XXIII. Облачные девы и жены 20 глава

 

¹ Т. I Поэт. Врззр., 83, 91. т. III, 107; D. Myth., 684.

² Телескоп 1833, VIII, 503—4.

³ Ж. М. Н. П. 1844, IV, стат. Боричевск., 11; D. Myth., 685; Die Wissenschaft des seawisch. Mythus Гануша, 272.

⁴ Архив ист.-юрид. свед., II, стат. Бусл., 41. В Малороссии умершей повивальной бабке кладут в гроб палку и привязывают к поясу платок с маком; на том свете, говорят, нападут на нее дети (= души усопших) за то, что помогла им родиться для горестей земной жизни, и если она не успеет отбиться палкою, то рассыпает мак; дети бросятся подбирать маковые зерна, а повивальная бабка тем време­нем спешит от них удалиться. — Кулиш, II, 44.

 

 

пряденные нити и делает из них основу; третья ткёт холст; четвертая старается пес­нями и рассказами обворожить своих сестер, и когда они заслушиваются — портит их работу, отчего тотчас же постигают смертного неудачи, болезни, ссоры и прочие беды; пятая ей противодействует, не дает портить холст и побуждает сестер к труду: когда ее усилия не остаются напрасными и работа идет без помехи, то жизнь чело­века бывает исполнена спокойствия, радостей, здоровья и счастия; шестая отрезы­вает холст — и человек умирает; наконец, седьмая моет изготовленную ткань и вру­чает ее верховному богу. Из этой ткани делается рубашка, которую и должен носить усопший на том свете; таким образом он постоянно имеет перед собою полную ис­торию земной своей жизни, всех ее радостей и горя¹. По основному значению ми­фа, посмертная рубашка, изготовляемая богинями судьбы, есть та облачная ткань, в которую одеваются стихийные духи и родственные с ними тени усопших², в по­гребальном обряде ей соответствует белый саван (стр. 140). В настоящем случае это представление о посмертной сорочке смешивается с другим, не менее древним, представлением о телесной одежде, облекающей душу со дня рождения по день смерти человека (см. ниже).

Пряха Верпея и мифические ткачихи стоят в несомненной связи с лаумами, что прямо свидетельствует за их первоначальное тождество с облачными нимфами. На участие лаумы в грозовых явлениях природы указывают названия: громовой стрелки — ее сосцом, радуги — ее поясом (I, 182) и воды (т. е. дождя) — ее потом; вместе с этим ей приписывается и влияние на земное плодородие: она предвещает урожаи и голод, помогает возделывать нивы и собирать жатвы. Как сербские вилы и наши русалки, лаумы живут в лесах, полях и в воде и наравне с ними характери­стическими своими признаками напоминают германских эльфов. Они крадут и подменивают новорожденных младенцев (см. выше стр. 155), налегают на сонных людей, давят их в грудь или животз и любят заниматься пряжею и тканьем. В чет­верг, как в день, посвященный громовнику, лаумы являются по ночам в избы и, где найдут неубранную прялку — садятся за работу и прядут до петухов; готовую же пряжу уносят с собою. Поэтому вечером, накануне четверга, литвинки ни за что не станут прясть и тщательно скрывают свои кудели⁴. Также охотно садятся лаумы и за ткацкий станок. Одной сиротке подарили они много кусков полотна, но с усло­вием, чтобы она их не мерила; девочка нарушила запрет, и в ту же ночь полотно ис­чезло из ее клети. Как ни искусно прядут и ткут лаумы, сами они не умеют ни на­чать, ни закончить своей работы, — чем существенно и отличается их механиче­ский, бесцельный (свойственный стихийным силам) труд от разумного труда че­ловека. Сверх того, подобно немецким ведьмам, они моют свое белье — по четвер­гам, после солнечного заката, и сильный стук от их вальков далеко разносится по

 

¹ Ж. М. Н. П. 1839. т. XXII, 14—16; Черты литов. нар., 68, 90; D. Myth., 121—6.

