XXIII. Облачные девы и жены 15 глава

 

¹ Киевлянин 1865, 52; Сборн. памятников народн. творчества, I, 277.

² Каравел., 240.

³ Рус. Сл. 1860, V, ст. Костомар., 42—43.

⁴ Ibidem.

⁵ Nar. zpiewanky, I, 412—3.

⁶ О влиян. христ. на сл. яз., 21.

⁷ Иличь, 278.

 

 

ночь водят коло¹. В сербской песне девица молит посестриму-звезду наделить ее красотою, и вслед за тем мольба ее исполняется вилою². На связь вилы с бабочкою указывает название этой последней вилиным конем (виленски конь): как малютка эльф или усопшая душа, вила летает на крыльях мотылька, ездит на нем по воз­душным пространствам³. У болгар существует поверье, что дети мертворожденные или умершие без крещения поступают в сообщество воздушных духов: мальчики делаются навяками (= навами), а девочки — самодивами; навяки обыкновенно принимают вид лебедей, и в шуме колосистых нив поселянам слышится их неу­тешный плач⁴.

Русские поселяне убеждены, что русалки суть души младенцев, умерших некре­щеными, а также утопленниц, удавленниц и вообще женщин и девиц, самопроиз­вольно лишивших себя жизни, следовательно, души не удостоенных погребения. Но когда все были язычники и не знали ни крещения, ни христианского погребе­ния, тогда всякая душа сопричислялась к русалкам. Это древнее верование удержа­но народною памятью за детьми и утопленницами — во-первых, потому, что самые души олицетворялись малютками, а во-вторых, потому что русалки призна­вались обитательницами вод. Девицы, бросающиеся с горя и отчаяния в воду, под­хватываются русалками и поступают в среду этих водяных нимф, подобно тому, как у литовцев такие утопленницы превращаются в ундин⁵. Младенцев мертворож­денных или скончавшихся без крещения русалки похищают из могильных ям и уносят в свои воды; они крадут их даже из-под порога избы. В течение семи лет в Троицын и Духов дни души этих младенцев летают по воздуху и выпрашивают се­бе крещения. Думают, что их можно спасти произнесением слов: «крещаю тебя во имя Отца и Сына и Св. Духа!» и ежегодными панихидами в первый понедельник Петровки. Если же в семилетний срок они не будут искуплены молитвами и не ус­лышат ни от кого приведенной формулы, то навсегда остаются в обществе русалок. Та же судьба ожидает и тех несчастных младенцев, которых проклинают матери еще в утробе или до совершения над ними таинства крещения; они исчезают из до­му и становятся русалками. Эта порода русалок-детей представляется народной фантазии в виде девочек-семилеток с русыми, кудрявыми волосами, в белых со­рочках — без пояса. В Малороссии и Галиции называют их мавками (малками, майками). По мнению наших исследователей, мавка — то же, что навка (уменьши­тельное от навь), т. е. мертвушка. Как ни соблазнительно такое объяснение, но мы не решаемся принять его, потому что малорусы доселе употребляют слова навы, навьский, не допуская изменения начального звука. Справедливее производить это название от мал, малый; в областных говорах малко — ребенок (мальчик, малыш), малка — малорослая женщина или корова⁶; звук л в малорусском наречии перехо­дит в в, как и во многих других речениях: русавка вместо русалка, вовк — волк, мовчать — молчать, и т. дал. Таким образом, мавка означает малютку, карлика = суще­ство, подобное лужицким людкам. Мавки сопутствуют русалкам и стараются мстить живым людям за то, что допустили их умереть некрещеными и лишили не­бесного царства. В летнее время они плавают в ночные часы на поверхности рек, источников и озер и плещутся водою, а в Зеленую, или русальную, неделю бегают

 

¹ Arkivza povĕstnicu jugoslavensku, I, ст. Кукулевича, 88.

² Срп. н. щ'есме, I, 150.

³ Срп. pjeчник, 62.

⁴ Сообщено г. Каравеловым.

⁵ Черты литов. нар., 89.

⁶ Обл. Сл., 110; Доп. обл. сл., 109.

 

 

по полям и нивам, с печальным возгласом: «мене маты породыла, нехрещену схороныла!» Те из них, которые тотчас после рождения были потоплены своими не­венчанными матерями (девицами), любят колыхаться на березах, причитывая:

 

Новыи бильця,

Нове барыльце¹;

Мене маты не колыхала²,

Да в воду пускала!

