Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.
– Ефим косу точит! – крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.
На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.
– Ефим, что ты делаешь? Ты же последние‑распоследние цветы косишь! Неужели нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! – кричала Динка.
– «Обождать, обождать»!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а мы все обжидаем! – заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил косу, сердито огрызнулся: – Не морочь ты мне голову с твоими цветами! Скажи, яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать – разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься. Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да нема тут о чем балакаты… Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь прошлендрала?
– Как это «прошлендрала»? Выбирай, пожалуйста, выражения! – обиделась Динка.
– Чего выбирать? – подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.
– Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!
– А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.
– Фью! – свистнула Динка. – Запугался! Уж не Матюшкины ли?
– А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все тру‑ля‑ля, а он и доси забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.
– А пан уехал? Совсем? – живо спросила Динка.
– Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! – смягчился вдруг Ефим.
– Какой еще подарок? – вспыхнула Динка. – Не нужны мне панские подарки!
– Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой должен был им отдать, да забыл тогда.
– Да что это такое? При чем тут Прима?
– А при том, что это седло. – Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. – Ох и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все выложено, аж блещить!
– Да на черта оно мне! – сердито топнула Динка. – Я ведь ему сказала, что не желаю ездить боком!
– Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от дамского седла, так пусть ездит на мужском!
– Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая завелась?
– Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты, попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С тем и уехал! Что я ему мог сказать! Вот приедет весной со своей заграницы, тогда и скажешь сама!
– Втащил все‑таки! Тьфу, нахальство какое!
– А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих. – Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. – Коров не велел больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатеи с носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот потому я и говорю тебе: не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют, а суродуют из‑за угла!
– Ладно, слышала я уж это! – махнула рукой Динка. – А Мышка дома? – спросила она.
– Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы с Дмитрием для солдаток косим.
– На панском лугу? Отаву?
– Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь солдаткам, некому у них косить!
– Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! – крикнула Динка и побежала домой.
На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к «братьям‑индейцам», все время повторяя: «Ты представляешь себе, как мы были поражены!»
Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.
– Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать! Приезжаю – дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты, Леня, рассказываешь, просто изумительно!
Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и видели в корчме, потом серьезно сказала:
– Только об оружии и о деньгах никому нельзя говорить, кроме мамы…
– Еще бы! Они нам так доверились, ни о чем говорить не надо, даже Ефиму, хотя жаль, что Ефим верит в скрипку мертвеца. Сам, говорит, слышал…
– Ну, о скрипке‑то мы когда‑нибудь скажем ему, может, зимой. А пока пусть все так будет!.. – согласилась Динка и живо спросила: – Ну а где это седло, что прислал пан?
– Ах да! Чудесное седло, только, верно, очень дорогое, ну, весной расплатимся!
Мышка сбежала с крыльца. Под дубом, накрытые ковриком, лежали почти новое мужское седло, отделанная черненым серебром уздечка и легкая плетка с тонкой ручкой.
– Ох ты! Дорогой подарок! Раскутился пан! А где он сейчас? Может, еще в городе, так я бы ему свез это седло туда! К черту! – разозлился вдруг Леня.
Динка присела, перебирая кольца на уздечке.
– Придется мне научиться ездить в седле. Уж очень оно красивое, – вместо ответа сказала она.
За чаем Мышка вдруг вскочила:
– Да, я была на городской квартире, и там оказалось письмо от Почтового Голубя. Очень тяжелое письмо… сейчас я принесу!
Она сбегала в комнату за сумочкой и, порывшись в ней, достала серый солдатский треугольник.
– И главное, без адреса… даже ответить некуда. Вот, почитайте!