² Оссиан, I, 324: «он видит облак, долженствующий принять тень его; он видит туман, из которого должна быть соткана его (посмертная) одежда.

³ «Laume gul ant skilvio» — лаума лежит на животе = давит. В одну избу, сквозь небольшое отверстие в стене, прокрадывалась по ночам лаума и душила молодого парня, так что он совсем извелся. Знаю­щие люди научили его, как изловить лауму; следуя их совету, он приготовил дубовый клин и, когда яви­лась ночная гостья — тотчас же заколотил отверстие. Целую ночь слышал он, что кто-то возится и ца­рапает в углу, а поутру увидел перед собою прекрасную, но печальную деву. Молодец женился на лауме и прижил с нею двух детей. Впоследствии, уступая ее просьбам, он вынул дубовый клин — и вслед за тем лаума исчезла и более не возвращалась к мужу; только в продолжение года каждый четверг прино­сила она своим малюткам по белой сорочке (сравни стр. 96—с преданием о виле).

⁴ Латышские swethas jumprawas представляются с прялками в руках. — Ахрив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезнев., 119.

 

 

окрестностям: поверье, указывающее на поэтическую картину грозы, когда небес­ные девы, при звуках громовых ударов, полощут в дождевых ливнях свои облачные ткани (см. гл. XXVI). Только удары плети (= молнии) могут разогнать лаум и оста­новить их шумную работу. Как мифические пряхи, лаумы поступают в разряд ве­щих дев, заведующих рождением и смертию, а следовательно, и судьбою человека. В старинном словаре laime (laima) объясняется словом fortuna (доля, счастие), а laume (множ. число laumes) толкуется: Lucina, dea partus — богиня родов; lemti — су­дить, определять, назначать. С одной стороны — лаумы помогают родильницам, заботливо ухаживают за грудными младенцами, купают их, баюкают и укачивают в колыбели, почему и присваивается им прозвание mahmina (мать). До сих пор в Литве свято соблюдается обычай «обмывать новорожденного в поту лаумы», т. е. в холодной воде¹. С другой стороны, — как девы, определяющие не только начало, но и конец жизни, лаумы похищают детей (= увлекают души в свой таинственный мир) и поражают род людской внезапными смертельными ударами: когда лаума показывается в зеленой одежде — это знак будущего урожая; если же она облекается в красное платье, то предвещает кровавую, губительную войну, а если в черное, то сулит всеобщий голод и мор; в последнем случае ее называют моровою девою². Как предвестница войны, она сближается с германскими валькириями, на которых воз­лагалась печальная обязанность забирать души убитых воинов. Если ребенок рас­плачется ночью, то литвины советуют класть его за спиною матери — в полной уве­ренности, что невидимая покровительница детей накормит и усыпит его; но как скоро дитя успокоится, сейчас же следует переложить его в люльку; иначе оно мо­жет заспаться до смерти³. Соответственно характеру облачных дев, то дарующих живую воду дождя и пробуждающих природу к жизни, то насылающих разруши­тельные бури, град и стужу, с ними необходимо сочетались противоположные идеи рождения и смерти. Опираясь на эти различные воззрения, народные предания представляют лаум то благотворными юными красавицами, то злобными и безоб­разными старухами (см. II, 392—3).