 

Там, где танцуют мавки, трава растет зеленее и гуще — точно так же, как и на местах хороводов, водимых эльфами³. Есть поверье, что скорлупу от выеденного яйца не должно бросать в воду, не раздавивши наперед; а то русалки построят себе из этой скорлупы кораблик и будут на нем плавать⁴: любопытный отголосок древ­него предания о переправе усопших в надземный мир — по волнам воздушного океана; русалки, как эльфы-души, представляются здесь такими малютками, что яичная скорлупа может служить для них кораблем. Олицетворяя собою души, ли­шенные доступа в райские обители и потому осужденные вечно блуждать, эльфы с тоскливым чувством сомнения ожидают помилования на Страшном суде и спра­шивают у встречных: могут ли они надеяться на спасение при кончине мира? По­добно тому в Астраханской губ. рассказывают о морских русалках, что они выплы­вают на поверхность вод и допрашивают мореходцев: скоро ли будет светопрестав­ление?⁵ Сверх того, и многие другие черты указывают на отождествление русалок с душами усопших. Одна из песен, которую поют на Троицкой неделе, называет их земляночками, т. е. обитательницами подземного мира мертвых:

 

Русалочкы, земляночкы,

На дуб лезли, кору грызли,

Звалилися, забилися⁶.

 

Мы знаем, что душа носится по смерти блуждающим огоньком; в приднепров­ской Руси о блуждающих огнях, особенно о тех, которые светятся по ночам на мо­гилах и курганах, утверждают, будто они разводятся русалками с целию приманить к себе путника⁷. Приношения, делаемые русалкам, напоминают покормы мертвых. Как душа покойника до удаления своего из-под родного крова, питается паром по­минальных блинов, так для русалок кладут на окна горячий хлеб, думая, что они насыщаются его паром⁸. На русальной неделе, поминая утопленников и удавлен­ников, родичи, за упокой души этих несчастных, бьют на их могилах красные яйца и призывают русалку:

 

¹ Било — колотушка, барило — бочонок.

² Не баюкала в колыбели.

³ Рус. Бес. 1836, III, ст. Максимовича, 96—97; Киев. Г. В. 1845, 15; Ворон. Г. В. 1850, 16; Шафарик в статье о русалках — в Часописи чешск. музея, 271; Терещ., VI, 124—5; Пассек, III, 189. По рассказам гуцулов, майки — прекрасны, стройны и резвы, носят тонкие прозрачные платья и убирают свои длин­ные, распущенные по плечам косы весенними цветами. Они заботятся о благосостоянии полей и стад, и, как только растают снега, — являются в горы и долины, засевают травы и даруют урожай. Они вору­ют по ночам лен, прядут кудели, ткут и белят полотна и вьют венки. — Пантеон 1855, V, 49.

⁴ Терещ., VI, 126; Иллюстр. 1846, 171.

⁵ Совр. 1852, 1, 123.

⁶ Рус. Бес. 1856, III, 100.

⁷ Терещ., VI, 129; Пассек, III, 190. «Терещ, VI, 126.

 

 

Русалка-царица,

Красная девица!

Не загуби душки,

Не дай удавитца;

А мы тебе кланяемся.

 

Часть поминальных блинов оставляется на могиле в жертву русалке¹. Кто на ру­сальной неделе забывает о своих покойниках и не делает им приношений, тому мстят русалки². При отправлении обрядовых проводов русалок женщины произно­сят похоронные причитания и, распустив свои косы, с плачем припадают к земле, «как бы к могилам»³.

В бурном полете туч, разбрасывающих молниеносные стрелы и как бы погоня­ющих одна другую, древние германцы видели битвы неистового воинства или ди­кую охоту грозовых духов. В этих битвах и охоте принимают участие и души усоп­ших; расставаясь с земною жизнию, они возвращаются к стихийным элементам и как веяние ветра (= дыхание) и летучее пламя (некогда согревавшее тело внутрен­нею теплотою) несутся в грозе, устремляясь в блаженное царство света. В разных местностях Германии неистовое воинство известно под названиями: nachtvolk, toten (toden) volk, totenschar. В Валлисе появление его считается предвестием чьей-либо близящейся кончины. В его быстром воздушном поезде, при звуках грозовой песни (sturmlied), с шумом мчатся тени умерших всех состояний, полов и возра­стов, и сама костлявая Смерть выступает впереди со скрипкою в руках, или, сидя на сове, она заключает шествие. Водан, предводитель дикого сборища, также пред­ставляется чародейным музыкантом, который игрою своею приманивает к себе де­тей (= души, олицетворяемые малютками, карлами), побуждает всех к оживленной пляске и потом, вместе с увлеченными детьми и со всею свитою, скрывается в горы и озера, т. е. в дождевые облака. Как дикий охотник, он гонится за душами усоп­ших, захватывает их, как свою добычу, и в этом смысле отождествляется с адским ловчим — сатаною (infernalis venator), который в сопровождении чертей охотится за христианскими душами. Сага рассказывает о двух детях, которые лежали на пере­крестке; одно из них покоилось крепким сном. Вдруг послышался шум приближа­ющейся толпы: это был nachtvolk. «Надо разбудить ребенка!» — кричал один го­лос. — Нет! — отвечал другой голос, — он и так скоро за нами последует. И действи­тельно, дитя вскоре умерло. В Норвегии предводителем неистового воинства явля­ется Тор. Подобно тому, по индийским верованиям, души усопших участвовали в воздушных поездах Рудры и Индры; по сказанию же древних греков, они сопро­вождались чрез воздушные пространства Гермесом, и еще ныне народное греческое поверье заставляет Харона вести тени умерших в полете облаков. Блаженные герои, поступающие по смерти в сообщество Одина, продолжают в небесной валгалле во­инственные игры. Они состязаются в битвах и поражают друг друга; падших воск­решает валькирия Hildur, и они снова вступают в борьбу, и так должны они сра­жаться во все дни до разрушения вселенной. В Турингии есть народная сага о битве между кроатами и шведами: однажды в году в полночь пробуждаются от смертного сна некогда убитые и погребенные ратники и сражаются до тех пор, пока не пробьет час; с ударом колокола они погружаются в недра земли и целый год лежат в невоз­мутимом покое. Доныне солдаты, вместо: «умереть», говорят: zur grossen armee

