– А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? – вдруг спросила Динка.
– Нет, – сказал Леня. – Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! – вдруг вспомнил Леня. – Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…
– К нам, на хутор? – оживилась Динка.
– Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, – сказал Леня.
– Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже, во всяком случае, было… – снова заволновалась Мышка.
– А может, в письме нельзя писать. Может, что‑нибудь такое, чего нельзя? – предположила Динка.
Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.
– Я поеду, – решительно заявил он. – Если завтра не будет письма, я поеду!
– А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? – спросила Динка.
– Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?
– Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться за это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак на самом деле этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в «Арсенале» и вообще… Я просто удивляюсь ему! – с досадой сказал Леня.
– Не сказал – значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, – чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.
Мышка махнула рукой:
– Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие‑то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого‑то дурачка, тогда как он совсем другой человек в «Арсенале», рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…
– Боженко очень дорожит им… – вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.
– А что я делаю? Что я особенного делаю? – возмутилась Динка. – Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!
– А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком‑то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из‑за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… – Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.
Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…
И он не выдержал:
– Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…
Динка порывисто поднялась с места.
– Не защищай! – горько сказала она. – Не в этом главное.
Она минутку помедлила:
– Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня – мамин. И я одна…
Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт…
– Вперед, Прима! Вперед!..
Глава 23
Во поле береза стояла…
Поле, поле… Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом… Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить: «Куда едем и не пора ли домой вернуться?»
Нет, не пора… Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго‑долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя – узнаешь.
«Неподходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, – горько думает Динка. – Уж на что Мышка – добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка… Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что‑то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла – и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся они и на Хохолка за любовь ко мне, но Хохолок ни на кого не смотрит, никого не слушает и никого не боится. А сколько он терпел из‑за меня!..»
Динка отводит лошадь от овса и опускается на траву. Далеко‑далеко куда‑то убегает ее мысль. Видит она себя девчонкой в коротком гимназическом платье; в мокрых чулках бегает она по лугу и рвет мохнатые фиолетовые цветы – «сон»… А под деревом тоненький реалистик стругает перочинным ножом палочку. Не думает о нем Динка… А ведь это из‑за нее он в первый раз пропустил уроки, и дома его ждет строгий отец… Отец…
Морозный холодок пробегает по спине Динки, но сердце ее так жадно ищет тепла, ему так нужны сейчас доказательства, что хоть один человек на свете беззаветно любит ее, Динку…
Ей вспоминается весенняя ярмарка в Киеве. Люди, люди, лакомства, торговцы, уличные представления, фокусники. Динка неудержимо рвется в самую сутолоку, пальцы ее липнут от сладостей, Хохолок, выпросивший у матери деньги, не успевает оплачивать копеечные прихоти подруги. Но это хорошо! Пусть она радуется.
– Только не отходи от меня! Дай мне руку! – просит он.
Но она, Динка, не хочет ходить за руку, ей не страшно затеряться в этой толкотне.
– Отстань! – говорит она. – Что ты ходишь за мной, как нянька!
И Хохолок покорно выпускает ее руку, не отступая ни на шаг.
И вот там, на контрактах,[2]случилось то, что могло случиться только с ней, Динкой. Она вдруг загляделась на красивую молодую цыганку, которая, встряхивая бубном и поводя плечами, лихо отплясывала под гитару. Она и теперь не поймет, что это было. Лихорадка, страстное желание так плясать, так бить в бубен и трясти плечами… Она бросилась к Хохолку и от него к цыганке. Она взяла у Хохолка все деньги и высыпала их на ладонь цыганке.
– Я хочу так плясать! Научи меня так плясать! – словно в беспамятстве твердила она.
Хохолок с тревогой смотрел, как ее окружили цыгане. Большие и маленькие, они щупали ее платье, хватали ее за руки, трясли плечами, приплясывали. Потом они куда‑то повели ее за собой. Хохолок бросился за ней, растолкал толпу, но она нетерпеливо прикрикнула на него:
– Оставь меня! Скажи дома, что я завтра вернусь!
