Во дворе экономии и около калитки, ведущей к панской веранде, толпился народ. Тихо переговариваясь меж собой и цыкая на малых ребят, стояли солдатки. В старых, вылинявших от солнца герсетах, с темными бабьими очипками на волосах, они робко жались друг к другу; их изможденные лица с выплаканными глазами были обращены к веранде, за которой скрылась Динка.
Все, кто стоял в списке Ефима, собрались тут со своими детьми и стариками; только вместо покалеченной Прыськи пришла ее старшая дочка, десятилетняя Ульянка, в длинном, не по росту, безрукавном сарафане, в фартуке, по краю вышитом крестом. Ульянка, сморщив обсыпанный веснушками нос, не спускала глаз с панского крыльца. В этой же кучке солдаток стоял высокий, прямой и строгий Ефим. Скручивая козью ножку из махорки, он тоже нетерпеливо ждал Динку и, стараясь не показать своего волнения, шутил с пристававшей к нему Федоркой.
– Ой боже мой! Дядечка Ефим, хоть бы вы с Динкой пошли. Чего она так долго у пана?
– А я знаю чего? Може, кофей пьет!
– Э, ни! Не до кофею ей. Просыть вона, наша голубка, пана, а он уперся, да и ни в какую… – покачала головой старуха и, вытерев двумя пальцами рот, обернулась к солдаткам: – Мабуть, понапрасну ждем? Нема счастья солдатской доле!
На руках у солдатки заплакал ребенок.
– Цыц ты! Уймить его, тетю, бо, може, зараз сам пан выйдет и с хуторской панночкой! – испуганно сказала Ульянка.
– Не выйдет он, доню, для пана наши слезы как тот дождь: чим больше нападает, тем больше родит панская земля!
По другой стороне палисадника, около флигеля с высоким крылечком, стояли двое братьев Матюшкиных и юркий, сморщенный старичишка – первый богач на деревне Иван Заходько; рядом с ними, похаживая около крыльца, беседовали мужики победнее, рассчитывая и себе прихватить у пана за наличный расчет породистую корову, а то и две, если дозволят местные богатеи.
Матюшкины и окружавшие их мужики держались с достоинством; добротно одетые, несмотря на жаркий летний полдень, в синие суконные жупаны, в начищенных сапогах и в фуражках на смазанных маслом волосах, они, видимо, ждали Павлуху и о чем‑то деловито сговаривались между собой. Но Павлуха, раздраженный неожиданным появлением Динки с прошением к пану, решительно пошагал к коровнику, с силой сдвинул тяжелые створки дверей и, повесив на них большой замок, показал солдаткам толстый кукиш.
– Хочь до ночи стойте, хочь землю грызите, а не видать вам панских коров! Я тут один надо всем распоряжаюсь, я панское добро стерегу, як пес!
– А это нам давно известно, что ты пес! – с усмешкой сказал Ефим, сплевывая изо рта цигарку. – Только ты и пану своему не верный пес!
– А тебе что тут надо? Привел голытьбу, да еще и барышню хуторскую с бумагой послал. Толчешься здесь с самого утра! Так зараз и выйдет до тебя пан, ожидай!
– Коровы симменталки[4]ему снадобились!
– Эй, бабы! Тут вам не церква, милостыню не подают!
– Кажна букашка свое место знае… А вы до пана лезете, всю экономию провоняли! Я б вас всех поганой метлой отсюдова вымел! – сплюнул Федор Матюшкин.
– И чего ты дывышься, Павлуха? Пошла барышня до пана, ну, это ихнее дело! Тут не об коровах речь… – тоненько хихикнул Заходько, прикрывая ладонью беззубый рот.
– А тебе, Иван Заходько, в домовину пора, дак ты уж хоть напоследок не страмись перед людьми! – презрительно сказал Ефим.
– Ох ты, проклятая голота! Ну гляди, Ефим, не заплакать бы тебе колысь!
– Ты б, старый черт, не заплакал, а моих слез тебе не видать!
