– Жалко мальчишек… И плохие они, и хорошие – всё вместе!
– Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, – сказал Леня.
– Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, – заявила Динка.
Глава 30
Ореховая аллея
Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
«Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду – расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы».
Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
– Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход, – сказала Мышка.
– Я думаю, мама все сделала в этом отношении. В Самаре много старых товарищей, – старался успокоить сестер Леня.
– Конечно. Мама не уедет так… – подтвердила Динка.
Мышка глубоко вздохнула:
– Тюрьма – это тюрьма… Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат…
Разговор перешел на «гостей из леса», как называл их Леня.
– Да! Я ведь все‑таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
– Да, этому Цыгану в зубы не попадайся… Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.
– Чепуха, – сказала Динка. – К своим он очень добрый, а врагам так и надо!
– Но кто же они такие все‑таки? – спросила опять Мышка.
Динка вкратце повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:
– Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе всегда нужен рядом человек с трезвой головой… Но все‑таки, значит, эти мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?
– Нет… Может быть, и нет… Жук продавал корзинки, они сами их плетут. Может, и живут на это? – предположила Динка.
– На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не стоит закрывать глаза, все‑таки они промышляют воровством. Жаль, что не удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало, надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто‑нибудь среди рабочих и знал его…
– Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще появятся, – улыбнулся Леня.
Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из‑за этой размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.
«Что же это случилось, что же случилось?» – мучительно думала Динка, одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к лицу с Леней.
Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять, что же все‑таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: «Я сделалась больной… Я совсем больная».
Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.
С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но обедать Леня не стал.
– Я подожду Мышку, – сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку. – Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!
Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.
– Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь только пятнадцать с половиной лет.
В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми сердечками; далеко‑далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг, через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.
А Динка уже мысленно писала свое завещание:
«Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный крест, пусть стоит он вечно в память о безвременно погибшей молодой жизни… Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером… Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне платка, он мне не идет…»
Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса – леса, которого никогда уже не увидит Динка, – стало нестерпимо жалостно… Динка представила убитого горем Леню, плачущих родных и строгое лицо папы…
«Не плачьте, – говорит папа. – Человек, который жил только для себя, не настоящий человек».
Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.
«Умереть – это легче всего, – думает она, – но с какой это стати мне умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя… Тот, кто не боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай… По головам, по мордам… Главное – быстрота и натиск! Сбил с ног – и дальше!»
Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!
Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую рубашку.
– Время ехать за Мышкой, – говорит он.
Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку, Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы…
«Он тоже умрет, – думает Динка. – Мы не можем жить друг без друга».
* * *
– Динка! – кричит из комнаты Мышка. – Кто это выпил всю валерьянку? – Она держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.
– Это я выпила, – говорит Динка. – У меня сильное сердцебиение!
– У тебя? Сердцебиение? – удивляется Мышка. – Ты, наверно, как сумасшедшая гоняешь со своими собаками!
– При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!
– Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри‑ка, Леня, – возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему пустой пузырек, – весь выпила!
– А это не его дело! – хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. – И тебя это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?
– Какие личные дела? Что это с ней? – глядя вслед выбежавшей Динке, спрашивает Мышка.
Леня молча пожимает плечами и хмурится.
Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати, штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, она сонно раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается. В раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти, потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику… Он идет, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки… Так один человек может унести с собой тепло, свет и радость… Динка долго смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым вздохом она уходит в свою комнату… На небо медленно выползает круглая, улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими слезами.
«Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя…»
Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая‑тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.
Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
Ни в любви, ни в жизни не везет…
Любят нас не те, кого мы любим,
И любовь сторонкою идет… –
тихо‑тихо поет Динка.
Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге.
Все кончено. Все, все кончено…
Леня останавливается в углу террасы, убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки – такой несвойственный ей, тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие‑то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что‑то в песне. Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где‑то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:
Я бегу, за мной собаки.
