического; тот же двойственный характер был усвоен и Морскому Царю, который (как уже доказано) первоначально был дождящим громовником. Оттого так обыкновенна в народных сказках замена Морского Царя — чертом. В немецкой сказке, напечатанной в сборнике Гальтриха, пекельный князь, тождественный с нашим Морским Царем, сохраняет все атрибуты древнейшего божества гроз: он обладает чудесным бичом (= молниею), удары ко­торого заставляют потрясаться все царство и вызывают несчетное воинство; он бросается к молочному пруду и, опившись кипучего молока (= дождя), лопается с ужасным треском и гибнет — подобно тому как пропадает разбитая громом и про­лившаяся дождем туча. Название Чудо-Юдо подтверждает ту же мысль: оно боль­шею частию придается мифическому змею (дракону-туче), и это имеет основание: слово чудо (чоуд, щуд, чудовище = диво, дивище) в старину означало великана¹, а известно, что в давнюю эпоху развития религиозно-поэтических воззрений на природу все ее могучие силы (вихри, буря и гроза) олицетворялись в титанических образах великанов. Предания о змеях и великанах стоят в самом тесном и близком сродстве, и, по свидетельству сказки, Морской Царь принимает на себя образ змея. Юдо = Иуда — имя, которое в период христианства стали придавать черту и другим демоническим существам; в Германии Иуде Искариоту поверье дает красную боро­ду — отличительный признак Донара². В числе названий, которыми обозначаются водяные, Гримм приводит новосредненемецкое meerwunder³. Содержание сказки о морском владыке и его дочери в кратких словах таково: едет царь домой, а день был знойный — солнце так и печет! От великой жажды припадает царь брюхом наземь и начинает глотать студёную воду из озера; тут ухватил его за бороду Морской Царь и до тех пор не хотел выпустить, пока не дал пленник обещания уступить ему то, чего дома не ведает. А в то время царица родила сына. По договору с Морским Царем, Иван-царевич, достигнув юношеских лет, отправляется в подводное царст­во; приходит на синё море и прячется за кусты. Вот прилетели Двенадцать голубок (утиц, лебедушек), сбросили свои крылышки (или перышки), обернулись красны­ми девицами и стали купаться: то были дочери Морского Царя. Иван-царевич под­крался потихоньку и взял крылышки Василисы Премудрой. Девицы искупались, разобрали крылышки и улетели голубками; оставалась одна Василиса Премудрая. Стала она упрашивать доброго молодца возвратить ей крылышки; царевич отдает их под условием, чтобы прекрасная дева согласилась быть его невестою. В некото­рых вариантах место Василисы Премудрой занимает Лебедь-птица, красная девица. Эти лебединые девы (о которых подробнее см. гл. XXIII), по первоначаль­ному своему значению, суть олицетворения весенних, дождевых облаков; вместе с низведением преданий о небесных источниках на землю лебединые девы становят­ся дочерьми Океан-моря и обитательницами земных вод (морей, рек, озер и кри­ниц). Таким образом они роднятся с нимфами, никсами, эльфами и русалками; последние, по мнению поселян, состоят под началом у дедушки-водяного. Соглас­но с этим, лебединым девам придается вещий характер и мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи и заставляют подчиняться себе самую приро­ду. Имя лебедь, употребляемое в народной речи большею частию в женском роде,