– Гляди, Ефим… Много ты воли берешь, во все суешься. Гляди, не об слезах речь, кровью б не захлебнулся, – угрожающе бросил Павлуха и, взмахнув кулаком на плачущих солдаток, истошно заорал: – Очищай экономию! Нима чего тут комедию перед паном представлять! Не дам я коров на выплат, и кончено дело! А ну геть отсюда! Геть! Геть!..
– Да что ты, Павло? Есть у тебя совесть? Обожди, хоть барышню дождемся!
– Не гони, Павло! Что мы тебе делаем!.. – заплакали солдатки.
– Ось, барышня наша выйшла! – закричала вдруг Ульянка. – Барышня! Барышня!..
С крыльца поспешно сбежала Динка, волоча за собой платок и размахивая над головой бумагой, но лицо у нее было озабоченное. Солдатки двинулись вперед, налегли грудью на палисадник.
– С бумагой вышла!
– Только смутная чего‑сь…
– Невже услышал господь наши слезы…
Богатеи молча, с нескрываемым ехидством смотрели на Динку.
– Барышня! – кинулась к ней Ульянка. – Чи дал, чи не дал пан?
– Он дал, дал! – запыхавшись и хлопая за собой калиткой, сказала Динка. – Только не так, как надо… Он дал на выплату до осени, и по выбору, но только не сейчас, а когда выплатите… – залпом сообщила она окружившим ее солдаткам.
– Ну а як же, як же, доню моя! Задаром же коров никто не даст!
– За это и говорить нечего!
– Дай тебе бог, Диночка!
– Постаралась ты за нас, голубка! – радуясь и утирая слезы, благодарили Динку солдатки.
Федорка тоже пробивалась к подружке, но Павлуха, раскидав всех вокруг и нагнув, как бык, голову, очутился вдруг перед Динкой.
– А ну дайте бумагу, барышня! – хрипло крикнул он, протягивая руку, но Динка поспешно спрятала бумагу за спину и почти упала на руки Ефима.
– Не тебе эта бумага, Павло! – хмуро сказал Ефим, пряча бумагу на грудь. – Ходим, Диночка, и вы, бабы, ходим, там почитаем!
– Десять коров дал! Всем по корове, на выбор… Только заплатить надо… – начала опять Динка, но Павло с глухой руганью промчался мимо нее к веранде и, вскочив на крыльцо, скрылся за дверью.
– Пойдем, пойдем… – заторопился Ефим.
– Ох, уговорит он пана! Отнимет пан коров!.. Дядько Ефим, держи бумагу крепче! Ох господи!.. Куда же он побег, проклятый! – с тревогой заголосили солдатки.
Перед Ефимом выросли вдруг братья Матюшкины. Рыжие усы их обвисли, в глазах, как зеленые змейки, свертывалась кольцами ненависть.
– Обожди‑ка, Ефим… Не спеши с панской бумагою. Хоть ты по батькови и Бессмертным прозываешься, да на все божья воля… – зашипел Семен Матюшкин, загораживая дорогу.
Рядом с братом, широко расставив ноги, стоял Федор.
– Ой боже, матенько моя… – охнула Федорка, но Динка, возбужденная общим волнением, ощутила вдруг необычайную храбрость. Глаза ее загорелись злобой и жаждой мести.
– Все село закупили вы, братья Матюшкины! И поля ваши, и леса ваши, – сказала она, со злобой отчеканивая каждое слово. – А в лесах по ночам и музыка для вас играет! Так то скрипка мертвеца заливается…
Лица братьев позеленели, в толпе тихо охнули бабы, но в наступившей тишине вдруг со звоном посыпались стекла веранды, и Павло, споткнувшись на ступеньках крыльца, выбежал на дорожку.
– Вон! Вон отсюда! Всех вон!.. – гремел за его спиной голос пана.
Ефим поспешно схватил Динку за руку, солдатки, перекрестившись, бросились за ним.
Павло, окруженный со всех сторон встревоженными богатеями, медленно пошел к своему дому. Багрово‑красные щеки его тряслись, губы прыгали.
– Ну, Ефим… – прошипел он, злобно сжимая кулаки. – Погоди…
– Сосчитаемся… сосчитаемся… – завертел головой Заходько.