 

¹ Терещ., VI, 134; Рус. прост. праздн., IV, 13; Моск. Вест. 1827, VI, 358.

² Сахаров., II, 83.

³ Ibid., 94.

 

 

gehen. В Литве существует много рассказов, что на тех местах, где в старину проис­ходили кровавые побоища, в нынешнее время показываются вооруженные всадни­ки, выезжающие на конях из своих вековых могил. У леттов привидения, загроб­ные духи (johdi и murgi) изображаются пристрастными к битвам; увидя северное сияние, говорят: johdi kaujahs — духи дерутся; karru lauschu dwehseles kaujahs — ду­ши падших воинов сражаются¹. Следы тех же представлений находим и у славян. В малорусской песне встречается следующее знаменательное указание:

 

То ни хмары по небу громом выгремляют,

То не святых (= блаженные души) воны до Бога

провожают.

 

В стихе о Страшном суде сказано: «все праведные взяты будут на облацы небес­ные»². По мнению чехов, если при погребении блестит молния и гремит гром — это душе усопшего отворяются небесные врата; а если идет дождь — это знак, что ей простятся все грехи, что она омоется (очистится) от всякой неправды³. В один из актов 1240 года занесено, что языческие жрецы поморян показывали народу, будто они видят, как душа благочестивого человека возносится на небо, сопровож­даемая многочисленною дружиною⁴. Из приведенных выше свидетельств (стр. 120—122) несомненно, что и славяне и литовцы представляли мертвецов рыскаю­щими на конях и вооруженными стрелами или копьями. По древнеязыческому воззрению, в воздушных поездах участвовали все усопшие — и добрые, и злые; первые являлись спутниками богов и пополняли толпы сопровождающих их духов (рибу и марут), а последние примыкали к полчищам стихийных демонов (велика­нов, драконов, цвергов) и вместе с ними творили ночную тьму, посылали стужу, непогоду, град, разрушительные бури и отымали у земли плодородие. Так и благо­датные, и вредоносные силы природы приписывались деятельности блуждающих душ⁵. Позднее, преимущественно уже в эпоху христианства, участие в неистовом воинстве было ограничено душами некрещеных младенцев и нераскаянных греш­ников: опойцев, самоубийц, притеснителей, забияк, завистников и лжецов. Некре­щеные дети вступают сюда, как неосвященные христианским таинством и потому остающиеся под властью языческих богов; самоубийцы, грабители, охотники до ссор и драк стоят в связи с представлением бурных и грозовых духов существами буйными, неистовыми, склонными ко всегдашним битвам и насилиям, — точно так же, как опойцы намекают на ту жадность, с какою эти духи опиваются небес­ным вином = дождевою влагою. В разных местах Германии существуют поверья: если три дня сряду дуют сильные, беспрерывные ветры — это верный знак, что кто-нибудь повесился; как скоро повесят преступника, тотчас же восстает буря, т. е. ду­ша-ветр, исторгнутая из тела чрез задушение, устремляется в бурном полете в не-

 

¹ D. Myth., 892—3, 897, 900; Die Götterwelt, 57, 116, 123—5, 155; German. Mythen, 44—47, 709-710; Der Ursprung der Myth., 126; Beiträge zur D. Myth., II, 157; Рус. Сл. I860, V, 43.

² Украин. нар. песни, 22; Калеки Пер., V, 200. В житии замученного Евстратия повествуется, что душа его по смерти вознеслась на небо в огненной колеснице и на огненных конях, на которых, как мы знаем, разъезжал бог-громовник.

³ Громанн, 189.