– Нет, – решительно запротестовал Хохолок. – Если ты пойдешь с ними, я пойду с тобой!
– Не тронь меня! Я поеду с ними в Святошино…
Динка сжимает руками голову. Она даже хорошо не помнит, как это случилось. А ведь ей было уже одиннадцать лет, она могла понимать, что делает… Но она не понимала.
С шумом и гиканьем цыгане влезли на телеги; из‑под грязных перин торчали ручки от кастрюль, мятые самовары и цветное тряпье. Цыганка прыгнула на перину и втащила за собой Динку. Хохолок растолкал цыган и сел с ней рядом. Он был очень бледен, темные глаза его с ужасом смотрели на все это сборище детей, подростков, старух и на чернобородого возницу.
– Уйдем, они украдут тебя, – заикаясь от волнения, шепнул он Динке.
– Молчи, – сердито отвернулась она и вслед за цыганами, раскачиваясь и подражая им, подхватила залихватскую песню.
Хохолок огляделся, вытащил из‑под перины железный шкворень и положил его рядом с собой. В святошинском поле телеги встретил старшина, пожилой цыган с густой черной бородой, в плисовых штанах, засунутых в сапоги, красной рубахе и бархатной поддевке. Цыгане окружили его, быстро, по‑цыгански, рассказывая ему что‑то и указывая на своих гостей. Цыган протянул Динке руку, потом подал ее Хохолку и гостеприимно предложил им поужинать и повеселиться в его таборе.
Хохолок окинул глазами поле. Весна была ранняя, но не везде еще стаял снег, и подмороженная земля с кочками была твердой и застывшей. Несмотря на это, прямо на землю были брошены толстые ковры, на них горы перин и подушек, а над головами наскоро натянуты рваные шатры. Около палаток валялся сор и железные обрезки, обгорелые головешки и затухшие костры. Привязанные под телегами собаки вытягивали костлявые, обтянутые свалявшейся шерстью бока и лениво гавкали; цыганята в цветных рваных рубашонках выскакивали из палаток и прыгали босиком по мерзлой земле. Табор был небольшой, но от визга, хохота и песен в ушах стоял несмолкаемый шум.
Ничего подобного не видел еще в своей жизни Хохолок. Он стоял, сжимая в руке шкворень, и, не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон насмешки, не спускал глаз с Динки.
– Иди домой сейчас же! Тут недалеко станция, поезжай поездом! Над тобой все смеются! Скажи дома, что я пошла ночевать к своей подруге! – уговаривала его Динка, но Хохолок только молча качал головой.
Цыгане зажгли костры, сварили картошку. Динка ела с ними картошку, бросая на ковер шкурки. Цыган резал мясо и протягивал ей на ноже толстые куски. Хохолок от всего отказался. Он с надеждой прислушивался к стуку колес на железной дороге и к паровозным гудкам.
– Пляши скорей, и пойдем. Мы еще успеем на поезд, – сказал он Динке.
Но Динка даже не ответила. Она чувствовала себя в этом цыганском обществе так, как будто родилась в одном из дырявых шатров.
Когда стемнело, цыгане разожгли еще два костра, раскинули на вытоптанной земле теплую кошму и начали плясать. Маленькие девчонки в длинных цветных юбках с удивительным искусством трясли плечами, с гиканьем носились по кругу цыганята, прыгали через голову, вертелись колесом. Цыганка разогнала их, поставила рядом с собой Динку. Черноокая, статная и красивая, она прошлась перед ней, встряхивая плечами и ударяя в поднятый над головой бубен. Динке тоже дали бубен. Она как очарованная смотрела на цыганку и в точности повторяла все ее движения. Цыгане одобрительно вскрикивали, чернобородый бренчал на гитаре. Хохолок вошел в круг и взял Динку за руку:
– Пойдем. Ты уже научилась!
