XXVI. Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни 7 глава

 

¹ D. Myth., 1053.

² Ак. Арх. Экс, III, 197.

³ Могилев. Г. В. 1851, 19.

⁴ Н. Р. Ск., VII, 36, а.

⁵ Сахаров., II, 13; Малор. и червон. нар. думы и песни, 100; Терещ., VI, 42; Рус. в св. посл., III, 217.

⁶ Москв. 1852, XXII, 87-88; Рус. Ведом. 1866, № 91.

⁷ Север. Почта 1868, № 180.

⁸ Иллюстр. 1846, 262; Терещ., VI, 42; сравни D. Myth., 1140.

 

 

ча, а с этою последнею были нераздельны представления нечистой силы и смерти. Из свидетельств памятников и народных преданий известно, что в отдаленной языческой древности вместе с трупом покойника сожигались корова, собака и пе­тух. Впоследствии этот погребальный обряд получает характер уголовного возмез­дия и совершается только в исключительных случаях, с целию увеличить позор смертной казни за особенно важные преступления. Когда вайделотка, хранительни­ца священного огня, теряла свое девство, литовцы зашивали ее в кожаный мешок с кошкою, собакою и змеею, вывозили на паре черных коров на место казни и зары­вали в землю или топили в воде¹. В дополнительных статьях к Судебнику сказано: «кто убьет до смерти отца или матерь, или кто хоти сродича своего убьет, и тому дати сыну муку: в торгу его возити и тело его клещами рвати и по тому посадити на него собаку, куря и ужа и кота, и то все вместе собравши с ним в воде затопить. А которая дочь отца убьет или матерь — и указ тот же». Литовский Статут за означен­ное преступление постановляет: «всадити в мех скуряный с псом, курем, ужом, кошкой и зашить»². У германцев мать-детоубийцу завязывали в мешок вместе с собакою, кошкою и змеею и топили в воде; та же кара у римлян постигала убийцу отца или матери, но кошка заменялась обезьяною³. С колдовством нераздельно по­нятие о превращениях. Вера в превращения или оборотничество принадлежит глу­бочайшей древности; источник ее таится в метафорическом языке первобытных племен. Уподобляя явления природы различным животным, называя те и другие тождественными именами, древний человек должен был, наконец, уверовать в дей­ствительность своих поэтических представлений, как скоро обозначающие их сло­ва и выражения потеряли для него свою первичную прозрачность. Вначале способ­ность превращений исключительно связывалась с существами стихийными, при­надлежащими миру фантазии и мифа. Ходячие по небу, дышащие ветрами, дожде­вые, градовые и снежные облака (как мы знаем) олицетворялись то легкокрьшыми птицами, то быстроногими конями и оленями, борзыми собаками, рыскучими волками, медведями, кошками, рысями, дойными коровами, козами, овцами и так далее. Рядом с этим облака, тучи и туманы, как темные покровы, застилающие со­бой ясное небо⁴, представлялись руном или звериными шкурами, в которые обла­чаются = одеваются бессмертные владыки надземных стран. Бог-громовник и со­путствующие ему духи бури, вихрей и дождей постоянно являются в облачных на­рядах и, следовательно, переодетыми или превращенными в птиц и зверей. Язык и предания ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодева­ния: слова оборотиться, обернуться (об-воротиться, об-вернуться) означают, собст­венно: окутаться, покрыть себя платьем, а превратиться — переодеться, изменить свою одежду (= свой внешний вид), надеть ее навыворот; в позднейшем перенос­ном смысле малор. перевертень, серб. превртл>нь, превршага — человек изменчи­вый, непостоянный. Созерцая в полете грозовых туч толпы оборотней, т. е. демо­нов, облачившихся в животненные шкуры, и переводя это воззрение в символиче­ский обряд, предки наши допустили в своих религиозных игрищах участие окрутников (I, 367—8). «Окрутниками» называются все замаскированные, наряженные по-святочному, одетые в мохнатые шкуры или вывороченные тулупы, от слова

 

¹ Ж. М. Н. П. 1844, IV, ст. Боричевск., 20.

² Архив ист.-юрид. свед., II, полов. I, 83—84, 116—7.

³ Deutsche Rechtsalt., 697; сравни свидетельства о повешении преступников с волками и собака­ми — ibid., 685—6.

⁴ До сих пор о туманном, облачном небе говорится: заволокло; в областных говорах облако назы­вается: наволока — ср. Поэт. Воз., I, 275—6.