⁴ Мацеевского: Очерк истории письменности и образования славян — в Ч. О. И. и Д., год 2, II, 55. По свидетельству Оссиана, тени убитых героев обитали в облаках, управляли бурными вихрями, оде­вали солнце тучами, сражались между собой в воздухе и охотились за небесными вепрями и оленя­ми. — Оссиан, бард III века, пер. Кострова.

⁵ German. Mythen, 167, 719, 727.

 

 

бесные пространства. Этот род смерти был посвящен Одину: кто вешался, тот по собственному произволу предавал себя Одину, поступал в его воздушную свиту¹, Русские поселяне и чехи утверждают, что вслед за тем, как человек повесится, уду­шится или утопится, начинаются гроза, вихри и непогода; самоубийце нет покоя в могиле, он осужден носиться в буре и терпеть муки от злых демонов². Когда воз­никало много дел по преступлениям, которые карались смертию, галлы (по свиде­тельству Страбона) были убеждены, что земля даст богатый урожай; это потому, что значительное число казней увеличивало свиту бога Тейтота (= кельтского Одина), которая составлялась из теней усопших и, летая в грозовых тучах, орошала землю дождями³. Дант в своей «Божественной комедии» заставляет злодеев враща­ться в бурном, стремительном вихре. По немецким сагам, в дикой охоте осуждены носиться души тех, которые во время земной своей жизни охотились в воскресные дни и в бешеном удовольствии не щадили ни засеянных полей, ни имущества по­селян. У чехов употребительна клятва: «ani v hrobĕ pokoje miti nebude!»⁴ Вообще мертвецы у всех индоевропейских народов представляются блуждающими ночны­ми привидениями, которые с такою же быстротою и легкостью появляются, как и исчезают. На Руси много преданий о мертвецах-полунощниках; ночью, когда все покоится крепким сном, они встают из могил и, свободно проникая сквозь затво­ренные двери, посещают свои прежние жилища, показываются своим неутешным вдовам и невестам⁵, распоряжаются в домах, словно хозяева, и становятся в двоя­кие отношения к живым людям, с одной стороны, они и за гробом сочувствуют и помогают интересам своих родичей, а с другой, завидуют их наслаждениям, пуга­ют запоздалых путников и вредят домашнему хозяйству. В опустелых комнатах по­мещичьих домов слышится шарканье усопших владельцев. Рассказываются трога­тельные повести, как умершие матери приходили по ночам к своим осиротелым детям, мыли и чесали им головы, переменяли белье и кормили их грудью⁶. Замо­гильные выходцы могут оставаться в этом мире только до предрассветного крика петухов, а как скоро он раздастся — тотчас же исчезают и прячутся в гробах. Редкий крестьянин согласится пойти на кладбище после солнечного заката. Такому тре­вожному блужданию предаются мертвецы особенно в тех случаях, когда беззабот­ные потомки не совершают посмертных тризн (поминок), необходимых для под­держания их стихийного существования (см. т. II, стр. 42), или когда усопшие бы­вают лишены погребальных обрядов, долженствующих напутствовать их в страну блаженного успокоения. Греки и римляне верили, что мертвецы, лишенные погре­бения или жертвенных приношений, скитаются в виде призраков (ларв) и наказы­вают своих потомков неурожаями и болезнями; в ночной тишине можно слышать их страдальческие вопли⁷. В качестве грозовых духов эльфы, цверги и мары высту­пают в то время, когда наплывающие на небесный свод облака и тучи превращают светлый день в непроглядную ночь. Мрак, производимый сгущенными облаками, сближался с ночью; а эта последняя была отождествляема с понятием Смерти, ув­лекающей души в темные области подземного (= облачного) аида. Отсюда объяс-

 

¹ German. Mythen, 270; Die Windgottheiten bei indogerman. Völkern, 5.

² Громанн, 35—36.

³ Галлы, соч. Георгиевского, 109.

⁴ Иричек в Часописи чешского музея 1863, 1, 6.

⁵ Казан. Г. В. 1859, 7; Семеньск., 36-37.

⁶ Русск. Предания, I, 79; Н. Р. Ск., VI, 65, f; Киевлян. 1865, 52. По мнению чехов, мать, умершая по­сле родов, в продолжение шести недель приходит в полночь и кормит грудью своего ребенка. — Гро­манн, 116.

⁷ Куланж, 13, 22.