Собственно о рожаницах мы не встречаем свидетельств, чтобы они пряли жиз­ненную нить; думаем, однако, что и с ними в старину соединялось подобное же представление и только позабыто в течение последующих веков. На эту мысль на­водят нас хорутанские сказки, отождествляющие рожаниц с вилами. Едва народит­ся младенец (рассказывают хорутане), как тотчас же — Бог знает откуда и как — яв­ляются в избу три сестры-роженицы (rojenice), садятся за стол и в кратких изрече­ниях определяют судьбу новорожденного; произнеся свои предсказания, они тихо удаляются, и если на ту пору светит сквозь окно месяц, то озаренные его лучами — бывают видимы их легкие, воздушные образы и радужные покровы. В верхней Краине их называют чисте, беле деклице и жене (чистые, белые девы и жены), в Каринтии — желкинк, жельне жене, от глагола желкти (желать, заботиться), подобно тому, как валькириям давалось прозвание «wunschmädchen»; в других местностях — живицы, суженицы и судицы (sujenice = sojenice, sudice = sodice), т. е. девы жизни и судьбы. Последнее имя известно также лужичанам (sudzicke), словакам и чехам (sudice, sudičky). По поверью, уцелевшему между истриан, роженицы обитают в горных пещерах (= в недрах облаков); поселяне доныне носят им хлеб и кладут его

 

¹ Шейхер, 91—97; Lituanica, II, 24; Зап. Р. Г. О. по отдел, этногр., I, ст. Микуцк., 555; Рус. Сл. 1860, V, 19, 82; Вест. Р. Г. О. 1857, IV, 258; D. Myth., 387-8, 832.

² Москв. 1846, XI-XII, 249.

³ Черты литов. нар., 95.

 

 

у входа в пещеру¹. В сборнике Валявца² находим целый ряд любопытных приповедок о роженицах, являющихся «sudit deteta», т. е. определять новорожденному его будущую судьбу. Одетые в белые одежды («vu belech opravah oblecene»), они подхо­дят к постели только что разрешившейся матери; каждая из них держит в руках по горящей свече = знамение того светоча, которым возжигается в ребенке пламя жиз­ни (душа), почему и называют их кресницами (возжигательницами, от крес — огонь)³. Чтобы облегчить страдания родильницы и скорее призвать в сей мир но­вую душу, на Руси принято во время родов зажигать венчальную свечку⁴. Совеща­ние рожениц главнейшим образом сосредоточивается на определении той смерти, какою некогда должен скончаться новорожденный, или, как выражаются хорутане: «to su ove babe, koje sudiju sako dete s kakvum smrtjum prejde iz ovoga sveta». Отсюда объясняется общеизвестная у нас и в Германии примета, что три зажженные свечи предвещают чью-либо смерть в доме⁵; отсюда же становится понятным, почему са­мая Смерть является в преданиях с характером богини судьбы. Подобно рожени­цам, она, по свидетельству народных сказок, воспринимает новорожденных мла­денцев, и как те называются у чехов кумами (kmotričky), так то же название кумы присвояется и Смерти; в своих пещерах она хранит светильники человеческой жизни и определяет срок их горения (см. выше стр. 104—105). Из трех сестер-ро­жениц, установляющих судьбу младенца, мнение последней постоянно принимает­ся за окончательное решение; она есть действительная владычица смертного часа и потому соответствует злой парке, перерезывающей жизненную нить человека, или Смерти, погашающей огонь его души. То, что присуждено роженицами, нельзя ни изменить, ни устранить никакими силами: это приговор всемогущего, непрелож­ного рока! Что бы ни делал человек, каких бы предосторожностей ни принимал, он не может воспрепятствовать божьей воле — «božji' jakosti zaprečiti». Предрекут ли ве­щие жены смерть от волка — зверь этот явится в урочный час к своей жертве, хотя бы она скрывалась за каменными стенами; присудят ли человеку погибнуть в воде, и хотя бы кругом на далекое расстояние не было ни единого источника — он задох­нется в луже. Одной царевне было предсказано, что она умрет от укушения змеи. Царь устроил стеклянный терем, куда даже и муравей не мог пробраться; заключил там свою дочь и приказал не выпускать ее из терема. Когда наступил «сућен дан», царевна пожелала винограду; слуга принес ей большую кисть, в которой скрыва­лась малая ядовитая змейка, — и предсказание исполнилось!⁶ Подобные рассказы существуют и в нашем народе, хотя древние краски в них более или менее уже стер­лись. Такова, например, сказка про Марка Богатого⁷. Жил-был Марко Богатый; так везде прозывался он, потому что у него было несметное богатство. И Марко тем весьма величался и был непомерно горд своим прозвищем. Во сне и наяву ему гре­зилось только его богатство. Однажды, стоя в церкви, Марко сказал своему соседу: «что это, сосед! как ни богат я, а хоть бы раз Господь Бог пожаловал ко мне в гос­ти!» — Что ж, — отвечал сосед, — приготовься получше, и Господь посетит тебя своею благодатию. Сосед разумел по-христиански, а Марко понял по-своему: изго­товил роскошный обед, пышно разубрал свой дом, устлал всю дорогу от ворот до