– Нет. У меня не получается тряска плечами, – упрямо ответила Динка, вырывая у него руку.
Цыганка что‑то стала ей объяснять, потом забормотала по‑цыгански и потащила Динку в один из шатров. Хохолок бросился за ней, но Динка уже переодевалась в какое‑то пестрое тряпье. Хохолок молча вышел. Через секунду вместо Динки выскочила из шатра какая‑то рваная девчонка и, схватив бубен, лихо затрясла плечами…
Давно уже наступил вечер, при свете костров поле казалось погруженным в черноту, только далеко‑далеко на станции мелькали красные огоньки.
Цыгане пели и плясали долго. Но к ночи все утихло. Молодая цыганка вдруг исчезла, вместо нее вышла из шатра беззубая старуха, повела Динку в рваную палатку, бросила там старый матрац и теплое одеяло, из которого клочьями лезла вата, и объяснила на ломаном русском языке, что гости должны ложиться здесь.
– Я хочу в шатре, – воспротивилась было Динка, но старуха ушла и вынесла ей бубен, объясняя знаками, что это подарок от молодой цыганки.
Динка схватила бубен и, свернувшись комочком под одеялом, сейчас же заснула. Ночь была холодная. Хохолок сидел около Динки в своем весеннем пальтишке и дрожал. Динка тоже ежилась во сне и что‑то бормотала. На рассвете цыгане поднялись, тихо и быстро свернули шатры, побросали в телеги ковры и перины, на перины вместе с подушками уложили спящих детей и уехали.
Хохолок все видел, но, когда цыгане встали, притворился спящим. Он был рад, что они уезжают. Когда стук колес затих, он разбудил Динку. Пальто, платье и шапку ее увезли цыгане. Хохолок отдал ей свое пальто. Динка была тихая, покорная. Она шла молча, прижимая к груди подаренный ей бубен; из‑под пальто, которое отдал ей Хохолок, волочился по земле грязный подол цветастой цыганской юбки. В поезд они сели без билетов. В город приехали рано. К счастью для них, в этот ранний час улицы были пустынны, редкие прохожие торопливо проходили мимо, и никто не обращал внимания на маленькую цыганку и ее провожатого – бледного, продрогшего мальчика. Подойдя к дому, Динка забеспокоилась.
– Пойти с тобой? – спросил Хохолок. Она кивнула головой.
Но во двор вбежал Леня. Он был без шапки, в расстегнутом пальто.
– Макака! – крикнул он и, прислонившись к двери, закрыл руками лицо.
В доме царила паника.
Вася заявил в полицию о пропаже на контрактах девочки и мальчика. Описывая Динкины приметы, он так волновался, что не мог говорить. Марина и Леня всю ночь бегали по опустевшей площади контрактов, стучась в закрытые павильоны и расспрашивая сторожей.
Динку напоили горячим чаем и уложили в постель, оставив всякие объяснения на завтра. С Хохолком было иначе.
Его встретил отец.
– Где вы были? – сурово спросил он.
Мать от тревоги и страха за сына стояла с помертвевшим лицом.
– Где вы были? – повторил отец, снимая ремень.
Хохолок молчал.
Три дня не показывался Хохолок. Динка бегала по двору, заглядывала в его окна; идти к ним домой она боялась. На четвертый день ей удалось подкараулить мать Хохолка.
– Отец очень бил его… – грустно качая головой, сообщила мать.
– За что? Ведь это я во всем виновата! – всплеснула руками Динка.
– Кто виноват, не знаю, а ответчик он, – сухо сказала мать Андрея.
Динка побежала домой. Плача, она рассказала во всех подробностях свое путешествие к цыганам.
– Он не виноват! Он все время сидел со шкворнем около меня, – всхлипывая, повторяла она.
Марина пошла к Коринским. Отец Андрея, Степан Никанорович, встретил ее сухо, придвинул ей стул, но сам не сел, давая этим понять, что разговор будет коротким.