 

 

няется: во-первых, — смешение мертвецов с нечистою силою мрака, а во-вто­рых, — верования, что ночь есть обычная пора их странствований; вместе с этим и луна, как «царица ночи», окруженная частыми звездами (в которых предки наши видели души усопших), признана была за светило, озаряющее загробный мир. Гре­ки считали Гекату (луну) богиней аида и давали ей эпитет подземной (χυονία). По русскому народному выражению, месяц есть солнце русалок и утопленников; вы­ходя ночью из глубоких вод, они греют свои прозябнувшие члены при помощи его бледных лучей, дневное же светило слишком для них жарко¹. Эльфы, никсы и ру­салки любят ночную тишину и безмолвие кладбищ и охотно танцуют при лунном свете; первых называют stille volk (сравни наше: покойники). В Томской губ. суще­ствует поверье, что на месяц не следует смотреть долго; не то — он утащит к себе, т. е. человека постигнет смерть². По мнению чехов, если месяц светит на спящего, то сделает его лунатиком, т. е. бродячим в лунные ночи привидением, или увлечет его на тот свет; при лунном затмении кто-нибудь увлекается в загробный мир. Звезда, усмотренная около месяца, и на Руси (в Кольском уезде) и в Богемии принимается за предвестие чьей-либо смерти³: примета, указывающая на водворение новой ду­ши в том загробном царстве, где властвует Геката. Индусы были убеждены, что вместе с лучами месяца и звезд заглядывают в их окна блаженные предки. В пятнах луны народная фантазия видит тени святых или грешников, увлеченных этим све­тилом в свой таинственный мир. Древнескандинавское предание свидетельствует, что Mâni (месяц), приметив на земле двух детей (Bil и Hiuki), которые несли на ше­сте ведро воды, взял их к себе и что они-то и видны на месяце. Шведы до сих пор узнают в лунных пятнах две человеческие фигуры, несущие на палке большое вед­ро⁴. В Германии рассказывают, что в месяце виден вор, который на Светлое Воскре­сенье рубил в чужом лесу дрова и в наказание за это нечестивое дело попал на луну, где и доныне стоит с топором за спиною и с вязанкою хворосту в руках; в других местностях, вместо вора, усматривают там человека, который в воскресный день вязал веники или раскидывал навоз: в первом случае его представляют с веником, а в последнем — с лопатою. Сюда примешиваются и библейские сказания: в пятнах луны видят Каина с вязанкою терновника за плечами, которую он нес Богу, как са­мый худший дар от своего поля, или Исаака, обреченного на заклание и несущего беремя дров для собственного жертвенного костра⁵. По словам чехов, на месяце си­дит святой Давид, играющий на гуслях, или человек с охапкою хворосту, украден­ного накануне Святок, или наконец вор, выходивший в лунную ночь похищать го­рох⁶. Русские поселяне думают, что на луне виден Каин, осужденный за убийство Авеля стоять там до скончания века и трястись над его неповинною кровью, или по другому рассказу: было некогда два брата; «старший брат на Велик день, коли ще добри люде на утрени стояли, пошов пидкинуть волам сина, та замисц сина про­ткнув вилами меньшого брата; так их Бог так и поставив укупци на мисяци — на вид усему хрищеному миру, щоб бачили, що и скотини грих jисти у такий великий праздник, поки пасок не посвятять». Рассказ этот варьируется и так: братья, отпра-

 

¹ Шафарик в Часописи чешск. музея 1833, III, 271; Подснежник, альманах 1829 г., 92.

² Эти. Сб., VI, 118.

³ Громанн, 31.

⁴ D. Myth., 679—680. Подобное же предание встречаем в Записках Вениаминова об алеутах и коло­шах (стр. 86): раз двое детей, идучи за водою с ведрами, отзывались с неуважением о луне; луна раз­гневалась, сошла долу и схватила их, отчего и видны на ней пятна.

⁵ D. Myth., 680—3; Die Götterwelt, 105.

⁶ Громанн, 28—29.

 

 

вившись за сеном, поссорились между собою, и один из них поднял другого на ви­лы¹. Болгары в пятнах луны различают черты лица недавно скончавшегося на селе старика². Вероятно, под влиянием указанного воззрения на луну, как на светило ' темных стран аида, посвященный ей день — понедельник (dies lunae, manendach, montag) стали считать тяжелым, несчастливым³, тогда как, наоборот, воскре­сенье — день, посвященный дневному светилу, признается легким и счастливым.