 

¹ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезнев., 107—8.

² Стр. 76—91.

³ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезнев., 107.

⁴ Труды Владимир, губ. статист, комит., VI, 86; Поэт. Воззр., II, 10.

⁵ Записки Авдеев., 142—3; Владим. Г. В. 1844, 49; Пузин, 159; Beiträge zurD. Myth., I, 214; D. Myth., 1028: в той комнате, где горят три свечи, ведьмы могут творить злые дела.

⁶ Срп. pjeчник, 724; knjZevnik 1866, вып. II, 249.

⁷ Н. Р. Ск., I, 13; II, 35; Н. Р. Лег., стр. XXVI; Денница 1834, 5-21.

 

 

церкви парчами и бархатами и стал дожидаться гостя. Прошла обеденная пора, а Марко все ждет... Вот и солнце стало садиться; Марко не выдержал и приказал слу­гам своим собирать парчи и бархаты. В это время приходит на его двор седенький старичок и просит ночлега. «Не до тебя мне! — сказал ему с сердцем Марко. — Ради Бога, Марко Богатый! укрой меня от темноты ночной». И Марко, чтоб только отвя­заться, велел впустить его в избу, где лежала у него при смерти хворая тетка. На другой день видит Марко, что идет к нему тетка совсем здоровая. «Как это тебя уго­раздило?» — спросил он с удивлением. — Ах, Марко Богатый! — отвечала тетка, — знаешь ли что? Виделось мне, будто сам Господь ночевал в моей избушке и будто прилетал к нему ангел с вестию, что в эту ночь родилось три младенца: один у куп­ца, а другой у крестьянина, третий у нищего, и спрашивал: какой талан присудишь им, Господи? И Господь провещал: купеческому сыну обладать отцовским тала­ном, крестьянскому сыну обладать землепашеством, а беднякову сыну — Марко­вым богатством. «А еще что?» — спросил Марко. — Да вот еще какая благодать: как проснулась я, то встала совсем здоровая! «Ладно, — сказал Марко, — только с бед-някова сына много будет обладать Марковым богатством!» По другому варианту, Господь приходит в виде убогого старца, в худом рубище и ночует в скотной избе. В ту пору, когда надо быть заутрене, затеплилась у иконы сама собой свечка; Господь встал, облекся в ризы и начал совершать службу. Прилетает ангел: «Господи! в та­ком-то селе, у такого-то крестьянина родился сын; как ему повелишь нарещи имя и каким наделишь его счастием?» — Имя ему, — отвечал Господь, — нарицаю Ва­силий, прозвание — Бессчастный, а награждаю его богатством Марка Богатого. Не желая покориться божьему суду, Марко покупает беднякова сына и бросает его в от­крытом поле в сугроб снегу; но в тот же день проезжали мимо купцы, заприметили, что из сугроба пар подымается, подошли и видят: посреди снегов проталинка, на проталинке трава зеленеет и цветы красуются, а в цветах лежит младенец и кротко улыбается. Купцы взяли его и увезли с собою; когда узнал про то Марко, он в дру­гой раз купил ребенка, перерезал ему брюшко, положил в ящик и пустил полою во­дою. Волны прибили ящик к берегу, на котором стоял монастырь; монахи достали ребенка, заживили его рану, вскормили его и воспитали. Случилось Марку Богато­му лет через пятнадцать заехать в тот монастырь; сведал он про Ивана Бессчастно­го, уговорил его поступить к себе в услужение и послал с письмом к жене, а в пись­ме отдал приказ, чтобы затравили его собаками (или сварили в кипучем котле). На полдороге утомленный юноша заснул; в то время прилетел ангел-хранитель, взял у него Марково письмо и заменил другим, в котором тою же рукою было написано, что Марко нашел жениха для своей единственной дочери и велит тот час же выдать ее за Ивана Бессчастного. Свадьба была сыграна, и после того что ни делал Марко, а богатство его все-таки досталось беднякову сыну. Сказка о Марке Богатом, не­смотря на то что многие подробности в ней переработаны в христианском духе, не­сомненно, принадлежит глубокой доисторической старине. Она основана на древ­нейшем веровании в предопределение Судьбы, которая при самом рождении мла­денца уже наперед решает его будущность, и притом так окончательно, что реше­ния этого не в состоянии изменить никакие человеческие усилия. Вопросы, обра­щенные к Богу: каким счастием наделит он новорожденного? — в других народных рассказах обращаются к самой Судьбе (см. ниже). Древность означенной сказки подтверждается и ее повсеместным распространением у различных индоевропей­ских народов¹. Наиболее важными представляются нам редакции: хорутанская², в