Марина, волнуясь, рассказала все, что произошло на контрактах и в цыганском таборе.
– Ваш сын вел себя как настоящий рыцарь, – торопясь и волнуясь, сказала она.
По лицу старого рабочего пробежала презрительная усмешка.
– Мне не нужно рыцарей. Я не воспитываю барчука. Мне нужен честный рабочий человек с понятием, кого нужно защищать, а кого не нужно.
Марина вспыхнула:
– Я понимаю. Он, конечно, не оправдывал ее сумасбродство, но все же не бросил свою подругу. А вы били его за этот самоотверженный поступок.
– Да, бил. И он не сказал мне ни слова. – Степан Никанорович провел ладонью по лицу; в темных, как у Андрея, глазах его промелькнула улыбка, в голосе послышалась гордость и удовлетворение. – Ну что ж… Значит, крепок мой сын, коли молчал.
– Я не бью детей, – чувствуя его упрек, тихо сказала Марина.
– Вот они и творят чудеса. Барское воспитание, – усмехнулся Степан Никанорович. – Ваше дело другое, – небрежно добавил он, махнув рукой.
Марина возмутилась:
– Послушайте, за кого вы меня принимаете?
Чувствуя себя какой‑то легкомысленной барынькой в глазах этого строгого, степенного рабочего, Марина начала говорить ему о себе, о муже… Она говорила о том, как трудно ей одной воспитывать детей, как необходим им отец.
Степан Никанорович сел. Они разговорились.
– Вы давно работаете в «Арсенале»? – спросила Марина.
– Я, можно сказать, потомственный рабочий. Андрей тоже будет рабочим, как только кончит реальное училище. Я хочу, чтобы он узнал жизнь рабочих, так сказать, на собственной шкуре. А потом он сможет учиться дальше, я препятствовать не буду!
Степан Никанорович говорил осторожно, словно не вполне доверяя своей собеседнице. Марина это почувствовала и встала.
– Я надеюсь, что когда‑нибудь мы познакомимся ближе. Помните, что я всегда готова помочь вам всем, что в моих силах.
– Ну что ж, – просто сказал рабочий. – Может, когда‑нибудь и понадобимся друг дружке. Только уж девочку свою вы держите в руках, – провожая Марину, добавил он.
Динка с нетерпением ждала мать. Марина пришла расстроенная, молча опустилась на стул и прижала холодные ладони к пылающим щекам.
– Ну что? Мамочка, что? – в тревоге спрашивала Динка.
– Боже, какого стыда я натерпелась… Никогда в жизни не приходилось мне быть в таком положении, – простонала Марина.
Динка бросилась к матери:
– Из‑за меня? Да? Мамочка!
Марина кивнула головой.
– Мама, клянусь тебе, что это последний раз! Последний‑распоследний! Мамочка! Я сама не знаю, что со мной бывает! Меня словно вихрь какой‑нибудь поднимет и несет!
– Так для этого человеку даны воля и разум! Чтобы всякий вихрь не хватал его за шиворот и не тащил куда попало! – с возмущением и горечью сказала Марина.
– Мамочка…
– Ну что «мамочка»? Что «мамочка», Дина? Я сидела как девчонка и слушала эти суровые слова старого рабочего. Как девчонка!
Она передала Динке весь разговор с отцом Андрея.
Динка сидит, опустив голову и молча перебирая руками влажную траву. Рядом, тихонько всхрапывая, пасется Прима. Свет месяца падает на Динкину голову, на одинокую березу. Дрожат на березе листья.
«Что же я сделала тогда? Предала Хохолка, опозорила мать… Каялась, кляла себя и плакала…»
– Грош мне цена! – сурово говорит Динка. – Какой я была, такой и осталась! Грош мне цена! – гневно повторяет она и, ухватившись за гриву, вскакивает на лошадь. – Моя жизнь никому не нужна, но я не потрачу ее зря! Я буду бить всех Матюшкиных, бить, пока не убьют меня! Мы вместе будем бить – я, Жук и Рваное Ухо! Вот как мы будем! Вперед, Прима!..