Кроме Одина, во главе неистового воинства носятся, по народным сказаниям, облачные богини Гольда и Берта (Berchta, Perahta): и та, и другая представляются окруженными душами нерожденных или усопших людей. Гора, внутри которой в ярко блистающей пещере обитает Гольда с своим воинством и малютками-душа­ми, есть метафора грозового облака. Другое поэтическое представление ее жили­ща — колодец (источник, пруд или озеро = дождевая туча), под водами которого она владеет чудесным садом, усеянным роскошными цветами, преисполненным соч­ных и вкусных плодов. По свидетельству немецкой сказки, колодец Гольды ведет вверх — на небо, а не вниз; когда через этот колодец явилась к ней девица и Гольда заставила ее перетряхать свою постель, то вместо перьев посыпался на землю снег. Подводный сад есть вечноцветущий, пресветлый рай = весеннее голубое небо, лежа­щее за дождевыми источниками (Gimill, Lichtland, Engelland, сказочный Glasberg)⁴, страна, где растут облачные деревья, цветут розы зори и яркие цветы молний и зре­ют золотые, моложавые яблоки. У греков — это элизий (см. т. II, стр. 74), у инду­сов — блестящее небо Индры, в котором возвышался его царский змок (= валгал­ла) и цвел неувядаемый сад; там, под сению деревьев, пребывают души блаженных, питаясь живительной амритою; там сияет свет без конца, там неведомы ни зимы, ни печали, а живет вечная радость и счастие, и всякое желание находит немедлен­ное удовлетворение. Вместо сада упоминается и одно большое, густолиственное де­рево, под которым (по свидетельству Вед) восседает Yama с усопшими предками; царь блаженных, он отождествляется в гимнах с богом Агни или Индрою и есть прародитель человеческого рода (см. II, 239). Смертные не иначе достигают в рай­ские селения Гольды, как через глубокий колодец; сюда принимает она души усоп­ших и отсюда же посылает на землю младенческие души вновь нарождающимся детям. В этих мифических представлениях кроется основа верования, что души но­ворожденных приносятся из родников и колодцев. Почти в каждой деревне в Гер­мании указывают kinderbrunnen, из которого являются в семьи маленькие братцы и сестрицы. Замечательны названия, даваемые этим источникам: Hollenteich, brunnen der Spillaholle (= Spindel-Holda⁵), Gütchenteich; во Фленсбурге думают, что младенцы, до появления своего на свет божий, плавают в колодцах как маленькие рыбки. В Ольденбурге и Фрисланде уверяют, что дети приносятся из прудов, болот и моря. Так как души представлялись птицами и бабочками, то естественно было возникнуть убеждению, что именно при посредстве птиц или бабочек прилетают они из небесных стран и вселяются в тела новорожденных, а покончив земную

 

1 Статис. описание Саратов, губ., I, 57; Ж. М. Н. П. 1851, X, 3; Маяк, XII, 21; Иллюстр. 1846, 345; Основа 1862, IX, 26 («Назар Стодоля»). Ипатьевская летопись, описывая лунное затмение 1161 года (П. С. Р. Л., II, 90), говорит: «идяше бо луна... и посреде ее яко два ратьная секущеся мечема, и одиному яко кровь идяше из главы, а другому бело акы млеко течаше».

² Миладин., 525.

³ В понедельник не должно начинать дела и выезжать в дорогу. «Посей в понедельник, будешь бес­хлебник!» — говорят крестьяне. — Рязан. Г. В. 1847, 48; D. Myth., 1092.

⁴ Engelland = England, Albion — страна альбов (эльфов), в позднейшем, подновленном смысле: анге­лов; сравни предания об острове Буяне и рассказ о перевозе душ на остров Brittia (I, 575).

⁵ Gütchen, güetel = guoten, holden.

 

 