 

 

крутить, которое от первоначального значения: завивать, плести перешло к опреде­лению понятий: одевать, наряжать (округа — женское нарядное платье и вообще одежда, окрутить — одеть, окручаться и окрутиться — наряжаться, маскироваться!, и в этом смысле явилось синонимом глаголам: облача(и)ть и оборотить (обворотить), точно так же, как слово округа — одежда тождественно по значению с словом облако (облачение). Очевидно, что и колдуны, и ведьмы, по своей тесной связи с облачным миром, должны были усвоить себе чудесную способность превращений. Одно из названий, знаменующих волшебные чары: кудеса в Новгородской губ., служит для обозначения обрядового ряженья, скручивания в мохнатые шкуры: кудес — замаскированный человек (кудесник, кудес-ница), кудесниться — маскиро­ваться²; сравни лат. larvo — околдовать, обворожить и larva (нем. larve) — личина, маска, привидение; боги, духи, вещие люди и сильномогучие богатыри (= предста­вители стихийных сил природы, низведенные с течением времени на степень на­родных героев) превращаются в различные образы, надевая на себя шапку-неви­димку, т. е. окутываясь облаком³. Согласно с демоническим характером колдунов, одно из главнейших их превращений есть превращение в волка; ибо этот хищный, лукавый зверь выступает в старинных мифах, как воплощение мрачных туч, разру­шительных бурь и зимней стужи, как демон, пожирающий небесных коров (= до­ждевые облака) и чрез то наводящий на землю неурожай и мор. Рядясь в волчьи шкуры, колдуны рыщут голодными, жадными волками и получают название вовкулаков. Славянская Кормчая книга сохранила драгоценное указание, что в этих оборотнях народ видел некогда стихийных духов, нагоняющих на горизонт темные тучи, а не простых смертных: «облакыгонештеи от селян влкодлаци нарицаються» (I, 378), что совпадает с вышеприведенным названием ведунов и чародеев облако-прогонниками. Волкодлак (малор. вовкулак, вовкун, белор. вавкалак, пол. wilkołak, wilkolek, чеш. wlkodlak, серб. вукодлак, далм. vakudluk, рагуз. vukolak, трансил. vacodlac; у болгар и словаков удержалась более древняя форма: vrkodlak; у леттов wilkats от wilks — lupus) — слово сложное из волк, снкр. vrka, и длака (dlak) — шерсть, руно, клок волос, и означает существо, покрытое волчьей шерстью или шкурою. Предания о волках-оборотнях известны у всех индоевропейских народов; и тем ясно указывают на свое незапамятно давнее происхождение. У немцев вовку­лак — verwolf (англос. verevulf, англ. werewolf, гот. vairavulfs), т. е. mannwolf, волко-люд, греч. λυχάνυρωπος; первая часть слова ver = гот. vairs, англос. ver, лат. vir — муж, человек. Замечательно, что в Митилене и на прибрежьях Малой Азии греки до на­стоящего времени называют волчьих оборотней именем, буквально тождествен­ным с нашим вовкулаком: βρύχολαχας, и самые сказания о них существенно ни­чем не отличаются от преданий славянских⁴. Древнейшее свидетельство о вовкулаках находим у Геродота⁵, который упоминает, что Нуры или Невры (народ, при­знаваемый Шафариком за славянское племя) почитались у греков и скифов чаро­деями и что про них рассказывали, будто бы каждый из невров единожды в году об­ращается на несколько дней в волка, а потом снова принимает свой человеческий облик⁶. Время такого превращения, вероятно, совпадало с колядским праздником, когда на лысой горе гуляют ведуны и ведьмы вместе с нечистыми духами и обо-

 

¹ Обл. Сл., 140.

² Ibid., 95; Доп. обл. сл., 94.

³ D. Myth., 903.

⁴ Москв. 1853, V, 3; D. Myth., 1048: Zeitschr. für D. M., IV, 195.

⁵ Кн. IV, гл. 105.

⁶ Слав. Древности, т. I, кн. 1, 323, 327; Поэт. Воз., 1, 381.