 

¹ Н. Р. Ск., I, примеч. к № 13.

² Сб. Валявца, 87—89.

 

 

которой будущую участь ребенка предсказывают «tri belo oblecene ženske, pak saka je imela v roki svečo, a to so bile sojeniče», и чешская¹, в которой выведены sudicky — «tri stare babičky, celé bilé každa mela v ruce svici rozsvicenou»; они-то и подменивают письмо, написанное с целию погубить их любимца. В норвежской редакции² вещие девы заменены звездочетами — ради той связи, в какую народные верования ставят судьбу человека с расположением звезд при его рождении; а в русском — они усту­пили свое место христианскому Богу и ангелу-хранителю. По рассказам чехов, судички — три белые жены; в полночный час являются они под окно избы или в са­мую комнату, где лежит новорожденное дитя, и совещаются о его будущей судьбе; при их приближении все, что обитает в доме, погружается в глубокий сон. Они де­ржат в руках зажженные свечи и тушат их не прежде, как произнеся свой непрелож­ный приговор. В некоторых деревнях думают, что судички садятся ночью на кровле дома, возле дымовой трубы, и предсказывают судьбу младенца по звездам³. Хорутанские приповедки смешивают рожениц с вилами. Однажды убогий пришел в из­бу, где только что разрешилась хозяйка от бремени, и сел возле печки. На ту пору явились три sojenice: «bile so čisto belo oblečene, imele so na glavi bele velike robce, a okol vrata grole samih demantov, zlata i srebra, lica bile so okrogloga, velekrasne žene kakti vile». Подошли к столу и уселись около него с разных сторон. Первая изрекла: «пусть, когда сравняется новорожденному семнадцать лет, станет он зимою рубить дрова, и в то время набежит зверь и растерзает его». — Нет! — возразила другая, — пускай будет солдатом и умрет на службе. — Не так! — сказала третья, — пусть он утонет на двенадцатом году. Убогий все выслушал и передал матери, и как та ни оберегала своего сына, а приговор совершился. Когда наступил роковой час, маль­чик «miništruval (vu cirkvo), stane se ide doli, gde je bila blagoslovlena voda pak porine noter glavo i tak vumre»⁴. Итак, роженицы столь же прекрасны и носят такую же бе­лую одежду, как и вилы. Из одной приповедки можно заключать, что они, подобно вилам, владели смертоносными стрелами; так, однажды присудили они младенцу, что когда исполнится ему 13 лет, 13 дней, 13 часов и 13 минут —. ударит с ясного неба стрела и поразит его смертию⁵. Но этого мало; мы имеем прямые указания, что вилы заступали место рожениц и играли ту же самую роль вещих дев, опреде­ляющих судьбу человека. При рождении одной знатного рода девочки, рассказыва­ет хорутанская приповедка ^б, позваны были на пир вилы. Они явились в золотых одеждах, с серебряными поясами; чудные золотые волосы их ниспадали до самой земли; каждая из них одарила новорожденную дорогим даром (= добрым предве­стием будущего), а одна «злочеста» дала ей шкатулку, в которой было написано, что дитя будет прекрасно, но рано погибнет. И вот, когда девочка выросла и наступило время выдавать ее замуж, злая вила пришла в замок, ударила ее волшебным пру­том (= молниеносной стрелою), и в тот же миг красавица окаменела, т. е. сделалась жертвою смерти. С тем же значением выступают вилы в переводной с латинского сказке, писанной на сербо-болгарском наречии (XIX века), отрывок которой напе­чатан покойным Востоковым в «Описании рукописей Румянцовского музеума»⁷; «оуведевше то (брачное торжество короля Пелея) три вилы-пророчицж, кож бехж