«Здравствуйте, Анжелика Александровна и Дина Александровна! Шлю я вам свой низкий поклон с обагренных кровью полей! Завтра мой первый бой! Я не боюсь смерти – жизнь моя никогда не была счастливой, – я боюсь убивать сам… Я уже видел много раненых, умирающих, с перебитыми руками и ногами, изуродованных людей. Муки их описать невозможно. Так неужели и моя пуля или штык будут вонзаться в живое человеческое тело и дробить ему кости? Может быть, такому же солдату, как я, без вины виноватому в этой кровавой каше. Сегодня нас собрали и говорили нам, что мы должны биться до последнего дыхания за царя и отечество, завтра батюшка благословит нас святой иконой на тяжкий грех – убийство людей. Простите, что я все это пишу вам, Анжелика Александровна, но не с кем больше мне поделиться. Домой я писать не буду, пусть для них я без вести пропавший солдат. Но вы мой ангел‑хранитель, спасибо вам за бархотку, я ношу ее около сердца и молюсь, чтоб она дала мне силы все это выдержать. До свиданья, а может быть, прощайте. Я хотел бы иметь хоть несколько слов, написанных вашей рукой, но просить об этом не смею.
Низкий поклон вашей сестре и брату.
Ваш Жиронкин».
Динка опустила письмо и взволнованно сказала:
– Обязательно напиши ему сегодня же.
– Да, надо написать, – серьезно подтвердил Леня. Мышка всплеснула руками.
– Господи! Я сама хотела, но тут нет адреса, он забыл написать адрес! – огорченно сказала она.
– Как нет адреса?
Леня и Динка подробно осмотрели письмо, конверт, снова перечитали строчки; в конце письма было нарисовано пронзенное стрелой сердце.
– Действительно, нет адреса! Ну что за чудак! – развел руками Леня. – Сердце какое‑то намалевал, а адрес забыл!
Динка опустила на колени серый треугольник.
– Настоящее голубиное письмо… – с грустью сказала она. – Придется подождать второго… если оно когда‑нибудь придет.
Глава 46
Дорогая встреча
Леня засел за учебники.
– Завтра съезжу в город, узнаю: если нет никаких поручений, то забегу в институт и засяду заниматься, а то после каникул съедутся мои ученики, и опять на занятия не будет оставаться времени. А лучше бы всего бросить уроки и поступить куда‑нибудь на постоянную службу. Ну, да посоветуюсь с мамой!
Леня очень беспокоился, что в доме нет денег, что поддерживает их скромное хозяйство только Мышкино жалованье да Марьянина корова. Но поступить на постоянную работу – это значило быть привязанным к месту, а Леня очень дорожил доверием старших партийных товарищей, которые часто давали ему ответственные поручения, связанные с поездками. «Надо посоветоваться с мамой!» – каждый раз думал Леня, не чувствуя себя вправе решать такие вопросы самостоятельно.
Леня сидел перед раскрытым окном. Занятия не шли на ум. Издали было слышно, как Динка прилаживает Приме новое седло и показывает ей красивую уздечку.
– Ведь это же твое? Твое! Ты на скачках была под этим седлом и с этой уздечкой! Что, вспомнила?
Динка чему‑то смеется, смеется и Леня, сидя над учебниками, начинает вспоминать их ночной поход в лес, мальчишек…
И подумать только, что они хотели ехать на войну, уже и оружие достали. Чушь собачья! Покалечили бы их там, ни за грош пропали бы… Хорошо, что попался им этот Конрад, отговорил. И вообще повернул их головы на правильный путь, а то на войну – подумаешь! Конечно, был бы он, Леня, таким беспризорным мальчишкой, тоже убежал бы, наверно. А что это за война? Позор! Интересно, что у этого Николая Второго в голове делается? Ведь надо быть полным ничтожеством, чтобы довести страну до такого разорения. Оружия мало, солдат гонят и гонят, а немцы прут напролом, грабят города и села. Народ уже ничему не верит, царских генералов обвиняет в измене… И ни на кого уже не действуют извещения на страницах черносотенных газет, что ее величество Александра Федоровна с августейшими дочерьми дежурит у постели раненых воинов, не действуют и умилительные картинки сбора пожертвований августейшей семьей с наследником цесаревичем, который собственноручно прикалывает прохожему белую ромашку…
«Самодержавие, – как сказал в „Арсенале“ один рабочий, – само себя жрет с головы и с хвоста, прогнило насквозь, а война дала в наши руки оружие…»
Леня нетерпеливо встает, потягивается.