 

 

ротнями, а в деревнях и селах бегают по улицам ряженые. Сербы утверждают, что вукодлаки преимущественно показываются в зимнюю пору «од Божића до Спасова дне»¹. У поляков встречаем поверье, что оборотни превращаются в волков два раза в год: на Коляду и Иванову ночь, следовательно, в те же сроки, в которые бывают главные ведовские сборища. Жители Митилена и прибрежьев Малой Азии особен­но опасаются вовкулаков на Рождественские святки и в страстную неделю, т. е. при повороте солнца на лето и при начале весны². Любопытны славянские предания о волчьем пастыре: под этим именем разумеется владыка бурных гроз, которому подвластны небесные волки, следующие за ним большими стаями и в дикой (гро­зовой) охоте заменяющие собою гончих псов. В германской мифологии это — Один, в услугах которого состоят два славные волка; на Руси волчьим пастырем считается Егорий Храбрый, наследовавший подвиги и заботы древнего громовника. Позабыв о мифических волках-тучах, народ отдал ему во власть волков обыкно­венных, лесных. Так как бог-громовник является очам смертных в облачном одея­нии, то создалось представление, что он сам рядится в мохнатую шкуру волка, при­нимает на себя образ этого зверя и становится вовкулаком. В Белоруссии роль вол­чьего пастыря возлагается на мифического властелина лесов — Полисуна, которого народная фантазия изображает мохнатым и с козлиными ногами (I, 364); древнечешский лексикон Вацерада толкует слово vilkodlak — fannus, а в Далмации vakudluk означает великана, — каковые данные указывают на связь волчьего пасты­ря с исполинским диким охотником, который во время бурной грозы гонится, в сопровождении лающих собак, за лесными нимфами³. По хорутанским предани­ям, vučji pastir выезжает верхом на волке, имея в руках длинный бич, или шествует впереди многочисленной стаи волков и усмиряет их дубинкою (громовою пали­цею). Он то показывается в виде старого деда, то сам превращается в волка, рыщет по лесам хищным зверем и нападает на деревенские стада. Народные приповедки рассказывают, как этот оборотень, останавливаясь под тенистым деревом, превра­щается из зверя в старца, собирает вокруг себя волков, кормит их» и каждому опре­деляет его добычу: одному волку приказывает зарезать корову, другому заесть овцу, свинью или жеребенка, третьему растерзать человека и так дал. Кого назначит он в жертву волка, тот, несмотря на все предосторожности, уже не избегнет своей судь­бы: в урочный час зверь настигнет и пожрет его. Чтобы охранить стадо от хищни­чества волков, крестьяне приносят в дар их пастырю молоко⁵. У французов ходят рассказы о волчьих вожатых — вещих людях, обладающих тайною силою покорять волков, которые ласкаются к ним, как смирные собаки⁶. По русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или

 

¹ Срп. pjeчник, 79.

² Zeitsch. für D. M., IV, 196—7.

³ Ibidem.

⁴ По свидетельству одной приповедки, он раздавал волкам по небольшому куску хлеба и сыра и та­кую же долю отдал встречному путнику, который, вкусив этой пищи, в продолжение двух недель не чувствовал ни малейшего голода.

⁵ Сб. Валявца, 92—98. Согласно с олицетворением туч то различными зверями, то птицами, то ры­бами, хорутанская сказка (ibid., 103) упоминает еще пастырей птичьего и рыбьего, а сказки русские говорят о трех вещих старухах, из которых одна властвует над лесными зверями, другая над воздуш­ными птицами, а третья над морскими рыбами и гадами. — Н. Р. Ск., VII, 4, 6, 7; Лет. рус. лит., кн. V, 11; сравни сб. Валявца, 104—6; Штир, 10—11. Валахская сказка дает власть над зверями и птицами св. Недельке (= Фрее), которая играет в свирель (= заводит грозовую песню), и послушные могучим зву­кам — бегут к ней из лесов и полян звери и спускаются с воздушных высот птицы.

⁶ Совр. 1852, 1, ст. Жорж-Занда, 74—75.

 

 