 

¹ Эрбен, 1-7.

² 1, 5.

³ Громанн, 7.

⁴ Сб. Валявца, 85—86. Перевод: прислуживал в церкви, подошел туда, где стояла освященная вода, опустился в нее головою и умер.

⁵ Ibid., 81-82.

⁶ Ibid., 56-57.

⁷ Стр. 385—7.

 

 

наилеиъшжя в морскыих отозех, и доидошж на оно веселие, разве единж, жж, незва, зане беше свадлива, именем Диевошькордиа; где идеше — все свадж строаше, за то не хотехж я звати». Эта свадливая вила, оскорбленная тем, что ее не позвали на пир, да­ет злое предвещание, и есть Discordia, о которой говорится в древней повести о Пелее. В сербских песнях вилы являются пророчицами¹ и указывают смертным при­сужденную им долю:

 

Jynaк ми кон(ь)а jездаше,

Предрагу cpeћy искаше;

Виле ми н(ь)его вићеше,

Jyнaкa сташе дозиват':

«Овамо cвpaћaj, jyнaчe!

Teoja ce cpeћa родила,

Сунчаном ждраком повила,

Mjeceцeм cjajним гоjила,

Зв'jездама cjajним росила»².

 

Марку-королевичу вила предвозвестила его смертный час и в подтверждение слов своих послала его к горному источнику, заглянув в который королевич тотчас же прочитал на своем лице близкую кончину (см. выше стр. 86). Чехи до сих пор убеждены, что, глядясь в колодцы на «щедрый» вечер, можно угадать свое будущее; они ходят к источникам, прудам или рекам, бросают в них куски праздничных яств, плоды, орехи и причитывают: «studánko! pověz ty mne pravdu» (II, 99—100, 108)³. Обитая в облачном небе, вилы = роженицы обладали живою водою райских ключей, черпали из них напиток мудрости и становились в разряд вещих жен, оп­ределяющих грядущие судьбы. Самое название вилы указывает в ней пряху (от слова вить), т. е. деву, прядущую нить жизни, и вместе повитуху (повивальную баб­ку), присутствующую и помогающую при родах; свидетельства о ее прядильных работах приведены выше (стр. 92). Ганка упоминает о мифических пряхах — lichoplezi (= плетущие лихо, т. е. жизненные беды и смерть), соответствующих пар­кам⁴; болгары знают злату бабу, которая научила женщин прясть и ткать⁵; а в пре­даниях словацких еще не забыт золотой сплетённый шнур, тождественный с золо­тою веревкою германских норн⁶. На Руси существует несколько поверий, поставля­ющих занятия пряжею и тканьем в связи с родами и смертию: во все святочные ве­чера не вьют веревок, опасаясь, чтобы беременная женщина не родила урода⁷; где на Рождество плетут лапти, в том доме родится кривой ребенок⁸; если пред Благо­вещеньем или страстною неделею будет вывешен новый холст и под него подойдет зверь, то сейчас околеет⁹, что напоминает нам посмертную сорочку, изготовляе­мую литовскими парками.