Эх, скорей бы уже что‑нибудь определенное…
Леня не может представить себе, как это будет, но что революция уже надвигается, это чувствуется во всем, особенно среди рабочих, хотя между ними еще много есть не понимающих, куда надо идти, за кем, что делать. Все дошло уже до последнего предела: в очередях, где женщины и дети часами стоят за хлебом, слышатся проклятья дороговизне; война калечит отцов, выбрасывает на улицы сирот; все ближе подступает голод, рабочий не может прокормить семью; на заводах и фабриках вспыхивают забастовки, вот и сейчас готовится большая забастовка. Везде, везде нужны верные люди, настоящие большевики, партийные товарищи. Леня вспоминает свои поездки в Гомель, Шепетовку, к харьковчанам. Везде, где он был, есть крепкие партийные товарищи, которые ведут за собой народ, но есть и другие, сбитые с толку, не понимающие, за кем надо идти. Споры с ними бывали порой острые, шумные. Леня молодой, ему трудно выступать на таких собраниях, но он не может выдержать, а потом мучается, что не так сказал, не убедил… В последний раз в Шепетовке он очень хорошо поговорил с рабочими, народ оказался сознательный, видна дисциплина, да и муж Лины, Иван Иванович, – крепкий человек, пользуется любовью и доверием рабочих, выпускает свой железнодорожный листок. Леня сказал, что арсенальцам нужен шрифт. Иван Иванович обещал прислать с одним партийным товарищем, так и сказал: привезет на хутор железнодорожник в темных очках, ждите. Но железнодорожник почему‑то не приехал.
Может, что‑нибудь случилось? Надо завтра же съездить, спросить, посоветоваться.
У крыльца вдруг слышен радостный крик:
– Мама!
Леня в два прыжка выскакивает на террасу:
– Мама! Мама!
Динка, раскинув руки, мчится по аллее.
– Леня, мама, мама приехала! – кричит Мышка, бросаясь вслед за сестрой.
В конце аллеи мелькает светлое платье и соломенная шляпка с неизменным пучком незабудок. Длинные ноги Лени обгоняют обеих сестер.
– Мама!
Марину окружают сразу все трое. Леня берет у нее из рук зонтик и чемодан, сестры жмутся с обеих сторон, по старой детской привычке отталкивая друг друга.
– Сумасшедшие! – хохочет Марина. – Дайте мне хоть умыться с дороги! Я вся пыльная!
Ефим, подняв на плечо косу, стоит на скошенном лугу, и на непокрытой голове его ветер шевелит остриженные «под горшок» кудри.
– Эге! Сама хозяйка приехала! Доброго здоровьичка! – весело окликает он.
– Здравствуйте, Ефим! – кричит Марина и машет рукой в коротких белых митенках; голос у нее молодой, звучный.
– Здравствуйте!
Динка и Мышка подхватывают мать под руки с обеих сторон, Леня торжественно идет сзади с чемоданом. Под рукой у него торчит зонтик. Ефим выходит навстречу.
– Ведем! Ведем! – кричит ему Леня.
– Да я бачу, что ведете! Дорогой гость всегда ко времени! – шутит Ефим, здороваясь с Мариной за руку. – Ну зараз пришлю с Марьяной свеженького молочка або сметанки, что там у ней есть! Зараз! Зараз! – торопится он.
– Приходите, Ефим! – кричит ему, оборачиваясь, Марина.
Но Ефим человек с понятием, он знает, когда идти, а когда и обождать. Оставив на лугу косу, он торопится к своей хате.
– А ну, Марьяна, живо собирай, что там у тебя найкращого – молочка, сметанки, – да неси на хутор, бо сама Арсенчиха приехала!
– Да ну! – всплескивает руками Марьяна. – То‑то, я чую, Динка кричит: «Мама! Мама!»
– Ну вот она самая. Бежи, Марьяна, только не задержись там, бо у них свои разговоры. Нехай наговорятся, а под вечер и мы с тобой подойдем!
– А як же! За свого батька, верно, будут балакать, я ж понимаю! – суетясь по хате, отвечает Марьяна.
Глава 47