простые люди, превращенные в волков чарами колдовства. Колдуны рыщут волка­ми обыкновенно по ночам (т. е. во мраке, наводимом черными тучами), днем же снова воспринимают человеческие формы; они состоят в близких сношениях с не­чистыми духами, и самое превращение их в волков совершается при помощи дья­вольской¹. По словам барона Гакстгаузена², в Армении существует поверье, что не­которые женщины (ведьмы?) за тяжкие грехи свои превращаются в волчиц на семь лет (т. е. на семь зимних месяцев); то же число лет назначают хорутанские сказки для волчьего пастыря: семь лет бегает он волком, а потом оборачивается человеком. Ночью является злой дух к нечестивой бабе, приносит волчью шкуру и приказыва­ет надеть ее; как скоро баба облечется в этот наряд — в ту же минуту совершается превращение, и вслед за тем она получает все волчьи привычки и желания. С той поры она всякую ночь рыщет прожорливой волчицею и наносит людям и живо­тным страшный вред, а с утренним рассветом снимает с себя волчью шкуру, тща­тельно прячет ее и принимает свой прежний человеческий образ. Раз кто-то забрёл в пещеру, в которой была спрятана волчья шкура; он тут же развел огонь и бросил в него шкуру. Вдруг с жалобным воплем прибегает баба и бросается спасать свою звериную одежду; попытка ее не удается, волчья шкура сгорает и баба-оборотень исчезает вместе с клубящимся дымом. Так гибнет облачная жена в грозовом пла­мени, пожигающем ее волчью «длаку», т. е. черную тучу. И по немецким поверьям, превращение в волка совершается чрез набрасывание на себя волчьей сорочки (шкуры, ûlfahamr = wolfhemd) или волчьего пояса (wolfgürtel). Каждый, надеваю­щий волчью сорочку, делается оборотнем и в течение девяти дней бегает волком; на десятый же день сбрасывает с себя звериный кожух и возвращается в прежнее свое состояние. По указанию других саг, он пребывает в волчьем образе три, семь или девять годов (= семь зимних месяцев, или во все продолжение осени, зимы и до­ждливой весны — до наступления ясных дней лета, каковые три времени года рав­няются девяти месяцам). Оборачиваясь волком, человек приобретает голос и хищ­нические наклонности этого зверя: удаляется в леса, нападает на путников и до­машний скот и, томимый голодом, дико воет и даже пожирает падаль³.

Ведуны и ведьмы могут обращаться и во всех других животных, в формах кото­рых фантазия младенческих народов любила живописать облака, тучи и туманы. Они или разъезжают по воздуху на мифических зверях, птицах и гадах, или — что совершенно тождественно — сами принимают их образы и блуждают по свету раз­личными оборотнями. О вовкулаках великорусские поселяне, позабыв коренной смысл означенного названия, рассказывают, что это — колдуны, одаренные спо­собностью превращаться в волков или медведей⁴. Известный писатель прошлого столетия Татищев в одном из примечаний к своей «Российской Истории»⁵ говорит: «я невесьма давно от одного знатного, но нерассудного дворянина слышал, яко бы он сам несколько времени в медведя превращался, что слышащие довольно вери­ли». Скандинавская старина так же допускала превращение в медвежий образ, и в Норвегии до сих пор существует убеждение, что подобным чародейным искусст­вом обладают лапландцы; а датская песня упоминает о железном ошейнике (eisenhalsband), надевая который — человек делается медведем. Ведьмы часто пре­вращаются в коров и кобылиц, а колдуны — в быков и жеребцов, и от этих живо-

 

¹ Mocкв. 1853, V, 11; Вест. Евр. 1828, V-VI, 90; Моск. Телеграф 1830, XIX, 416.

² Закавказ. край, II, 61.

³ D. Myth., 1048—9; Germ. Mythen, 691—2.

⁴ Обл. Сл., 27.

⁵ 1, 110.

 

 