Болгары верят, что ко всякому новорожденному являются три (иногда две и че­тыре) чудесные девы и присуждают ему счастливую или несчастную долю; одна из

 

¹ Кукулевич, 91, 94.

² Срп. н. njecмe, I, 191. Перевод: ездил юнак на коне, искал дорогую долю; увидали его вилы, стали звать юнака: «поворачивай сюда, молодец! твоя доля родилась — солнечным лучом спеленалася, яс­ным месяцем воскормлена, ясными звездами воспоена».

³ Рус. Вест. 1862, 1, 352.

⁴ D. Myth., 407.

⁵ Показалец Раковского, 1, 3.

⁶ Гануш, 206.

⁷ Могил. Г. В. 1852, 4.

⁸ Нар. сл. раз., 162.

⁹ Ibid., 164.

 

 

них — старшая, которой и принадлежит окончательно решающий голос. Дев этих они называют: а) орисници или урисницы и b) наржчници. Первое название: орис(з)ници имеет при себе в болгарском языке выражения: «тжй му било урисано», т. е. предопределено¹, и ризик = рисик — счастие, судьба². Наржчниците, «кои наржчват колку и како ке живят родено-то, и що ке наржчат третья-та, това ке би-дит»³. В первую ночь после родов приходят урисницы в дом разрешившейся мате­ри и предвещают ее младенцу: сколько лет он проживет, какова будет его жизнь — счастливая или бедственная, с кем вступит он в брачный союз, какими болезнями будет страдать и какою смертию умрет. Рассказывают еще, что есть три урисницы добрые и три злые, что те и другие никогда не бывают согласны и ведут между со­бою вечную борьбу. Из трех добрых урисниц первая дает младенцу ум и знание грамоты, вторая наделяет здоровьем, красотою и даром слова, а последняя руково­дит его в продолжение всей жизни, учит ремеслам и доставляет случаи разбога­теть⁴. Показываясь взрослому человеку, они предостерегают его от угрожающего несчастия. Всех урисниц много; они всегда юны и прекрасны и живут на Heбe⁵; по свидетельству народной песни⁶, они нисходят за душой умирающего человека в ту­манах (мгле) и вихрях:

 

Задале се силни-не ветро'и,

Задале се мжгли и пра'о'и,

По ним идет силни виулици.

 

Большею частию урисницы являются в дома невидимо; но иным удавалось и видеть, и слышать их. Так однажды какой-то путешественник остановился ноче­вать в доме, где хозяйка родила девочку. В полночь — когда все уснули, только не спал приезжий — явились урисницы; первая сказала, что девочка должна прожить 50 лет; вторая — что она будет терпеть бедность; третья — что на тридцатом году она сильно заболеет, но через четыре месяца выздоровеет; наконец четвертая сказа­ла, что она выйдет замуж за этого самого путешественника, которому тогда уже бы­ло тридцать лет от роду. Услышав такое предсказание, он подумал с горечью: «я и так оставался неженатым до тридцати лет; неужели еще буду ждать, пока вырастет эта девочка?» В досаде схватил ребенка, выбросил вон и потихоньку удалился из до­му. Поутру нашли окровавленную девочку у забора; жизнь ее была спасена, но ос­тался небольшой знак на спине. Прошло двадцать лет; тот же путешественник, про­живая в другом городе, приискал себе невесту, сосватался и повенчался; заметив у жены знак на спине, он расспросил ее — и узнал, что судьбы своей не минуешь⁷. Некоторые женщины в Болгарии и Македонии уверяют, что они, после родов, ви­дели урисниц при своей постели и что одна из них мерила нить, а другая отрезыва­ла ее⁸, т. е. первая отмеривала нить человеческой жизни, назначала ее продолжение (= долготу земного существования), а вторая пересекала ее = определяла минуту

 

¹ Каравел., 140.