жизнь — на их же легких крыльях возносятся в свое прежнее отечество. Немцы считают приносителями младенческих душ: во-1-х, белого мотылька (miller-maler) и во-2-х, аиста, как птицу, поставленную в самую близкую связь с мифом о низве­дении с неба грозового пламени (1, 251). Своим длинным клювом аист достает из колодца малютку-душу и приносит ее в дом, где должен народиться младенец. По рассказам чехов, новорожденных младенцев приносят аист, ворона, сорока и кор­шун (luňak); если ворона летает возле окон, это принимается за предвестие, что в скором времени в доме будет беременная женщина; этой же птице приписывается и похищение маленьких детей. Вместо глагола «умереть» чехи употребляют выра­жение: «svět s divokými husami hlidati». На Руси утверждают, что душа убитого ребен­ка возносится на небо голубями. В немецкой мифологии обязанность сопровож­дать в валгаллу души убитых героев возлагается на лебединых дев — валькирий, и самый лебедь изображается в народных сказаниях — то как приноситель детей, то как проводник усопших на тот свет; так в одном старинном романе он влечет ладью с мертвым рыцарем. Сходно с этим поляки рассказывают о прекрасной деве-кане (коршуне), которая является по вечерам в сёла, приманивает детей лакомствами, одевает их облаком и увлекает с собою. Кроме птиц, роль душеприносителей ис­полняют у чехов лисица, а у немцев заяц = зооморфические олицетворения грозо­вых сил природы. Эльфы и кобольды нередко появляются в виде трехногих зайцев, с блестящими, огненными глазами. В Обергарце указывают Hasenteich, в водах ко­торого сидят нерожденные дети; а в Швабии уверяют, что дети достаются из заячь­их гнезд. Рядом с этими данными заяц принимается за воплощение духа, предве­щающего смерть, и в народных причитаниях выступает как путеводитель в блажен­ное царство Engelland'a. Другие немецкие предания говорят о цветущих лугах и са­дах внутри горы, где играют и резвятся нерожденные души, питаясь медом из ча­шечек цветов и сплетая для себя прекрасные венки; оттуда, в минуту разрешения родильницы, выносит избранную душу повивальная бабушка (= богиня родов и судьбы — см. гл. XXV) и туда же возвращает ее, как скоро человека постигает смерть. В различных местностях Германии — на вопросы детей, откуда явились их новорожденные братцы и сестрицы? — принято отвечать, что они принесены из дупла старого дерева (kinderbaum), у корней которого бьет светлый ключ; если при­ложить там ухо к земле, то можно услышать радостные клики детей, обитающих в подземном мире. На Руси, в случае подобных же расспросов, говорят, что ребенка сняли с дерева, словно созревший на нем плод. В памятнике XVI века упоминается «frauw Hollen baum». Это дерево, служащее местопребыванием душ, есть Иггдразилль, а бьющий возле него источник — Urdharbrunnen. Об эльфах известно, что они живут не только в горах и подземельях, но и в стволах деревьев и выглядывают сквозь их дуплистые отверстия, т. е. зоркими молниями и солнечными лучами прорезывают мрак облачных лесов. В царстве подземных карликов есть большой прекрасный сад, где солнце сияет еще ярче, чем на этом свете, а деревья дают золо­тые цветы и золотые плоды; это — тот же небесный сад, что растет на Glasberg'e и состоит из золотых и серебряных деревьев. У одной женщины, говорит немецкая сказка, была дочь да падчерица: первая — злая, вторая — кроткая и услужливая. Раз падчерица, работая у колодца, уронила в него веретено; по приказу мачехи она бро­силась за веретеном в колодец — и очутилась под водою на цветущем лугу, пришла к frau Holle и поступила к ней в услужение. Богиня поместила ее к золотопряхам (goldspinnerinnen), вместе с ними давала ей есть жареную свинину, поила пивом и медом, а когда отпускала от себя — вывела ее в золотые ворота (Goldtor) и оросила дождем, так что она воротилась домой вся озолоченная, блестящая. Вслед за тем и завистливая дочь мачехи спустилась на дно колодца, но за свой злобный нрав была помещена вместе с змеями и жабами, не пила там, не ела и не знала покоя ни днем, ни ночью; отпуская ее через смоляные ворота (Pechtor), Гольда вылила на нее котел смолы и серы, и мачехина дочь стала dreckiges mädchen. Основа сказки — та, что в загробное царство Гольды, лежащее за дождевыми источниками, являются две ду­ши, добрая и злая: первая водворяется в блаженной области света (рай = ясное, ве­сеннее небо) и становится золотою = осиянною солнечным блеском, а последняя поступает в туманное жилище демонических змеев (Nebelwohnung = afl) и осужда­ется пребывать среди постоянной мглы и ненастья. Свинина — яства блаженных героев, обитающих в валгалле, а мед — их бессмертный напиток; золотые пряхи — вещие норны, девы судьбы. Варианты приведенной сказки вместо золотых ворот ставят прямо небо, а вместо смоляных ворот — ад или пекло; у доброй сестры (точ­но так же, как у самой богини Зори) падают изо рта куски золота, слезы катятся перлами, а под стопами ее вырастают свежие розы, т. е. блаженная душа вселяется в ту райскую обитель, откуда восходит Солнце, и сливается с его золотистыми луча­ми и розовыми красками дневного рассвета; слезы-перлы означают утреннюю ро­су. Напомним, что и Goldtor есть не более как поэтическая метафора солнечного восхода: это — те небесные врата, которые каждый день отворяет на восток богиня Зоря и в которые выезжает светозарная колесница Солнца. Напротив, у злой сест­ры падают изо рта змеи и жабы, т. е. град, снег и дождь (сравни гл. XXVI). Таким образом, и за гробом души удерживают присущий им характер: добрый или злой, и, смешиваясь с стихийными силами природы, заявляют себя то