тненных образов удерживают они некоторые особенности даже в то время, когда являются в человеческом виде. Так ведьму народ наш изображает с хвостом, кото­рого она не в силах скрыть ни в одном из своих превращений, а колдуна — с рога­ми¹. Сходно с этим, человека-вовкулака легко узнать по шерсти, растущей у него под языком². Когда ведьма превращается в кобылицу, черт подковывает ее и за­ставляет носить себя по воздуху. Народные сказки повествуют о добрых молодцах, которым удавалось накидывать на ведьму узду, и она тотчас же оборачивалась ко­былою; молодец подковывал эту кобылу, садился на нее верхом и, ударяя ее осино­вым поленом, скакал по горам и долам. На другой день на руках и ногах у ведьмы оказывались прибитые гвоздями подковы³. Пугая по ночам людей, ведуны и ведь­мы бегают в виде свиней, собак и кошек. На Украйне ходят рассказы, будто ведьмы превращаются в огромных, чудовищных сук с длинными сосцами, которые воло­чатся по земле — «аже телепаютця»: эта последняя черта объясняется из древнего представления дождевых туч материнскими грудями. Фантазия наделяет облачных жен длинными, отвислыми грудями (см. выше стр. 62, 232) и сохраняет за ними эту особенность при всех животненных воплощениях. Рассказывают еще, что ведь­мы вместо двух имеют три сосца⁴. Кошка — одно из любимых воплощений ведь­мы, равно известное у славян и немцев; в Германии ведьм называют wetterkatze, donnerkatze, и там существуют поверья, что кошка, когда проживет двадцать лет, становится ведьмою, и что чужим кошкам не следует причинять вреда, а то ведьмы будут за них мстить⁵. Чехи убеждены, что черная кошка через семь лет делается ведьмою, а черный кот — дьяволом, что через них совершаются волшебные чары и что колдуны постоянно держат с ними совет⁶. По русским поверьям, в кошек и со­бак входят во время грозы нечистые духи; ведьмы же, превращаясь в этих живо­тных, высасывают у коров молоко. В Мазовии есть рассказ о ведьме, которая в об­разе кошки отымала у коров молоко; раз ночью захватили эту кошку на промысле и прежде, чем она успела скрыться, обрубили ей два пальца на передней лапе; а наутро оказалось, что именно двух пальцев недоставало на руке у одной вражьей ба­бы⁷. Как превращение в звериные образы совершается при посредстве мохнатых шкур, надеваемых на себя человеком, так точно превращение в птицу условливает­ся набрасыванием на человеческое тело окрыленной птичьей шкурки⁸, или так на­зываемой пернатой сорочки. Народные предания немецкие и славянские рассказы­вают о прекрасных нимфах, которые, облекаясь в лебединые и голубиные сорочки, летают по воздуху белыми лебедями и голубками, а снимая с себя эти сорочки — становятся девами (см. I, 274; II, 112; III, 96—99). Локи выпросил у Фреи ее со­колью одежду (vals-hamr = falkengewand) и полетел быстрым соколом; а великан Тиасси, нарядившись в одежду орлиную, преследовал его, как орел; одна из вальки­рий, предаваясь воздушному полету, набрасывала на себя krähengewand⁹. Сказка,

 

¹ По германским сказаниям, богиня Perchta носит коровью шкуру, Huldra имеет коровий хвост, а предводительница неистового воинства наделяется в Норвегии кобыльим хвостом и называется Ryssarofa (hryssa — лошадь, rofa — хвост). — Die Götterwelt, 27.

² Терещ., VI, 102; Lud Ukrain., II, 80; Рус. Предан., II, 103 и дал.; Киев. Г. В. 1845, 16.

³ Н. Р. Ск., VII, 36, с; Иличь, 290; Germ. Mythen, 711.

⁴ Москв. 1844, XII, 40; Иллюстр. 1846, 134; Укр. мелодии, 112; Полтав. Г. В. 1844, 20; Киев. Г. В. 1845, 13.

⁵ D. Myth., 1042, 1051.

⁶ Громанн, 56—57, 201.

⁷ Zarysy domove, HI, 172—3.

⁸ Рыбник., IV, 229-230.

⁹ Germ. Mythen, 691.

 

 

