30 августа 1944.
Вижу Марию, которая, идя посередине между отцом и матерью, движется по улицам Иерусалима.
Прохожие останавливаются поглядеть на прекрасную Девочку, всю одетую в белое и покрытую тончайшей материей, которая благодаря своему рисунку из ветвей и цветов, выделяющемуся на полупрозрачном фоне, представляется мне той же самой, что была на Анне в день Очищения. С той лишь разницей, что если Анне она доходила до пояса, то в случае маленькой Марии она опускается почти до земли, на редкость изящно окутывая Ее легким блестящим облачком.
Светлые волосы, свободно падающие на плечи, точнее, на тонкую шею, просвечивают в тех местах покрывала, где нет орнамента, а только легкий фон. Покрывало удерживается на лбу бледно-голубой лентой, на которой, несомненно, маминой рукою вышиты серебром маленькие лилии.
Белоснежное, как я уже сказала, облачение, спускается до земли, и на ходу едва виднеются ножки, обутые в белые сандалии. Ладошки напоминают два лепестка магнолии, выглядывающих из длинных рукавов. Талия схвачена голубой лентой, и других оттенков цвета нет. Все белое. Кажется, что Мария окутана снегом.
Иоаким с Анной одеты: он – в ту же одежду, что и на Очищение, она – наоборот, в темно-фиолетовую. Даже плащ, которым она укрыта с головой, темно-фиолетовый. Он надвинут ей на самые глаза. Эти бедные мамины глаза, красные от слез, которые хотели бы не плакать, и еще более того, не показать, что они заплаканы, но которые не могут не плакать под прикрытием плаща. Он защищает их от прохожих, а также от Иоакима, глаза которого, впрочем, всегда такие ясные, сегодня тоже покраснели и помутились от слез, что текли и продолжают течь, и который идет заметно согнувшись под своим головным убором наподобие чалмы с краями, свисающими до самого лица. Сейчас он, Иоаким, совсем старый. Глядя на него, наверное, думают, что он дедушка, а может быть, и прадедушка малышки, которую он держит за руку. Боль от Ее утраты заставляет несчастного отца передвигаться с трудом, придавая осанке усталость, старящую его лет на двадцать. Лицо его выглядит не только старым, но и болезненным, такое оно утомленное и печальное, губы немного дрожат, и морщины с обеих сторон носа сегодня стали особенно заметны.
Оба они стараются скрыть слезы. Но если они и могут спрятать их от других, то не от Марии, которая из-за Своего роста видит их снизу вверх и, поднимая головку, попеременно смотрит то на отца, то на мать. А они силятся улыбнуться Ей дрожащими губами и всякий раз, когда их дочка смотрит на них улыбаясь, сильнее сжимают своими руками Ее крохотные ручки. Наверно, они думают: «Ну вот. Нам осталось еще на одну такую улыбку меньше».
Идут медленно. Не спеша. Как будто хотят как можно больше растянуть свой путь. По любому поводу останавливаются… Но всякая дорога когда-то кончается! И эта уже почти окончена. Вон там, в конце того последнего участка поднимающейся дороги – стены Храмовой ограды. Анна издает стон и крепко сжимает ладошку Марии.
«Анна, дорогая, я с тобой!» – раздается голос, доносящийся из темноты приземистой арки, возведенной на перекрестке дорог. И Елизавета, которая, конечно, ждала их, подходит и прижимает ее к себе. И, поскольку Анна плачет, говорит ей: «Зайди, зайди ненадолго в этот дружеский дом[1]. А потом пойдем вместе. Захария тоже здесь».
Все они входят в какую-то низкую и темную комнату, которая освещается только большим очагом. Хозяйка, очевидно, подруга Елизаветы, но незнакомая для Анны, учтиво удаляется, оставив собравшихся наедине.
«Не подумай, что я раскаиваюсь, или что без всякой охоты отдаю мое сокровище Господу», – объясняет Анна сквозь слезы… – «это все сердце… о! мое сердце, как оно болит, мое старое сердце, которое возвращается к своему бездетному одиночеству!.. Если бы ты знала…»
«Я понимаю тебя, моя Анна … Но ты добрая, и Бог будет утешать тебя в твоем одиночестве. А Мария будет молиться, чтобы Ее маме было хорошо. Не так ли?»
Мария гладит материнские руки и целует их, проводит ими по Своему лицу, чтобы Ее они приласкали, и Анна, обняв ладонями маленькое личико, целует его и целует, и не может насытиться.