² Архив ист.-юрид. свед., II, стат. Срезнев., 108; Germ. Mythen, 582: ризик, рисик = новогр. ρίζιχό, итал. rischio, исп. riesgo, от др.-греч. όριζω — tennino, decerno, statuo.

³ Миладин., 525. Перевод: которые нарицают (изрекают), сколько и как жить новорожденному; что изречет третья, то и сбудется.

⁴ Каравел., 171.

⁵ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезн., 108.

⁶ Миладин., 16—18.

⁷ Ж. М. Н. П. 1846, XII, 210-1.

⁸ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезн., 108.

 

 

смерти. Англосаксонское имя богини судьбы было Mëten (mettena = die abmessende), т. е. измеряющая; тонкие нити паутины, развевающиеся осенью (в Бабье лето) по заборам и кустам, признаются за работу искусно прядущих эльфов и дев судьбы и в Нижней Саксонии называются metten, metjen, sommermetjes, mettkensommer; в Дитмархе говорят про них: «de Metten hebt spunnen». Если такая паутина повиснет на чьем-либо платье — это принимается за предвестие счастия¹. Славянским рожаницам соответствуют греческие мойры, римские парки, ро­манские феи и германские норны. Так как главная, существенная обязанность дев судьбы состояла в определении начала и конца человеческой жизни, т. е. рождения и смерти; то отсюда и самые названия, приданные им, указывают на один из этих пунктов, ограничивающих земное существование человека. У славян, как мы виде­ли, осиливает мысль о начале жизненного поприща. Напротив, греч. μοίρα образо­валось из μόρια, от корня mor, mar, снскр. mr — умирать, и значит: умерщвляющая, убивающая; сходно с этим, и римлянин первоначально называл свою парку morta. Такое значение слова μοίρα было позабыто уже в глубокой древности, и из понятия могучей смерти возникло общее представление судьбы — точно так же, как μόρος; (mors, мор — не только смерть вообще, но и соединенная с насилием) у Го­мера употребляется в смысле «жребия жизни», предназначенного человеку со дня рождения; почему и понадобилось дополнять означенные речения приставкою сло­ва υάνατος: «υάνατος χαι μοίρα χραταιη », «υάνατος τε μόροςτε ». В поэтических ска­заниях мойра является как олицетворение губительной смерти: она участвует в битвах, нападает на человека, душит и убивает его, схватывает его руками, поверга­ет наземь, опутывает крепкими узами² и застилает ему очи безысходным мраком. Таким образом, смерть принималась за непреложный закон природы, за требова­ние неумолимого рока, и в каждом отдельном случае — за жребий, выпавший по воле враждебной богини. Древнейшее народное верование знало многих прядущих (χαταχλώυες) и разящих смертию (μοίραι) жен судьбы; наряду с мойрами высту­пали и убийственные керы; и тех, и других, по свидетельству Гезиода, породила черная Ночь. Число мойр у него ограничено тремя: первая Κλωυώ (die spinnerin) прядет жизненную нить, вторая Λάχεόις (lossung) бросает жребий, решающий на­правление и исход грядущих событий, а третья Άτροπος (die unabwendbare), ста­рейшая и ничем неотвратимая, перерезывает выпряденную нить и прекращает би­ение жизни; она выражает собою неизбежный конец, ожидающий каждого челове­ка, заведует его смертным часом, и потому Άτροπος; есть мойра по преимуществу, в первоначальном значении этого слова³. По указанию Платона (de republ.), три мойры — дочери Судьбы (Άνάγχη); они восседают в белых одеждах и венцах, и под жужжание вертящегося веретена поют свои предвещания⁴. Всякая — и счастливая, и печальная участь человека определяется ими при самом его рождении, и все, что ни случается с смертным, уже наперед вплетено в его жизненную нить пряхою