Мы не можем радоваться тому, что еще в новых областях закрываются церкви, начинаются гонения на «буржуев», идет хозяйственный разгром России. То, что захватили большевики, может быть так же легко у них отнято в порядке дальнейшей борьбы. Никакой советский успех не есть победа России. <...>
№ 42. Из статьи Ив. Тхоржевского «Большевики, Финляндия и Россия» [159] [160]
Не позднее 20 декабря 1939 г.
<...> Большевики, в своем последнем сообщении, недаром назвали Финляндию международным «плацдармом». Международных мошенников, засевших в Кремле, правильнее всего и ликвидировать в международном порядке.
В редакцию «Возрождения» поступают уже письма рядовых русских людей, стремящихся в Финляндию добровольцами: биться там за освобождение родины. И если Финляндия станет действительно исходным плацдармом для международного похода против большевиков, наше русское место там. «Не пустить» нас туда было бы не только несправедливо, но и неразумно: ведь нашими голосами легче всего поднять Красную Армию против ее действительного врага, врага России: против сталинской власти. Наше дело — и говорить с пленными.
Финляндская неудача легко может отозваться в России внутренним взрывом. Она уже вызвала международный поворот против большевиков.
Но для того, чтобы углубить, расширить все эти возможности и использовать их в интересах освобождения России, нам надо действовать: вло-житься в завязавшуюся борьбу! [161]
В предвидении надвигающихся перемен зарубежные русские национальные круги все теснее смыкаются вокруг потомка российских императоров, правнука имп. Александра Второго, впервые давшего Финляндии свободную конституцию; вокруг вел. князя Владимира Кирилловича. <...>
Глава III
«ИДЕМ В КАНОССУ». СМЕНОВЕХОВСТВО И ВОЗВРАЩЕНЦЫ
Появление в Праге в 1921 г. сборника статей «Смена вех» вызвало первый крупный раскол в русской эмиграции. «Гражданская война проиграна окончательно, Россия давно идет своим, не нашим путем... Или признайте эту, ненавистную Вам Россию, или оставайтесь без России, потому что «третьей России» по вашим рецептам нет и не будет», — столь категоричное утверждение сменовеховцев вызвало в эмиграции сначала шок, а затем на авторов сборника обрушился шквал обвинений в малодушии, отчаянии, предательстве и даже в сотрудничестве с большевиками. Дело дошло до того, что были убиты два редактора сменовеховских газет — A.M. Агеев («Новая Россия», София) и Д.Н. Чернявский («Новости жизни», Харбин). В Советской России в сменовеховстве также усмотрели нежелательное, опасное явление. Сам Ленин, выступая в 1922 г. на XI съезде партии, признал, что «сменовеховцы выражают настроения тысяч и десятков всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики. Это — основная и действительная опасность». Ленин внимательно следил за сменовеховцами и их изданиями, а в их главном идеологе Н.В. Устрялове видел «прекрасное противоядие против «сладенького комвранья». Интересно заметить, что к началу 80-х годов у нас в стране и за рубежом появилось более 170 книг и статей, посвященных изучению сменовеховства. Ни одно из других идеологических направлений русской эмиграции 20-30-х годов XX в. не удостоилось такого количества исследований.
Чем же был вызван такой интерес к сменовеховству? Что заставляет историков снова обращаться к его исследованию?
Во-первых, сменовеховцы сумели дать глубокий, обстоятельный анализ причин поражения Белого движения. Реставрационизм белых генералов, оторванность от реалий российской жизни антибольшевистских партий, преступная политика сотрудничества с Антантой — вот что, по мнению сменовеховцев, привело Белое дело к полному краху. Во-вторых, сменовеховцы сделали попытку выработать новую идеологию возрождения России, получившую название «национал-большевизм». Признав нэп «экономическим Брестом большевизма», они надеялись на постепенное перерождение Страны Советов в буржуазную республику, основанную на началах сильной и крепкой власти, государственно-частной экономики и на патриотизме. В-третьих, сменовеховство дало сильный импульс к возвращению в Россию эмигрантов.
Главным идеологом и практиком сменовеховства, безусловно, был Николай Васильевич Устрялов.
Читатель впервые получит возможность проследить идейно-политическую эволюцию Н.В. Устрялова с 1920 по 1934 г.