– Обоих треба… Хуторска барышня тоже не об двух головах… – выдавил со злобой Федор Матюшкин. – Стаковались, гады, на хуторе…
– Ефима ко мне! Ефима Бессмертного! – снова появляясь на крыльце, крикнул пан. – Эй, кто там есть? Ефима ко мне послать!
У забора мелькнула стриженая голова младшего подпаска. Он, опасливо оглянувшись, подтянул штаны и бросился вдогонку за Ефимом.
* * *
Но Ефиму было не до пана. Отойдя подальше от экономии и остановившись за хатой Федорки, окруженный взволнованными солдатками, еще не разобравшими хорошенько, что содержит в себе драгоценная бумага с подписью самого пана, Ефим медленно и торжественно, словно разбирая по складам, перечел им же написанные фамилии, с подробным описанием сирот, которые голодуют и просят милостыню, и только уж потом, подняв вверх бумагу перед заплаканными глазами вдовиц, показал пальцем на небрежную подпись пана и особо выделил слова: «Коров дать только по выплате, рассрочку до осени…»
– Но вы раньше возьмете! Мы придумаем как! – волнуясь, говорила Динка, обращаясь то к бабам, то к Ефиму. – Может, сначала собрать все гроши, у кого какие есть, и выплатить хоть одну корову, пока не накопятся деньги на вторую. Да еще за работу вам, за жнива засчитается…
– Як‑то вона каже, Ефим? – обступили Ефима заинтересованные бабы.
Но он вдруг, весело подмигнув, поднял вверх палец.
– Стойте, бабы! Она дело говорит! Ну, мы там сами порешим. Ходимте в мою хату, да побалакаем!
Соседка с детьми и старухи с клюками двинулись за Ефимом. Федорка, прижимаясь к плечу Динки, шла с ней рядом.
– Ну, коровы – то особь статья, за коров мы зараз як‑нибудь договоримся. А вот чого Павлуха от пана як пуля вылетел, га?
Солдатки зашумели, засмеялись и, опасливо оглядываясь на экономию, шепотом делились предположениями.
– Такого ще сроду не було, чтоб пан своего Павлуху выгнал!
– Видно, яка‑то муха пана укусила!
Ефим внимательно посмотрел на Динку. Взгляд его встретился с ее торжествующим взглядом. Ефим поднял брови, усмехнулся.
– Пан просил тебя прийти к нему, – вспомнила Динка.
Ефим снова усмехнулся:
– Я ходил к нему, когда совесть мне приказала, а теперь уж, видно, пан сам придет ко мне!
– Ты думаешь, он придет? – быстро спросила Динка.
– А это уж как его панская совесть подскажет… Може, теперь и придет, бо соромно ему перед людьми… Я так понимаю, что за Маринку разговор промеж вас был? – тихо спросил Ефим.
Динка молча кивнула головой.
– Ну‑ну… Разбередила ты панское сердце… Мала пчела, а жалит крепко!
За экономией взволнованно прохаживался Леня. Увидев шумную процессию женщин с детьми и шедшую впереди рядом с Ефимом Динку, он бросился к ним навстречу.
– Ну как?
Динка посмотрела на Ефима.
– Молодец твоя Динка! Со всех сторон молодец! И коров схлопотала, и за правду постояла! – ответил Лене Ефим. – Теперь уж, мабуть, и Павлухе несдобровать.
– А противный он какой, этот пан! – идя с Леней домой, жаловалась Динка. – Одну минуту он так обозлился, что даже скулы на щеках заходили… и куда весь его панский лоск делся. Ой, Лень… Я еле выдержала… Кажется, если б не коровы, то отвела бы душу… наговорила б ему такого, что он два дня не очухался бы!
– Так я и думал, – хмуро сказал Леня. – Пан есть пан! Все они одним лыком шиты! И дело тут не в злости или доброте, а в этой помещичьей жилке собственничества и равнодушия к людям. И рассрочка эта на какой‑нибудь один месяц, только для видимости… Ну сколько коров они выкупят даже всей артелью? Две, от силы три… Ведь солдатки…
И, заметив, что Динка очень огорчилась, Леня ласково улыбнулся:
– Но ты сделала все, что могла. Не мучайся.
– Двести коров у него… – с ненавистью произнесла Динка.
Глава 37