Входит Захария и здоровается: «Мир Господень – праведным».
«Да», – произносит Иоаким, – «испроси нам мира, а то у нас все трепещет перед этим жертвоприношением, как у праотца Авраама, когда он поднимался на гору, и нет у нас другой жертвы[2], чтобы заменить эту. Мы бы и не захотели этого делать, потому что верны Богу. Но мы страдаем, Захария. Священник Божий, пойми нас и не возмущайся нами».
«Ни в коей мере. Напротив, ваши переживания, не превосходящие допустимого и не преступающие границ верности – для меня урок любви к Всевышнему. Однако мужайтесь. Анна пророчица возьмет на себя особую заботу об этом цветке Давида и Аарона[3]. В настоящее время она – единственная лилия, представляющая в Храме святой род Давидов, и о Ней будут заботиться как о царской жемчужине. Несмотря на то, что сроки подходят к концу[4] и матери из этого рода должны бы побеспокоиться о том, чтобы посвятить своих дочерей Храму, ведь Мессия произойдет от девы из рода Давида, тем не менее, из-за упадка веры места, предназначенные для дев[5], пустуют. Их совсем немного в Храме, а из этого царского рода – никого, после того, как три года тому назад вышла замуж Сара, дочь Елисея. Правда, остается еще тридцать лет до назначенного времени, но… Ладно, будем надеяться, что Мария станет первой из множества дев Давидова рода перед Священной Завесой. А потом… кто знает…»
Дальше Захария не распространяется. Но задумчиво глядит на Марию. Затем продолжает: «Я тоже присмотрю за Ней. Я священник, и у меня там есть влияние. Ради такого ангела я его использую. И Елизавета будет часто[6] навещать Ее …»
«О! Конечно! У меня крайняя нужда в Боге, и я буду приходить и рассказывать об этом Девочке, чтобы Она передавала это Предвечному».
Анна воспрянула духом. Чтобы ободрить ее еще больше, Елизавета спрашивает: «Не твое ли это свадебное покрывало? Или ты выткала еще один виссон?» [7]
«То самое. Я пожертвую его вместе с Нею Господу. У меня уже не такое хорошее зрение… Да и достатка заметно поубавилось из-за налогов и превратностей судьбы… Я не могла себе позволить большие расходы. Разве что позаботилась о хорошем приданом на время Ее пребывания в Храме, и после… потому что думаю, что уже не я буду одевать Ее для брака… и все-таки хочу, чтобы именно мамины руки, пускай даже холодные и неподвижные, украсили бы Ее перед замужеством и соткали бы Ей свадебные одежды и наряды».
«Ох! Зачем так думать?!»
«Я стара, кузина[8]. Как никогда, я ощутила это во время своих переживаний. Остатки своих сил я отдала этому цветочку, выносив и выкормив Ее, а теперь… а теперь… боль утраты развеет их окончательно».
«Ради Иоакима, не говори так».
«Ты права. Постараюсь жить ради своего мужа».
Иоаким делал вид, что не слушает, сосредоточившись на разговоре с Захарией, однако он все услышал и с глазами, полными слез, глубоко вздыхает.
«Сейчас у нас середина[9] между третьим и шестым часом. Думаю, нам хорошо было бы отправиться», – говорит Захария.
Все поднимаются, чтобы надеть плащи и идти.
Но прежде, чем выйти, Мария встает у порога на колени, простирая руки, словно маленький умоляющий херувим: «Отец! Мать! Ваши благословения!»
Она не плачет, стойкая малышка. Но губки Ее дрожат, и в голосе, прерывающемся от внутренних содроганий, как никогда слышится трепещущий стон голубки. Личико побледнело, а в глазах появилось то безропотно-томительное выражение, которое я видела потом на Голгофе и у Гробницы, но уже в той степени, что на него невозможно было смотреть без глубокого страдания.
Родители благословляют Ее и целуют. Один, два, десять раз. И не могут остановиться… Елизавета неслышно плачет, Захария тоже растроган, хотя не хочет подавать виду.
Они выходят. Мария – между отцом и матерью, как вначале. Впереди – Захария с женой.
Вот они уже внутри храмовых стен. «Схожу к Первосвященнику. А вы поднимайтесь до главной террасы».