Немалый интерес вызывает и такой видный деятель сменовеховства, как Ю.В. Ключников. Профессор юриспруденции, министр иностранных дел правительства Колчака, Ключников стал одним из самых радикальных сменовеховцев, за что, по предложению самого Ленина, удостоился быть советским экспертом на международной конференции в Генуе в 1922 г. Вернувшись в СССР на 12 лет раньше Устрялова — в 1923 г.. Ключников стал активным участником происходивших в СССР перемен. Однако и его судьба сложилась трагически — в 1938 г. он был расстрелян. За свою прямоту и принципиальность он почти сразу подвергся гонениям, о чем свидетельствуют публикуемые здесь документы (выступление в 1926 г. на диспуте «Об антисемитизме» и документы об изгнании Ключникова из МГУ).
Практическая деятельность по претворению в жизнь в СССР идей сменовеховства связана с именем известного литератора и журналиста И.Г. Лежнева, деятельности которого также уделено немало места в этой главе (записка в ЦК ВКП (б) от 5 мая 1926 г. зам. пред. ОГПУ Г.Г. Ягоды и другие документы).
Как уже говорилось, сменовеховство сильно способствовало возвращению на Родину тысяч эмигрантов. Уже в 1921 г. в Россию вернулось 121 843 человека. В 1922-1923 гг. только из Болгарии в Россию возвратилось От 11 до 14 тыс. человек (см.: Шкаренков Л.Г. Агония белой эмиграции. — М., 1986. — С. 86, 89). В Болгарии движению возвращения активно содействовал редактор сменовеховской газеты «Новая Россия» A.M. Агеев. Именно со страниц этой газеты прозвучал лозунг «Назад в Россию!».
Собственно сменовеховство постоянно подразумевало возвращенчество. Не случайно Устрялов, Ключников, Бобрищев-Пушкин, В. Львов, Лежнев (после высылки из СССР в 1926 г.) вернулись в Советский Союз. Сменовеховцы желали претворять свои идеи именно в России, а не за границей, теоретизируя в эмигрантских газетах. Люди же, далекие от политики, рвались в Россию не столько из-за разочарования в «гостеприимстве» чужбины, сколько от трагического ощущения бессмысленности продолжения братоубийственной гражданской войны. Яркое тому подтверждение — возвращение в Россию одного из самых прославленных военачальников Белой Армии генерала Я.А. Слащова (см. Обращение генерала Я.А. Слащова к офицерам и солдатам армии Врангеля и беженцам от 21 ноября 1921 г.).
Еще одним важным мотивом возвращения на Родину было окрепшее у многих эмигрантов чувство патриотизма. Те из них, кто во время гражданской войны сражался с большевиками, на себе испытали двуличность и нечистоплотность Антанты и поняли, что иностранцам до русских проблем собственно нет никакого дела. Предательство союзниками адмирала Колчака стало восприниматься не только как чисто человеческая подлость, но и как одно из звеньев антирусской политики Запада, который устами президента В. Вильсона возвестил о том, что «Россия слишком велика и однородна. Ее нужно свести к среднерусской возвышенности и перед нами будет чистый лист бумаги, на котором мы начертаем политику народов, населяющих бывшую Российскую империю». Подобные устремления Запада вызывали негодование у тех, кто сражался за единую и неделимую Россию. Н.В. Устрялов еще в апреле 1920 г. писал в харбинской газете «Новости жизни», что «ныне уже невозможна антибольшевистская интервенция. Всякая интервенция будет ныне — антирусской».
Сменовеховцы, да и все честные патриоты России вынуждены были признать: целостность страны превыше идеологий и партий, и поскольку большевики охраняют эту целостность, значит, с их режимом придется мириться. Так думал, в частности, и крупный русский писатель А.Н. Толстой, вернувшись в СССР в 1923 г. (см. его «Открытое письмо Н.В. Чайковскому»).
№ 1. Письмо Н.В. Устрялова П.Б. Струве [162]
[октябрь 1920 г.]
Глубокоуважаемый Петр Бернгардович!
А.А. Стахович любезно предложил мне передать Вам письмо, и я с радостью этим предложением пользуюсь, чтобы вкратце сообщить Вам о положении на Дальнем Востоке.