К нам навстречу лес бежит,
Вдоль дорожки скачут маки,
И земля, как лист, дрожит…
Не стоит ничто на месте,
Ветер гонит облака,
И несется с нами вместе
За осокою река…
И, хохоча, добавляла:
Я с разбега оступилась,
Сразу все остановилось.
Встало небо надо мной,
Лес качает головой…
Только мой собачий друг
С лаем бегает вокруг…
Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро‑быстро записывала… А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно… А сейчас?
Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать… И Динка молчит. Леня решается первый.
– Макака! – взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. – Прости меня, Макака… Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений…
– Я не сержусь… – тихо и покорно отвечает Динка. – Но скажи мне только одно… Ты сделал так со зла? – грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.
– Со зла? – удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. – Нет, нет… Я не знаю сам… Только не со зла… И это никогда больше не повторится…
– Никогда? – в смятении повторяет Динка.
– Никогда‑никогда, Макака… Только люби меня, как прежде… Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна… А я уеду… Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!
– Я не сержусь… – в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что‑то непоправимое. – Я не сержусь, – повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. – Только… возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.
Глава 31
Самое лучшее утро в жизни…
Только у самых счастливых людей бывает такое утро, когда человек просыпается с ощущением глубокой, необъяснимой радости. Ему кажется, что радость эта, как ночная роса, миллиардами блесток рассыпана на траве, на цветах, на лугу и на всей, на всей земле, где только ступит его нога! Сегодня такое утро наступает для Динки!
Она вскакивает, широко раскрывает дверь и, застегивая на ходу платье, вырывается на волю. А у крыльца ждет ее пробуждения Леня.
Может быть, он вовсе не ложился спать в эту ночь? Динка не задумывается над этим.
– Бежим! Бежим на луг! – говорит она, хватая его за руку и увлекая за собой.
Путаясь в густой траве, запыхавшиеся и счастливые, они мчатся не разбирая тропинок, ветер свистит в их ушах, намокшее от росы платье липнет к коленкам, с шумом вылетают из‑под ног вспугнутые птицы.
– Мы сейчас умоемся в роднике! – кричит на бегу Динка.
«Умоемся… Умоемся…» – свистит в ушах ветер. Леня отвечает счастливым смехом. Он готов бежать за своей подружкой на край света! Они бросаются на траву около заросшей цветами кринички. В чистой, светлой воде щека к щеке отражаются их счастливые лица… Бьющий на дне ключ шевелит гладкую поверхность, и тесно прижатые друг к дружке головы смешно вытягиваются, меняют формы… Динка пригоршнями взбивает воду, обдавая себя и своего друга фонтаном брызг. С громким смехом умываются и брызгаются ранние гости на лугу. Студеные капли дрожат на их ресницах, блестят влажные, чисто промытые глаза, жарко разгораются щеки. Пепельные волосы Лени намокли, и Динка вдруг, как во сне, видит в нем того волжского мальчика Леньку, который спасал ее в волнах проплывающего мимо парохода.
– О, Лень… – очарованно шепчет Динка. – Ты все тот же… Ты все тот же, каким был на Волге…
– И ты все та же, Макака… У тебя все такие же синие глаза… В первый раз я увидел их на Утесе… – Они крепко обнимают друг друга.
– Пусть будет все, как было… И все, как есть… – улыбаясь, говорит Динка.
– И все, как будет… – взволнованно добавляет Леня.
– Нам никогда не будет лучше, чем сейчас! – усаживаясь на мокрую кочку, задумчиво говорит Динка.
– А ты забыла, что мы еще будем жить после революции? Мы будем жить, Макака, как боги! – горячо обещает Леня.
– О! – хохочет Динка. – Я не знаю, как живут боги, я не завидую их жизни! Я хочу жить с тобой и со всеми людьми! Я хочу, чтобы все были счастливы!
– Люди будут счастливы, – серьезно подтверждает Леня. – Конечно, не так, как мы с тобой! Я думаю, что так никто еще не был счастлив и никогда не будет!