занесенная в сборник Боричевского¹, упоминает о превращении ведьмы в огромно­го сокола. В Германии уверяют, что колдуны оборачиваются в воронов, а ведьмы — в ворон²; в областных русских говорах каркун означает и ворона, и завистливого че­ловека, который может сглазить, изурочить; карга — ворона и бранное название злой бабы или ведьмы («ах, ты старая карга!»). Наконец, вещица — не только ведь­ма, но и сорока³. Согласно с своими демоническими наклонностями, ведьмы по преимуществу обращаются в зловещих, темнопёрых и ночных птиц: лат. strix, род. strigis (στρίγξ) — ночная птица, сова, привидение и колдунья, занимающаяся пор­чею детей; чешск. striha, словац. stryga, пол. strzyga — ведьма, хорут. и хорв. strigon-упырь⁴. Напротив, о голубе существует в Воронежской губ. поверье, что эта птица преисполнена такой чистоты и святости, что ни одна ведьма не в силах воспринять ее образа⁵. Больше всего ведьмы любят превращаться в сорок. О происхождении этих последних рассказывают на Руси, что в стародавние годы обернулась некая ведьма сорокою, да так навсегда и осталась птицею; с тех пор и явились на белом свете сороки⁶. По свидетельству народной песни, Марина Мнишек (признанная со­временниками за чародейку) в ту самую ночь, когда разразилась московская смута, оборотилась сорокою и улетела из царских теремов⁷. В Олонецкой губ. сохраняется предание, будто один старик поймал сороку за хвост, но она вырвалась и улетела, а в руках старика осталась женская рубашка: пойманная им сорока была ведьма⁸. На­родная сказка говорит о ведьме, которая прилетала к своему любовнику птицею и, снимая с себя перья — являлась перед ним страстною женщиной⁹. В Томской губ. думают, что для такого превращения ведьме необходимо бучное корыто: намек на поэтическое представление грозы стиркою облачных тканей в дождевом щелоке. Ложась под это корыто, она тотчас же выпархивает оттуда сорокою, причем руки ее преобразуются в крылья¹⁰. Любопытен рассказ Татищева: «в 1714 году (говорит он) заехал я в Лубны к фельдмаршалу графу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и дым превращалась, и оная с пытки в том винилася. Я хотя много представлял, что то не­правда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нимало мне не внимал». После долгих увещаний баба призналась, что наклепала на себя, не стерпя мучительной пытки, и что, кроме лечебных трав, она ничего не ведает; казнь была отменена, и несчастную знахарку сослали в монастырь под начало¹¹. По словам простолюдинов, в Москве потому не видно сорок, что в былое время в виде этих птиц прилетали сюда ведь­мы, и одна из них похитила частицу св. причастия, а митрополит Алексей проклял за это сорок и запретил им приближаться к первопрестольному граду¹². Чтобы на­пугать ведьм, крестьяне убивают сороку и вешают ее возле коровников и конюшен. Кроме того, ведуны и ведьмы могут превращаться и в некоторые неодушевленные предметы: в клубок ниток (о чем сказано выше, стр. 232), в снежный ком, камень и

 

¹ Пов. и пред., 107—111.

² D. Myth., 1052.

³ Обл. Сл., 34, 80; В_ятск. Г. В. 1847, 45.

⁴ D. Myth., 992, 1088; Дифенбах, II, 343.

⁵ Ворон. Г. В. 1850, 2а

⁶ Дух Христиан. 1861—2, XII, 270.

⁷ Кирша Дан., 104.

⁸ Описание Олон. губ. Дашкова, 190—1.

⁹ Н. P. Ck., VIII, 16, а.

¹⁰ Этн. Сб., VI, 148.

¹¹ Истор. Росс, I, 110—1.

¹² Иллюстр. 1845, 415.

 

 

копну сена¹, что, без сомнения, стоит в связи с уподоблением скученных облаков пряже, скалам, стогам и копнам.

Народный эпос любит останавливаться на таинственной науке оборотничества и нередко заставляет своих героев

 

По темным лесам летать черным вороном,

По чисту полю скакать серым волком,

По крутым горам тонким, белым горностаем,

По синим морям плавать серой утушкою².

 

Богатырь Волх Всеславьевич, имя и подвиги которого указывают на его чаро­дейное значение (когда он родился — сотряслось все царство индийское), с детства учился трем премудростям: оборачиваться ясным соколом, серым волком и гне­дым туром — золотые рога; далее былина рассказывает, что он оборачивался горно­стаем и мурашкою. Царь Афромей, по свидетельству былины об Иване Годиновиче,

 

Скоро вражбу (ворожбу) чинил:

Чистыя поля туром перескакал,

Темныя леса соболем пробежал,

Быстрыя реки соколом перелетал³.

 

Слово о полку замечает о князе Всеславе, что у него вещая душа была в теле, что он «в ночь влком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур (= до петухов) Тмутороканя, великому Хръсови⁴ влком путь прерыскаше»⁵, т. е. достигал Тмутаракани до рас­света, предупреждая восход Солнца.

В зимние месяцы небо и царствующие на нем светила помрачаются густыми туманами, бог-громовник перестает разить демонов и заключается в окованные стужею тучи; таким образом, все светлые боги облекаются в темные облачные по­кровы и теряют свою благодатную силу, или, выражаясь мифически: надевают мохнатые одежды, делаются оборотнями и подчиняются злой чародейке Зиме. В ту печальную пору колдуны, ведьмы и демонические духи овладевают небесным цар­ством, набрасывают на богов волчьи и другие звериные шкуры, превращают их в мифических животных, в образах которых и пребывают они до начала весны. Такое невольное превращение в сказаниях индоевропейских народов называется околдо­ванием, зачарованием, заклятием. В разных отделах настоящего сочинения уже были приведены и объяснены некоторые из этих сказаний (см. I, 404, 408—о сви-

 

¹ Абев., 79.