Положение это весьма неважное. До Иркутска обосновались большевики, Западное Забайкалье занимает «Верхнеудинское Правительство» (большевики под демократическим забралом), претендующее на центральное руководство «дальневосточным буферным государством», Восточное Забайкалье принадлежит семеновской армии (тысяч до 20), за которую борются разные генералы, полоса отчуждения прибрана Китаем и вообще иностранцами, во Владивостоке — «коалиционное» (ныне распадающееся) правительство — от кадетов (Виноградов, Кроль) до большевиков и, наконец, Благовещенск подобен Верхнеудинску.
Это пестрое одеяло каждый хочет выкрасить в один цвет, и естественно, что операция такая удается весьма посредственно. Москва отказалась от Дальнего Востока и предоставила организоваться ему в «буферное государство» (для Японии), но, конечно, хочет, что<бы> это образование не было ей враждебно. Япония идет на подобную комбинацию, но б<олыпе-вик>и не могут сговориться с эсерами, а правые круги (их центр — Харбин, а точка опоры — Семенов и армия) мечтают о резко антибольшевистском объединении под властью диктатора (Хорват, Семенов, Лохвицкий, Гондотти — из-за лица идут бесконечные, чисто декадентские споры) и при помощи японцев.
Шансы непримиримых противобольшевистских групп, опирающихся на иностранцев, здесь очень слабы. Слишком памятно невероятно гнусное предательство Колчака Францией (Жанен) и чехами, чтобы даже умеренные элементы могли поддерживать интервенцию. Ряд офицеров ушел к амурским большевикам. Другие (ген. Пепеляев) сошлись с эсерами. Кроме того. Дальний Восток еще не изжил большевизма. Польская кампания усилила большевистскую ориентацию, а вести о полной ликвидации Деникина и укрепляли еще более.
Руководствуясь обстановкою, после бегства из красного Иркутска я занял здесь весьма одиозную для правых групп позицию «национал-большевизма» (использование большевизма в национальных целях. Кажется, в совр<еменной> Германии такая точка зрения тоже высказывается некоторыми). [163] Мне представляется, что путь нашей революции мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри. Сейчас сборник этих моих статей печатается, и напечатанную его часть я просил А.А. Стаховича Вам передать.
Насколько можно судить отсюда, курс, избранный Вами, встречает много возражений с национальной точки зрения. Я очень боюсь, что он превращается в идеологию эмиграции и что Вы идете по пути наибольшего сопротивления. Получающиеся здесь номера «Общего Дела» не рассеивают этих опасений — до того элементарно там ставятся и решаются все политические проблемы, столь бесконечно сложные в настоящее время. Широкий «федерализм». Вами тактически воспринятый, может принести такие плоды, которые потом Вам не удастся преодолеть. Дружба с агрессивною Польшей, с Румынией царапает национальное чувство. Мне думается, что гражданская война (после Деникина и Колчака) — наименее удачный путь уничтожения большевизма. Нужно сказать, что до успехов Врангеля эта точка зрения здесь была распространена довольно широко. Теперь Ваши дипломатические и военные успехи создают здесь невероятный идейный разброд и сумбур, несомненно, усиливая позицию непримиримых сторонников вооруженной борьбы до конца. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы нашли возможность как-нибудь отозваться на эти сомнения в целесообразности Вашего пути. Выступая в защиту прекращения вооруженной борьбы с большевизмом, я и мои единомышленники все время сознавали внешнюю «еретичность» этой точки зрения, но обстановка полного разложения «контрреволюции» и величайшей одиозности «интервенции» настойчиво диктовала именно такой выход из положения. Может быть, на юге дело обстоит иначе? Впрочем, может быть, ответ будет дан жизнью до того, как до Вас дойдет это письмо...
Из Сибири идут вести о недовольстве крестьян против большевистской власти, об эсеровском движении, причем во главе этого антибольшевистского движения эсеров становятся лица, погубившие в прошлом году Колчака, разлагая его тыл и организовывая вооруженные восстания. Словом, старая песня... Большевики в ответ начинают усиливать террор.
Усиленно муссируются областнические лозунги — «свободная Сибирь», «бело-зеленое знамя» ets. В противобольшевистском лагере, по обыкновению, величайшая разноголосица, взаимная травля, и прямо-таки не представляешь себе, что произойдет, когда эта тысячеголовая гидра дорвется до власти... Все утешают себя надеждой, что на юге — иное. Дай Бог...