Они проходят через три дворика и еще через три паперти, расположенные одна над другой. И вот они у подножия огромного мраморного куба, увенчанного золотом. Каждый купол[10], выпуклый как половина гигантского апельсина, блистает на солнце, которое сейчас, в полдень, отвесно падает на обширный двор, окружающий знаменитое сооружение, и заполняет просторную площадку и широкую лестницу[11], ведущую к Храму. Только портик, расположенный напротив лестницы, вдоль фасада, находится в тени, и высоченные ворота из бронзы и золота[12] при таком освещении выглядят еще темнее и великолепнее.
Мария в ярком солнце кажется белее снега. Вот Она у подножия лестницы. Между отцом и матерью. Как должны колотиться сердца у них троих! Елизавета со стороны Анны, но немного, на полшага, позади.
Сигнал серебряных труб – и ворота начинают сдвигаться, и кажется, что их петли, поворачиваясь на бронзовых шарах, звучат, словно цитра. Открывается внутренняя часть с ее светильниками в глубине, и изнутри наружу выходит процессия. Торжественная процессия, сопровождаемая звуками серебряных труб, облаками фимиама и огнями.
Вот она у порога. Впереди, должно быть, Первосвященник[13]. Величавый старик, одетый в богатые льняные одежды, а поверх них – в короткую, тоже льняную, тунику, на которую надето нечто вроде ризы, что-то среднее между ризой и дьяконским облачением и разноцветное: пурпур и золото, фиолет и белизна драгоценными камнями переливаются и сверкают на солнце. Два настоящих камня еще ярче горят у него на плечах. Возможно, это пряжки в дорогой оправе. На груди – широкая пластина, сияющая камнями, висящая на золотой цепи. Кайма короткой туники также сверкает подвесками и украшениями, а спереди золотом сияет верх головного убора, который напоминает мне митру у православного духовенства, скорее куполообразную, нежели заостренную, как у католического.
В солнечном блеске, делающем ее еще ослепительнее, величественная фигура одна выступает вперед, к началу лестницы. Остальные, расположившись полукругом перед воротами, ожидают в тени портика. Слева – группа девочек в белом вместе с Анной пророчицей и другими пожилыми женщинами, очевидно, наставницами.
Первосвященник смотрит на Дитя и улыбается. Наверно, Она кажется слишком крохотной у основания этой лестницы, достойной египетского святилища! Он воздевает руки к небу в молитве. Все преклоняют головы, словно смиряясь перед величием священства, которое сообщается с божественным Величием.
И вот, Марии подан знак.
И Она отделяется от матери и от отца и поднимается, поднимается[14], как зачарованная. И улыбается. Улыбается в сумрак Храма, туда, где висит драгоценная Завеса… Вот Она на вершине лестницы, у ног Первосвященника, который возлагает руки Ей на голову. Жертва принята. Случалось ли когда-нибудь в Храме более чистое приношение? Потом он поворачивается и, держа ладонь у Нее за плечами, как будто ведет Ее, непорочную Овечку, к жертвеннику, препровождает Ее к Храмовым воротам.
Перед тем, как ввести Ее, он спрашивает: «Мария из рода Давидова, сознаешь ли Ты свой обет?»
И на серебристое «да», ответившее ему, восклицает: «Тогда войди. Ходи перед лицом моим и будь непорочна »[15].
Мария входит и Ее поглощает сумрак, и группа девочек и наставниц, а затем левитов, все больше и больше заслоняет и отдаляет Ее… Ее уже не видно… Ворота снова начинают двигаться на своих мелодичных петлях. Все уменьшающийся просвет позволяет увидеть процессию, направившуюся в сторону Святилища. Вот осталась лишь узкая щель. И вот уже ее нет. Все закрыто. Последнему аккорду звучных петель вторят рыдания обоих стариков родителей и их общий возглас: «Мария! Дочь!»; потом обращенные друг к другу стоны: «Анна!», «Иоаким!»; и наконец: «Воздадим славу Господу, что принимает Ее в Своем Доме и будет руководить Ею в жизни». На этом все заканчивается.
Иисус говорит:
«Первосвященник сказал: „Ходи перед лицом моим и будь непорочна“. Первосвященник не знал, что обращался к Женщине, уступающей в совершенстве только Богу. Однако он говорил от имени Божьего, и потому его повеление было священным. Священным в любом случае, но особенно по отношению к Той, кто исполнена Премудрости.
Мария заслуживала того, чтобы „Премудрость предупредила[16] Ее и явилась Ей первой“, потому что „с начала дней своих Она бодрствовала у дверей своих и, желая поучаться от любви, захотела быть чистой, чтобы достичь совершенной любви и удостоиться искусства Премудрости“.