² Рыбник., I, 434; IV, 95-96.

³ Кирша Дан., 47, 50—51, 142. В одной из великорусских песен (О. 3. 1860, V, 110) девица, отдан­ная замуж в чужедальнюю сторону, прилетает оттуда на родину горемычною кукушкою, а в другой сес­тры идут искать своего милого брата:

 

Как и старшая сестра в море щукою,

А середняя сестра в поле соколом,

А меньшая сестра в небе звездочкою.

 

⁴ О значении Хорса см. статьи Бодянского — в Ч. О. И. и Д., год 1-й, II, 8—11, Срезневского — в Ж. М. Н. П. 1846, VII, 49—51, и Прейса — ibid., 1841, II, 31—37. Имя Хоре (Хърсъ, Хръсъ) встречается во многих старинных памятниках (П. С. Р. Л., 1, 34; Изв. Ак. Н. 1853, 118; Лет. рус. лит., кн. V, 5; т. IV, 89, 92—9?, 104; Оп. Румян. Муз., 228; Пам. стар. рус. литер., III, 119; Щапов, 8); исследователи признают его тождественным Дажьбогу: в снcкр. солнце — sûrya (ведаич. sûr, sûra) = svarya от svar — свет, небо: слову svar в зендском соответствует hvarĕ, род. hûгô — солнце, перс. chûr, hôr, осc. chur (Пикте, II, 667).

⁵ Рус. Дост., III, 196—200.

 

 