Здесь сообщают, что в Казани умер Н.А. Бердяев. В Иркутске в тюрьме умер от тифа Д.В. Болдырев. Расстреляны Черв<ен>-Водали, Клафтон, С.А. Котляревский — на «каторге», за какой-то заговор. В Вост. Сибири голод вследствие бестоварья и обесценения денег. В Туркестане — очень прочна больш<евистская> власть и, как говорят, усиленно готовят поход на Индию. Как бы то ни было, большевики оказались хорошими революционерами, и России не придется сегодня стыдиться за них...
Глубоко уважающий, искренно преданный Вам Н. Устрялов.
Р. S. Мой адрес: Харбин, Коммерческое училище, проф. Ник. Вас. Устрялову.
№ 2. Ю.В. Ключников. «Смена вех» [164]
1921 г.
«Вехи» [165] совершенно правы, характеризуя русскую интеллигенцию как по натуре максималистскую, нигилистическую, революционную или — по-современному — как большевистскую. Во время революции обнаружилась, следовательно, не борьба психологических антитез и антиподов — большевизма и антибольшевизма, а борьба разных типов и разных окрасок в лоне одного и того же интеллигентского большевизма. Среди пестрого состава русских интеллигентов-большевиков революция выбрала для своих сражений и побед тех, которые ей оказались наиболее подходящими. В процессе революции произошло, все еще незаметное для нашего сознания, разделение русских интеллигентов на большевиков, угадавших веления революции и потому «торжествующих» вместе с нею и на неугадавших их и потому страдающих, ноющих, клевещущих, запутавшихся во лжи и противоречиях. Вся сплошь приемлющая революцию и воспитанная для нее русская интеллигенция распалась на два громадных лагеря и вступила в братоубийственную борьбу из-за разного понимания требований революции и ее возможности. Борьба эта прекратится, и лагеря сольются, когда случится одно из двух: или когда угадавшие веления революции получат с ее помощью столько силы, что принудят подчиниться себе даже наиболее упорных своих врагов; или же — второй случай — когда побежденные в революции русские интеллигенты поймут неправильность своего пути. Отсюда вот один из самых важных политических тезисов, которые во что бы то ни стало обязана осознать русская интеллигенция в России и в изгнании: объединить русскую интеллигенцию, сделать из нее единую и мощную социальную силу способна только восторжествовавшая революция. Напротив, если бы революция не победила, если бы все вернулось в России к тем условиям, которые создавали русский интеллигентский разброд и многоликий русский интеллигентский большевизм, если б над Россией снова повисла необходимость еще и еще одной революции, — тогда неизбежно интеллигенция осталась бы такою же, как была, т.е. столько же полезной России, сколько и вредной ей. Нет, даже больше, пожалуй: раз она была создана специально для революции, раз она вела ее и проиграла и только вдребезги разрушила Россию, то, значит, она только вредна, и в будущей России ей не должно быть места. Фактически обе возможности, по-видимому, осуществляют себя сейчас одновременно и параллельно: угадавшие и побеждают неугадавших и примиряют их с собой.
Под торжествующей революцией следует подразумевать ту, которая продолжается теперь и которая раскрыла всю ширь русских революционных потенций и русских революционных желаний. Иначе получилось бы не признание революции, а отрицание ее, не вхождение в нее в новых для нее целях, а сохранение изжитой цели борьбы с нею.
Русская революция страшна. Но опыт показал, что нет ничего страшного, что испугало бы или остановило русского интеллигента. Русская революция поставила пред собой великие задания. Но это то, что особенно делает ее русскою, а отчасти интеллигентско-русскою. Вхождение в нее требует тяжких жертв и героического самоотречения. Но русский интеллигент только и живет, что жертвами и самоотречением. Своей программы русская революция не очертила точно, она может достичь и очень многого и очень малого, смотря по обстоятельствам. Тем более каждый должен, значит, добросовестно стремиться к тому, чтобы результаты как можно полнее оправдали понесенные во время революции жертвы, а если выйдет не много, а мало, то такова уж, очевидно, судьба, и незачем вообще бороться с революцией ради скромных идеалов, раз она сама волей-неволей ограничится скромными достижениями.