В Своем смирении Она не догадывалась, что обладала ею еще до Своего рождения, и что союз с Премудростью был только продолжением божественного трепета Ее сердца в Раю. Она не могла этого представить. И когда в сердечном безмолвии Бог обратился к Ней с возвышенными словами, Она смиренно решила, что это помыслы гордости и, устремившись к Богу невинной душой, умоляла: „Господи, помилуй рабу Твою!“
О! Это правда, что истинно Премудрая Приснодева с начала Своих дней имела лишь одно помышление: „Обращать свое сердце к Богу с младых лет и бодрствовать во имя Господа, молясь перед лицом Всевышнего“[17], прося прощения за свои душевные недостатки, на которые Ей указывало Ее смирение, и не знала, что этим предвосхищает ходатайства о помиловании грешников, которые Она потом принесет к подножию Креста вместе с умирающим Сыном.
„Потом, когда Великий Господь пожелает этого, Она исполнится Духа разумения“[18], и тогда осознает Свое высочайшее предназначение. Пока же Она только ребенок, который в священной тишине Храма в своих беседах, в своих чувствах, в своих воспоминаниях устанавливает, „восстанавливает“, все более интимные отношения с Богом.
Это для всех.
Но неужели твой Учитель ничего не скажет специально для тебя, маленькая Мария? „Ходи перед лицом Моим и, значит, будь непорочной“. Я немного изменю священную фразу и дам ее тебе в качестве наставления. Непорочной в любви, непорочной в самоотдаче, непорочной в страдании. Взгляни еще раз на Маму. И поразмышляй над тем, что многие игнорируют, или желают игнорировать, потому что скорбь – вещь, слишком неприятная для их вкусов и для их душ. Скорбь. У Марии она была с первых часов жизни. Будучи столь совершенной, Она обладала также и исключительной восприимчивостью. Поэтому Ее жертва должна была быть более чувствительной. Но по той же причине – более достойной награды. Тот, кто обладает чистотой – обладает любовью, кто обладает любовью – обладает мудростью, кто обладает мудростью – обладает щедростью и доблестью, поскольку знает, за чтó приносит себя в жертву.
Возвысь дух свой, даже если крест давит на тебя, сокрушает тебя, убивает тебя. Бог – с тобою».
[1] Это дом родственников Зеведея, будущего отца апостолов Иоанна и Иакова. Семейство Зеведея поставляло рыбу храмовому духовенству
[2] Именно на горе Мориа, где располагался Храм, Библия помещает жертвоприношение Авраамом своего сына Исаака. В последний момент жертва была заменена на барана (Быт. 22:1-14)
[3] Мария происходит из рода Давида по отцу и из рода Аарона по матери. Таким образом, Она одновременно и царского, и священнического рода
[4] Аллюзия на пророчество Даниила о семидесяти седмицах (Дан. 9:23-27), которое было общеизвестно в ту эпоху
[5] Мессия должен был быть потомком Давида (Ис. 11:1), произойти от Девы (Ис. 7:13-14). Ясно, что особые надежды возлагали на дев, воспитывающихся при Храме
[6] Захария и Елизавета проживали в Хевроне, что гораздо ближе, чем Назарет, где в то время жили Иоаким и Анна
[7] Виссон – тончайшая дорогая льняная ткань
[8] Кузина – здесь: близкая родственница
[9] Т.е. по-нашему 10.30 утра, это время утренней жертвы
[10] Средневековый еврейский богослов Маймонид упоминает купола над вспомогательными строениями (палата дров, палата масел и др.) во дворе женщин
[11] Лестница перед воротами Никанора была в форме полукруга, с пятнадцатью роскошными ступенями
[12] Ворота были покрыты бронзой, но сияли как золотые
[13] Во время пребывания Девы Марии в Храме первосвященником был Шимон бен-Боэтус (23 – 6 гг. до н.э.), отец третьей жены царя Ирода
[14] Согласно святоотеческой традиции, выраженной, например, у преп. Иоанна Дамаскина, Мария взбежала по ступеням, не оглядываясь на родителей, чем вызвала удивление у Первосвященника
[15] Такие же слова сказал Бог Аврааму (Быт. 17:1). Ходить перед лицом означает жить в присутствии
[16] Здесь – свободное переложение отрывка из книги Премудрости (Прем. 6: 12-19)
[17] (Сир. 39:6)
[18] (Сир. 39:7)