ном чехле и добром молодце Незнайке, который рядится в воловью шкуру); но эпос народный чрезвычайно богат подобными поэтическими изображениями, и мыпозволяем себе указать еще несколько примеров. Остановимся на сказке о за­клятых детях. «Если б Иван-царевич взял меня замуж (говорит красная девица), я бы родила ему сыновей — по колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре, или: во лбу красное солнце, на затылке светёл месяц, по косицам частые звезды». Иван-ца­ревич взял за себя девицу; пришло время, родила ему царевна сыновей — таких не­наглядных, каких обещала; но злая ведьма (иногда ее заменяют завистливые сёст­ры: пряха, что с помощию одного веретена может одеть все царство, и искусная ткачиха, обещающая выткать ковер-самолёт, т. е. вещие жены, изготовительницы облачных тканей, и вместе с тем злые парки) подменяет их щенками и котятами, а настоящих детей прячет в подземелье возле старого дуба. Родила еще царевна сы­на-богатыря и успела скрыть его от ведьмы за пазухой; между тем ее осудили, по­садили в смоленую бочку, оковали железными обручами и пустили в океан-море глубокое, а Иван-царевич женится на дочери хитрой волшебницы. Долго носило бочку по морю и наконец прибило к далекому берегу, а тем временем сын-бога­тырь растет не по дням, а по часам, как тесто на опаре всходит; вырос, потянулся — и вмиг бочку разорвало, железные обручи поспадывали. Мать с сыном выходит из бочки; богатырь с помощью кремня и огнива, топора и дубинки (эмблемы мол­нии) строит славный дворец, добывает разные диковинки (мельницу, которая сама мелет, сама веет, пыль на сто верст мечет, кота-баюна, который песни поет, сказки сказывает, и золотое дерево с певчими на нём птицами) и освобождает из подзе­мелья братьев. Доходит о том слух до Ивана-царевича; он приезжает посмотреть на диковинки — тут все изобличается, ведьму предают казни, и царевич берет к себе прежнюю жену. Интересен вариант, записанный в Пермской губернии: молодая царица родила трех чудесных младенцев; баба-яга вызвалась быть повитухою, обо­ротила царевичей волчатами, а взамен их подложила простого крестьянского маль­чика. Царь разгневался на жену, велел посадить ее вместе с ребенком в бочку и пус­тить в синё море. Бочка пристает к пустынному берегу и разваливается; царица и подкидыш выходят на сухое место, молят Бога даровать им хлеб насущный, и по их молитве превращается вода в молоко, а песок в кисель. Проходили мимо нищие и нимало дивилися, что вот живут себе люди — о хлебе не думают: под руками река молочная, берега кисельные; пришли к царю и рассказали ему про то диво неслы­ханное. А царь уже успел на другой жениться — на дочери бабы-яги. Услыхала те речи новая царица, выскочила и крикнула: «экое диво рассказывают! у моей ма­тушки есть получше того: кувшин о семи рожках — сколько ни ешь, сколько ни пей, все не убывает». Этими словами она отуманила царя: то хотел было ехать, на диво посмотреть, а то и думать перестал. Когда сведал про это подкидыш, тотчас же собрался в путь и унес у бабы-яги заветный кувшин. Снова заходят к царю нищие, рассказывают про реку молочную, берега кисельные и кувшин о семи рожках. Ягинишна выскочила: «нашли, говорит, чем хвастаться! у моей матушки получше то­го: зеленый сад, в том саду птицы райские, поют песни царские». Подкидыш отпра­вился сад добывать, обошел вокруг него и, произнеся заклятие: «как дует ветер, так лети за мною зеленый сад!», заиграл в дудочку — и в ту же минуту деревья двину­лись с места и последовали за своим вожатым. Тогда ягинишна стала похваляться зеркальцем: «у моей матушки есть почище того: чудное зеркальце — как взглянешь в него, так сразу весь свет увидишь!» Подкидыш заказал кузнецу сковать три прута железные да щипцы, пришел к бабе-яге, поймал ее за язык щипцами, начал бить прутьями железными и заставил отдать себе зеркальце. Принес зеркало домой, царица глянула в него и увидела своих деток волчатами — на чистой поляне, промеж густого орешника, по травке-муравке валяются. Подкидыш вызвался на новое дело: он пришел на поляну, и, пока волчата спали — развел костер и связал у них хвосты в один крепкий узел да как крикнет зычным голосом: «не пора спать, пора вста­вать!» Волчата вскочили и рванулись бежать в разные стороны — волчьи шкуры с них мигом слетели, и явились три добрых молодца, три родных братца. Подкидыш схватил волчьи шкуры и бросил в огонь; когда они сгорели, братья воротились к матери. Услыхал царь про царицу и царевичей, не вытерпел, поехал к ним и узнал все, что было; в тот же день он приказал расстрелять бабу-ягу вместе с ее дочкой. Сказка эта передается еще с следующими отменами: царица породила двух сыно­вей и третью дочь-красавицу, которая когда улыбалась — розы сыпались, а когда плакала — вместо слез алмазы с бриллиантами падали. При самом рождении дети подменяются щенками да котятами; впоследствии царевичи были превращены в камни, а царевна добывает птицу-говорунью, поющее дерево и живую воду; этою водою она возвращает братьев к жизни, колдовство рушится, и правда торжествует над злобою¹. В немецкой редакции поющее дерево названо sonnenbaum, а живая во­да — sprinpande wasser; на солнечном дереве красуются золотые плоды, и блеск их так силен, что прогоняет ночную тьму. Подобные сказки составляют общее насле­дие индоевропейских народов². Внимание наше прежде всего останавливается на тех чудесных приметах, с какими рождаются на свет царевичи: во лбу красное сол­нце, на затылке светел месяц, по бокам (или косицам) часты звезды; по колена но­ги в золоте, по локоть руки в серебре; волоса у них золотые или на каждом волоске по жемчужине; сымая свои шапочки, они все вокруг себя освещают яркими луча­ми³. Такие приметы указывают, что это — не простые смертные, а светлые боги, представители высокого неба и тех блестящих светил, которые присвоены им, как всегда присущие атрибуты. Красное солнце во лбу напоминает глаз Одина, месяц на затылке — лунный серп, венчающий голову Дианы, частые звезды по телу — многоочитого Аргуса; золотые волосы, руки и ноги суть поэтические обозначения солнечных лучей. Сестрою этих сказочных героев является прекрасная дева Зоря, рассыпающая по небу розовые цветы и роняющая алмазные слезы в утренней и ве­черней росе. В соответственной новогреческой сказке⁴ прямо указано, что царицею были рождены Солнце, Луна и Денница (о мифической связи денницы с зорею см. I, 45—46). Рождение Солнца праздновалось на Коляду, когда оно поворачивает на лето; но этот поворот совпадает с самыми сильными морозами, вьюгами, метеля­ми и самым неистовым гульбищем нечистых духов и ведьм. Злая колдунья Зима тотчас же овладевает светоносным героем и его братьями и обращает их в волчат (на языке Эдды: зима — wohzeit); подмен новорожденных щенками и котятами обозначает ту же мысль: боги ли превращаются в зверей, или звери заступают их место — это только различные формы выражения, суть же остается неизменною. Сверх того, фантазия воспользовалась и другими метафорическими выражениями: ведьма прячет новорожденных в темные подземелья (= в мрачные вертепы туч) и