каксущества бо­жественные, светлые, то как темные демоны. Позднее, под влиянием нравственных начал, это представление породило веру, что души усопших в царстве Гольды полу­чают награду и наказание за свою земную жизнь. Вместе с тем и сама Гольда стала изображаться с двойственным характером: то как дружелюбная богиня, дарующая счастие и блаженство, то как злая, карающая ведьма (Смерть); она увлекает к себе живых людей, и преимущественно добычею ее становятся дети (= малютки-души). Позади колодца Гольды тени усопших ищут вечноцветущих лугов и вечнозеленого сада, но достигают туда только одни добродетельные. Этот небесный сад (= рай) преисполнен роскошными цветами и плодами даже в ту пору, когда на земле быва­ет всемертвящая, холодная зима. Народная сага рассказывает, как однажды зимою поехали крестьяне в лес за дровами и взяли с собой ребенка; покончив работу, они приметили, что дитя куда-то скрылось, и долго не могли найти его; наконец ребе­нок прибежал к ним, неся в руках цветы и ягоды, которые дала ему белая дева из своего чудесного сада, что стоял в полном цвету, несмотря на суровое время года. С той поры ребенок томился непрестанным желанием посетить белую деву и вскоре умер. Другая сага упоминает о матери, которая, отыскивая своего ребенка, вошла в пещеру, где блистал яркий свет и было множество детей; посреди их сидела пре­красная белая жена, она держала на коленах потерянного мальчика и, возвращая его матери, дала ему целую горсть вишен. Всегда зеленеющие и цветущие луга, по свидетельству Эдды, находятся возле Асгарда; в Швеции доныне рассказывают о зачарованных садах эльфов: сорок лет жизни, проведенной в этих садах, кажутся не более часа. Соответственно тому, у кельтов находим предание о «стране вечной юности», проживая в которой никто не стареет; эта страна (= царство блаженных) населена эльфическими духами и лежит под водою; там вечно сияет солнце, вечно зеленеют и цветут луга и деревья; оттуда приносятся весною растительные семена на землю и там сберегаются они во все продолжение зимы. Люди, которые попада­ли в страну юности и пребывали там многие годы, думают, что они насладились счастливою жизнию не более быстролётного мгновения; триста лет проходят там как единый день. При восходе солнца оттуда прилетают сильфы (= души) и пляшут на поверхности вод, которые остаются недвижимыми под их легкими ногами. Ду­ши некрещеных младенцев, по народному поверью, возвращаются к Гольде, а в по­лете неистового воинства ее сопровождают тени усопших — не только детей, но и взрослых. Норвежские и датские саги знают лесную или горную жену Hulla, Huldra, которая является иногда юною и прекрасною, а иногда старою и безобразною, с длинным хвостом, т. е. принимает демонический тип Смерти или злобной, враж­дебной всему живому ведьмы: она забирает и уносит некрещеных детей, и нередко выступает, как королева горных духов (= подземных эльфов), называемых Huldrefolk (исланд. Huldufôlk, Huldumenn). В Норвегии думают, что души людей, не совершивших настолько доброго, чтобы удостоиться рая, и настолько злого, чтобы попасть в ад, осуждены до конца мира носиться по воздуху, и во главе их едет Gurorysse или Reisarova (guro, gurri, сканд. gîfr — великанка), с длинным хвостом. С Гольдой родственна Perahta, кроткая царица карликов — königin der heimchen. В то время, когда люди начинают пахать землю сверху, она пашет ее своим плугом с ис­поду, т. е. занимается тою же благословенною работою в своем подземном царстве или, проще: с возвратом весны она бороздит громовым плугом облачные подзе­мелья. Когда поселяне засевают поля, Перата рассыпает на землю лучшие семена, т. е. орошает землю семенем дождя и возвращает ей те плодоносные зерна, которые в течение зимы хранятся в садах рая. По ее приказу карлики (heimchen) увлажняют поля и нивы, при засухе, изводят из-под корней деревьев журчащие ключи и дают плодородие; они же куют под землею серебро и золото, и от жара их кузнечных гор­нов вырастают и зреют на земной поверхности роскошные золотистые колосья, т. е. урожай хлеба есть плод весенних гроз, в пламени которых древний человек ус­матривал ковку небесных металлов. С удалением цвергов (зимою или во время за­сух) хлеб не родится; но где только покажутся они, согреют землю подземным ог­нем и откроют ее водные жилы — там почва становится урожайною. Перате доста­ются дети, умершие без крещения; она шествует окруженная плачущими малютка­ми и перевозит их с собою в ладье — в иной мир¹. Некогда у молодой женщины умерло единственное дитя; глубокое горе овладело сердцем матери, каждую ночь она приходила на могилу и так горько плакала, что казалось — самые камни могли бы тронуться ее печалью. В ночь перед праздником Трех королей она увидела шест­вующую с детьми Перату; один ребенок был в мокрой сорочке и нёс в руках пол­ную кружку воды; усталый, он не в силах был поспевать за прочими и невольно ос­тановился у ограды, через которую направила свой путь Перата. Мать узнала в нем собственное детище, поспешила к нему на помощь, подняла и пересадила его на другую сторону. «Ах, как жарки материнские объятия! — воскликнул ребенок², — но прошу тебя — не плачь так много: я должен собирать твои слезы в мою кружку, ви­дишь — какая она полная и тяжелая, да и рубашка на мне вся смочена твоими сле­зами!»³ В южной России рассказывают о бедной матери, которая, схоронив своего любимого сына, долго убивалась по нем и неутешно плакала; в полночь уви­дала она толпу мертвецов, шедших с кладбища; между ними был и ее сын: мальчик нес полное ведро слез, наплаканных его матерью. «Синови, по мне-