Леня стоит на дороге, не зная, куда идти, где искать Динку. Мышка тоже не спит, и оба они чувствуют себя виноватыми. А месяц уже высоко, и на дороге слышен топот.
– Макака! Макака… – шепчет Леня, снимая с лошади свою подругу. – Прости меня, прости…
И Динка снова запутывается в себе самой, в своих близких. Ах как трудно жить на свете, когда тебе пятнадцать лет, когда твой ум еще не окреп, а жить чужим умом тебе уже не хочется!
Глава 24
Сообщница
На станцию едут вчетвером. Леня правит, Мышка и Марьяна рядышком на сиденье, а Динка у них в ногах. Леня, Динка и Мышка безразлично и молча смотрят на дорогу; они не выспались, и на душе у всех троих нарастающая тревога за мать. Болтает одна Марьяна:
– Ой и смеху было в экономии! Бабы та девки обреготались з нашой Динки! Як вона в того жениха горшками паляла!..
Марьяна говорит и смеется одна, Леня не поворачивает головы, Динка смотрит вниз, Мышка насильственно улыбается из любезности, и Марьяна переходит на насущный вопрос о купле кабанчика:
– Як попадется на базаре хорошенький поросеночек, дак куплю, Ефим каже – нема чем годувать, но я все единственно куплю! Пока лето, буду нарезать ему травы та крапивы, трохи присыплю отрубями, а там к осени картопля поспеет… Зимой все сгодится.
Замолкает и Марьяна, погрузившись в свои хозяйственные заботы.
У дачной станции Прима останавливается. Мышка и Леня торопятся на поезд. Потом сходит и Марьяна, она разносит дачникам молоко.
Динка подъезжает к почте. Но почта закрыта, на дверях веранды висит тяжелый замок. Динка обходит дом, заглядывает в окна. Нигде не видно хозяев.
«Сегодня все на базаре. Может, эта ведьма и Мишу с собой потащила носить за ней покупки… Чертова барыня!» – раздраженно думает Динка, залезая в бричку.
На базарной площади стоят возы. На земле яркими вышивками на рубахах и цветными платками пестрят ряды девок и баб. Перед каждой на чистых рушниках и рядне разложены деревенские продукты: яйца, творог, стоит сметана в глечиках, кое‑где, лежа на боку и раскрыв клювы, тяжело дышат и трепыхаются связанные куры. Динка привязывает около забора Приму и торопится на базар. Она ищет в толпе дачников тучную фигуру почтовой ведьмы, рассчитывая рядом с ней увидеть и Почтового Голубя. Где они могут быть? По краю небольшой площади стоят телеги с сеном, с мешками овса и ржи, с поросятами, с картофелем, с дровами. Всюду слышен смех, украинский певучий говор, закликанье дачниц и отчаянный поросячий визг. Около рундука с мясом на разбитой колоде приказчик из лавки рубит мясо и длинным тонким ножом режет на полоски прозрачное розовое сало. Динка сглатывает слюнки: давно она не ела такого сала с горбушкой хлеба, натертого чесноком. Но денег у нее нет, раз у Лени нет, значит, и у нее нет даже на мороженое.
«Глупость все это… сало какое‑то, – машинально думает она, отводя глаза и проталкиваясь к мясному рундуку. – Может, ведьма покупает мясо?» Но «ведьмы» не видно и тут, а вместо нее вдруг над самым ухом Динки раздается знакомый голос:
– Вот корзинки, плетеные прочные корзинки!..
Динка быстро оглядывается. Сзади нее, обвешанный туго сплетенными из зеленых прутьев большими и маленькими корзинками, стоит Жук.