Замечательно, что те из русских интеллигентов, которые упорно отказываются признать в себе большевистскую природу, гордятся своим званием русского интеллигента. Для них в этом звании заключается противопоставление их ненавистному для них мещанству. С одной стороны, они правы. Как превосходно проследил г. Иванов-Разумник, интеллигент и мещанин (подразумевается мещанин духа) во всех отношениях противоположны друг другу. Но они глубоко не правы, думая, что можно отделить сколько-нибудь резкой чертой интеллигента от большевика. Такой черты, мы уже отчасти показали это, не найти, сколько не ищи. Однако если не по самому своему существу — по самой своей идее — всякий интеллигент в той или иной степени является большевиком, то основной вопрос настоящей статьи об обязанностях русской интеллигенции в отношении революции с данного пункта начинает требовать значительно иной формулировки. Он превращается в вопрос об обязанностях русской интеллигенции в отношении к самой себе или — что то же самое — о самоопределении интеллигентского большевизма через революцию.
На эту последнюю формулировку нашего вопроса да будет позволено обратить усиленное внимание. В ней сами собой находят свое выражение и отражение все главнейшие контраверзы не только философии русской революции, но и философии новейшей русской истории в ее целом. Более же конкретно вопрос об отношении интеллигенции к революции сводится к следующему: пока существует такая русская интеллигенция, какова она сейчас, революция в России не может быть изжита. Изжить русскую революцию — значит изжить прошлую и современную русскую интеллигенцию. Но вместе с тем тщетно пытаться изжить русскую интеллигенцию, не удовлетворив предварительно всех главнейших требований русской революции, не проделав полного ее пути.
Таким образом, русская интеллигенция и русская революция как-то совершенно нерасторжимо, едва ли не мистически, связаны друг с другом. Именно это мы и имели выше в виду, утверждая в развитие мысли Булгакова, что всякая русская революция непременно должна оказаться интеллигентской. Всякая русская революция — скажем мы теперь — непременно должна оказаться интеллигентской в том смысле, что в ней, единственным доступным неисторическим условиям путем и при посредстве испытаннейших своих служителей в лице интеллигентов, ищет полностью осуществиться в мире пылкий и своеобразный русский разум, русский интеллект. Нельзя бороться за Россию и ее великое мировое место, не будучи вместе с русской интеллигенцией и русской революцией. Кто не хочет быть с русской интеллигенцией и русской революцией, тот враг и России, и мировому прогрессу. Кто борется мечом или хитростями с русской революцией, не имея ничего одинакового или лучшего противопоставить ей взамен, тот лишь вольно или невольно готовит ужасы мировой революции, которая, при спокойном торжестве революционной России, легко вылилась бы в мирную и безболезненную эволюцию. Жестоко и несправедливо заподозривать противосоветскую русскую интеллигенцию в сознательном стремлении вредить своей родине и во вражде к мировому прогрессу. Очевидно, причина ее оппозиции совершающемуся в России исключительно в непонимании ею истинного своего долга. Жертвенная, она проглядела, какая жертва от нее требуется. Жаждущая великого, она испугалась мерок и путей великого.