– Конечно, Лень… Мы будем всегда вместе… Вместе жить и вместе делать что‑нибудь хорошее. У нас будет маленький‑маленький домик…
Динка мечтательно смотрит на луг, там между зелеными кочками важно расхаживают черногусы; утренний ветерок качает разноцветные головки цветов.
– И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, – растроганно говорит Динка.
– Сколько цветов на лугу? – улыбаясь, переспрашивает Леня. – Но это слишком много, Макака!
– Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.
– Ни одного взрослого? – удивляется Леня.
– Ни одного, ни одного! – решительно заявляет Динка. – Взрослые часто не понимают детей. Нет‑нет, я никогда не допущу к ним взрослых людей! Мои дети будут сами устраивать свою жизнь! Они сами будут драться и мириться! Дети скоро забывают обиды, а когда вмешиваются взрослые, то даже случайная драка переходит в большую ссору… Взрослые любят во всем копаться и учат детей злопамятности. Взрослые – это говорильня, а ребенок – человек действия! Он такой родился, таким и должен остаться!..
– Но ведь родители – это те же взрослые… – недоумевает Леня.
– Родители?
Лицо у Динки делается настороженным, черточки бровей взлетают вверх.
Родители… Этот трудный вопрос застает ее врасплох. Родители бывают разные: бывают хорошие, бывают плохие. Что делать с плохими?
– Ну, родители тоже не очень‑то разгуляются после революции! – на всякий случай заключает она.
Но на лице ее появляется озабоченное выражение, и Лене хочется вернуть ей радость мечты.
– Ну, с родителями, конечно, разберутся, – успокоительно говорит он. – А вот ты что представь себе! Ведь все дети пойдут учиться…
– Конечно, и взрослые, и дети… – мгновенно оживляется Динка. – И может быть, Лень, в одно какое‑то утро мы вдруг увидим, как все дети идут по улице… с книжками! Много‑много детей. Это правда или сказка, Лень?
– Это правда, Макака! – подтверждает Леня.
– И в деревне, и в городе, Лень? Все дети, во всей нашей стране? – взволнованно допрашивает Динка.
– Все‑все дети… – кивает головой Леня.
– И на улицах не будет уже нищих, не будет разных голодных сирот? Это правда, Лень?
– Конечно, правда, Макака. Ведь ради чего же борются люди? Может, не сразу… Но если все будут работать, то откуда возьмутся нищие?
– Я буду работать, Лень, я буду так работать, что с меня пух будет лететь! – клянется Динка. – И драться я тоже буду! Рядом с тобой буду драться! Ведь за революцию еще надо драться!
– Ну что ж! Будем драться! – задорно говорит Леня, распрямляя плечи. – В городе – с капиталистами, в деревне – с помещиками и всякими Матюшкиными…
– О, Лень! Вот когда от Матюшкиных одно мокрое место останется, одни тараканьи усы, – с дрожью в голосе говорит Динка и смеется счастливым, беспричинным смехом от переполняющей ее радости. И Леня тоже смеется…
Но утро, лучшее в жизни утро, уже кончается, и от дома слышится голос Мышки:
– Ау, Лень! Ау, Динка!..
– Пойдем, – говорит Динка и с сожалением оглядывается на луг. Ей кажется, она только что видела в густой траве белые шапочки детей, а сейчас это уже только ромашки…
Глава 32
Необитаемый остров и люди…
– Ау, Леня! – чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.
– Эгей‑гей, Динка! – звонко перебивает его крепкий, задорный голос Федорки.
Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу… Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они говорят друг другу.
– Я люблю тебя…
– И я…
– Ты еще не знаешь, что такое любовь.
– Нет, я знаю… Только скажи мне, как она начинается?
– Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью…
– Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.
– Все равно я уже любил тебя…
– И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.
– Нет‑нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!
– Никогда не встретиться… Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда…
– А что, если ты рассердишься?
– Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце…
Сердце, сердце… Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.
– Эгей! Динка! Динка!..
Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах ее чистый, как родниковая вода, сладкий‑сладкий поцелуй! Так не целуются дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви…
Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами, она выбегает на луговую тропинку.
– О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як жених з невестою!
– Федорка… – удивленно шепчет Динка.
– Федорка! – строго говорит Леня.
– Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны обои! – быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.
– Страшенны? Кто же это? – спрашивает Динка, еще не оправившись от смущения.
– Кто такие? – хмурится Леня, идя сзади подруг.
– А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный‑черный, блескучий, як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! – хохочет Федорка.
– Рудый? – пожимает плечами Динка.
– Ну, рыжий по‑вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел…
– А зачем? Что случилось? – тревожится Леня.
– Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие‑то? И зачем мы Ефиму? – не понимает Динка.
– Хлопцы тут ни при чем… Тут дело другое… Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. – теребя концы платка, рассказывала Федорка. – Одним словом, пошли скорей, там все узнаете!
Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.
Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.
– Ну, куда идти? – спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. – К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?
– А иди да спроси его! – огрызнулась вдруг Федорка. – Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.
– Зачем? Я тоже пойду! – рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:
– Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!
– Какой разговор?
– А вот обожди…
Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:
– Ну, чего тебе?
Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.
– Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, – скорбно начала она.
– Да что такое? Говори сразу! – подступила к ней Динка.
– И скажу… Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя… И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела…
Ресницы Федорки заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась.
– Зараз, только нос выколочу…
Динка брезгливо сморщилась.
– Сколько раз я тебе говорила – носи платок! – сердито закричала она.
Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.
– Вот платок! – сказала она. – Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! – пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: – Ну, да дело не в платке. А ты вот что мне скажи: брат тебе Леня или не брат?
– Ну, брат… – нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.
– Ну а если брат, – ехидно сжимая губы, сказала Федорка, – так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?
– С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во‑первых, он мне не родной брат, а приемный! А во‑вторых, ничего подобного! – вспыхнув, закричала Динка.
– Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала…
– Федорка! – грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. – Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!
Из‑под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.
– Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.
– Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? – смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.
– А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!
– Тьфу ты! – с досадой стукнула себя по коленке Динка. – Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!
– А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая як деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает… А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану… – снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: – Ведь по всем селам знают тебя люди… Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины, и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела…
– Ну при чем это? – резко оборвала Динка. – Знают, не знают – наплевать мне!
– Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы… Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: «Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже…» Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.
Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспоминалась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.
А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.
Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.
– Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся. «Ты, – говорит, – мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно». А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.
Федорка так глубоко вздохнула, что даже монисто на ее шее тихонько звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны белые, красные и синие головки цветов и вдруг, словно под острой косой, полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:
– А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?
Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.
– А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае, силу свою показуе, его така стать! А наша стать – девичья честь. А где есть честь, там и любовь есть! – твердо закончила Федорка.
– Ау! Ау! Динка!.. – донесся от террасы голос Мышки. Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.
– Пойдем, – сказала она. – Я забыла, что там пришел кто‑то, а Мышке, верно, пора в госпиталь собираться!
– Пойдем, пойдем, – заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. – Вон вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на костыльках шкандыбае…
– Тот солдат? – вспомнив разговор в первый день приезда, машинально спросила Динка.
– Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой Ивановной звать! – Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком лицо, рассыпалась дробным смехом.
– С ума вы все сошли! – засмеялась и Динка. – Да кто ж солдату сказал?
– Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро похвалился…
– Ну и ну… – удивленно протянула Динка.
Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия, укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек и раздражение.
– Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет… Тут гости к тебе пришли. Ефим Леню искал, – сдерживаясь, сказала Мышка.
Но Динка не успела ответить, с перил террасы соскочил Жук.
– Здравствуйте! – Он вежливо подал руку ей и Федорке.
– Здрасте, – развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами, словно обшитую огненно‑рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.
«Квазимодо», – быстро подумала Динка.
– Бычий Пузырь, – усмехнувшись, представил Жук.
– Здрасте, – склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом, повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.