– Купите корзинку, барышня! Крепкие, прочные, недорого прошу! – громко говорит он и, потряхивая корзинками, наклоняется к ее уху: – Отойдем… торгуй корзинку…
– Дорого… очень дорого ты просишь, – наугад бросает Динка, примеряя на руку корзинку.
– Да что вы, барышня… плетенье‑то какое, век будет служить! – Жук вскидывает корзинку, гнет плетеную ручку. – Знаешь Матюшкиных? – тихо шепчет он. – Укажи… Недорого, барышня. Берите, не пожалеете! – громко кричит он, делая неуловимое движение бровями, но в глазах Динки смятение, испуг.
– Нельзя сейчас… схватят, убьют… – шепчет она побелевшими губами, машинально разглядывая на свет плетеное дно корзинки.
– Дура… – с досадой бормочет Жук. – Мне личность их надо узнать… Да берите, барышня, не пожалеете! Вот эту берите!.. Здесь они… Матюшкины? – чуть слышно шевеля губами, спрашивает он.
– Не знаю… Найду – стану рядом, – быстрым шепотом отвечает ему Динка, примеряя к руке корзинку.
– Ладно, плати деньги… Ну, так и быть, барышня! – громко говорит Жук, разрывая зубами узел веревки и передавая ей корзинку. – Берите!
– Вот, получай деньги! – порывшись в кармане, говорит Динка и сует ему в руку пустую ладонь.
– Спасибо, барышня! – Жук осторожно сжимает ее пальцы, глаза его теплеют. – Иди… не бойся… Мы друг дружку не знаем. Мне только личность укажи, – почти ласково шепчет он и, перекинув через плечо свой товар, смешивается с базарной толпой.
– Вот покупайте кошелки, зеленые, плетеные… – доносится до Динки его зычный голос.
Но где же Матюшкины? Где их искать? Они, конечно, на возу, с лошадью. А может, вовсе не приехали сегодня…
Динка медленно направляется к возам. Около воза с поросятами торгуется Марьяна со старухой в темном очипке. Динка обходит их стороной и внимательно оглядывает возы с сеном. Нет, не то, не они… Последние возы с дровами. Запах смолистого свежесрезанного дерева бросается ей в нос. Около аккуратно сложенных на телеге березовых поленьев мелькает лицо панского приказчика Павлухи. Из‑под козырька новой фуражки блестят его мышиные, бегающие глаза. Сердце Динки сильно бьется. Они! Матюшкины! Оба брата… Рыжие, с тараканьими усами, похожие как две капли воды, только у Семена чуть вдавленный нос, а у Федора лицо, тронутое оспой. Они стоят около свежих, только что срезанных и расколотых поленьев березы. Эти срезы еще сочатся на солнце, истекают соком, как слезами. В глазах Динки встает панский лес и голые пни, а на траве свежие щепки…
«Убийцы… они губят все живое…» – с негодованием думает Динка. В глаза ей бросается кривое полено березы, ей кажется, она узнает его белую кору… свою любимую березку‑кривульку. Она протягивает к нему руку и отступает назад.
– Что, барышня, дровишек требуется? – спрашивает ее чей‑то угодливый голос.
Она поднимает глаза… Павлуха.
– Да… надо бы… – хрипло выдавливает она из себя первые попавшиеся слова и, откачнувшись назад, с ужасом смотрит на широкую, как лопата, руку Федора, поглаживающую кору березы: на потной коже этой руки между рыжими волосами темные пятна… Эти пятна запеклись и въелись в нее, как кровь… кровь Якова.
Сердце Динки бьется судорожными толчками, ненависть, гнев и отвращение душат ей горло; она прижимает к груди корзинку и, словно разглядывая что‑то на дне ее, опускает глаза.
– Дровишки что надо, барышня! Одна береза. Можем и отвезти до вас, если сторгуемся! – говорит Семен Матюшкин, выглядывая из‑за плеча брата.
– Эта барышня с хутора. Они, верно, с мамашенькой приехали! – заискивающе поясняет Павлуха.
– Да… я скажу маме… – глухо выдавливает из себя Динка и, отвернувшись в сторону, медленно поднимает глаза.
Тревожные, темные, как ночь, и блестящие, как ночные огни, из толпы прямо в упор смотрят на нее глаза Жука.
«Отходи… отходи…» – быстрым, неуловимым движением приказывают ей эти глаза.
И Динка отходит, не сказав ни слова, не оглянувшись. Отходит она в толпу, унося с собой жгучую накипь ненависти, злобы, гнева и бессилия. О люди, люди! Если кто‑нибудь из вас хоть однажды стоял лицом к лицу со своим смертельным врагом и не смог броситься на него, вцепиться руками в ненавистное горло, рвать и топтать его ногами, тот понимает, что чувствует Динка, несчастная, захлебнувшаяся от ненависти Динка.
«Мы друг дружку не знаем», – сказал ей Жук, но сейчас он забыл эти слова, он идет с ней рядом, волоча за собой свои зеленые кошелки, и жаркие глаза его направляют каждый ее шаг, словно хотят перелить в нее всю силу и мужество своей души.
– Спуталась… оробела. Это пройдет. Слышь, пройдет. Ну, хошь, убью? Сейчас убью! – шепчет он, наклоняясь к самому уху Динки, и знакомая оскаленная улыбка трогает его губы.
– Нет‑нет! Не смей! – вцепляется в него Динка. – Вон бричка. Я поеду домой. Прощай!
Жук отвязывает от забора вожжи и, когда бричка, тарахтя колесами, отъезжает, долго смотрит ей вслед.
Дважды заслужили у него смерть братья Матюшкины: за Иоськиного отца и за студента, которого убили на Ирпене. И трижды заслужили они ее – вот за эту девчонку, за ее помертвевшее лицо и застывшие синими льдинками глаза… Не забудет им этого Жук.
* * *
Динка сидит, уронив на колени вожжи, но Приму не нужно понукать, она хорошо знает дорогу домой. Вот и лес… Глаза Динки невольно отмечают каждый белеющий пень, каждое срубленное дерево, опустевшее место там, где оно росло… «Неужели и березу, мою кривую березу…» – горько вспоминает Динка и, остановив лошадь, продирается сквозь кусты к молодому сосняку, туда, где на крошечной зеленой полянке росла ее подружка. Разве можно сосчитать, сколько раз за все эти годы прибегала сюда Динка, сколько раз, приткнувшись щекой к гладкому белому стволу, спала на разветвленных, словно сросшихся толстых ветках, спускающих до земли свои зеленые косы. «Неужели там, на возу, это была она, моя береза?..»
Но нет, нет! Это не она! «Жива ты, жива, моя кривулька!» Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.
«Жив‑жив! Жив‑жив!» – кричит над ее головой какая‑то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча…
«Что это со мной было? – думает Динка. – Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще и трусиха? Жалкая трусиха…»
Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы… Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благородное чувство к Жуку.
«А ведь он хороший… – с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке. – Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка… что с нее взять? А еще убивать собиралась!»
Гнев и стыд охватывают Динку.
«И убью! – думает она, сжимая кулаки. – Вы не уйдете от меня, проклятые убийцы, в последний раз меня застала врасплох вся эта гнусь, ненависть и тошнота! И это была не трусость, а отвращение, вот что это было, Жук, – мысленно оправдываясь перед собой и перед Жуком, думает Динка. – Потому что, если б можно было драться, я дралась бы до последней капли крови! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть! Подумаешь, неженка какая! Затошнило ее от руки убийцы! Да эти пятна запекшейся крови должны удесятерять силы, а не делать человека слабым, как осенняя муха! Нет, конечно! Я буду холодным, как лед, жестоким мстителем всех палачей, и ни один мускул не дрогнет у меня на лице! Я еще покажу вам, Матюшкины!»