В жизни целого нашего народа случилось то, что случается так часто в жизни отдельных лиц. Богатую барышню отдают в институт и обучают пению, танцам и изящным манерам на радость будущему богатому жениху, но вдруг родители барышни умирают, институт брошен, вместо богатого — в мужьях сельский учитель, вместо пения и танцев — кухня, стирка и работа на огороде. Бедной женщине и так тяжело, а тут еще письмо из столицы от бывшего наставника: «Вы созданы для красоты, бросьте эту пошлую жизнь...» Сейчас Струве в отношении к России представляется мне как раз таким наставником. Он упорно не хочет понять, что самим фактом новой революции, как смертью, одна полоса русской жизни оборвана и другая, совершенно новая, начата. Прощайте, грезы о балах, приходится приниматься за труд. И вся задача отныне в том, чтобы труд послужил источником не несчастья, а счастья. Но если бы только в этом одном непонимании заключалась вина Струве пред революционной Россией. К несчастью и для него самого, и для всего русского консерватизма, и для всей России, вина его неизмеримо крупнее. Вместе с остальными авторами «Вех» он с полной отчетливостью уяснил себе невыгодность и опасность неудавшейся, половинчатой революции. В таком случае его прямой долг был по возникновении второй революции помочь ей не остаться половинчатой, обеспечить ей успех. За каждый ее лозунг должен был бы хвататься он, и чем шире и абстрактнее лозунг, тем крепче держаться за него. Крупный экономист, человек точных цифр и вычислений, как он не сопоставил в своем уме: первая революция, не стоившая и тысячной доли тех жертв, что вторая, и все-таки довольно много давшая, очень многим морально подрезала крылья. Из них же первый он сам почувствовал в качестве автора «Вех», что великий народ не может безнаказанно нести тяжесть жертв неискупленных, что ему невыразимо мучительно от их сознания. Так как же должен страдать этот великий народ после неисчислимых жертв теперешнего лихолетия, если ценою их он не достигнет великих всеоправдывающих результатов! Хватит ли у него в дальнейшем моральных сил снести бремя собственного осуждения и осуждения других народов? Способен ли он будет дальше жить в ясном сознании, что он преступник, негодяй, идиот, разрушивший все, не будучи ни пьяным, ни одержимым, и взамен... ничего! решительно ничего!!! Невольно или нарочно? — но над этой стороной вопроса о срыве революции все вообще избегают задумываться. У приверженцев идеи борьбы с Лениным до конца и во что бы то ни стало откуда-то берется уверенность, что русский народ, обесчестив, умертвив и затем разрезав на куски мертвое тело матери своей России, спокойно утрет пот с лица и примется за очередные дела, как будто ничего не случилось. Если это можно назвать исторической концепцией, то я не знаю концепции более жуткой. Приходится думать, что она просто не понята — как и многое теперь — своими собственными приверженцами.
Нет, пусть знает каждый, что нам теперь другого выбора нет: или все мы, русские, взятые вместе, преступники, или мы делаем великое дело. Мы — преступники, если просто растлеваем и умерщвляем нашу страдалицу-родину, чтобы вернуться к старому или получить на копеечку нового. Мы велики, если благодаря нашим жертвам восторжествует гений революции. После ужасов революции неизбежно наступит период счастья, нас охватит творческий подъем — мы ясными глазами сможем глядеть в будущее. После ужасов преступления... надо же хоть немного знать народ русский: он не способен вынести ужасов собственного преступления! Он никогда не найдет в себе сил для морального самовоскрешения. Его личная и всемирно-историческая жизнь тогда кончена навсегда. Все вело в России к революции и к большевизму. Революция и большевизм для России одно: без революции большевики лишь кучка «фанатиков» и «бандитов»; без большевиков революция лишь переворот, бунт, погром, анархия без прорыва в будущее и без надежд на будущее. Пока не было революции, правы были те, кто призывал бороться с прирожденным русским революционным экстремизмом: его дело страшное и его методы жестоки, лучше бы обойтись без них! Пока в начале революции была еще надежда остановить революционный разлив, во имя более экономного перехода в будущее, во имя сохранения человеческих жизней, во имя любви к материальной культуре, нельзя было не стремиться укротить революцию (чтобы вместо нее и как-то по-новому, но сделать ее же дело). Но революция идет и идет. Растет. Ширится. Углубляется.
Тут уж началось непонятное.
Во имя немедленного свержения большевиков с ними ведут борьбу годами. Во имя сбережения человеческих жизней людей бросают сотнями тысяч на белые фронты, в концентрационные беженские лагеря, обрекают на голод, на преступления, на проституцию, превращают в спекулянтов, неврастеников, бездельников. Во имя преодоления экстремизма сами превращаются в экстремистов, но наизнанку, что еще хуже: белый экстремизм — это озверелое желание, чтобы от революции остались одни только разрушения и чтобы ценою их решительно ничего не было создано. Во имя сбережения материальных богатств России взрывают мосты, разрушают города под предлогом: «вредим большевикам». В целях сохранения уважения к прежним основам русского политического и социального бытия делают все, чтобы над ними повисли исступленные проклятия отчаявшихся.
И вот допустите, что революционная власть насильственно свергнута. Поехали в Россию Авксентьев, Алексинский, Бурцев, Гучков, Керенский, Милюков, Савинков, Струве. Каким-то чудом они сумели не перессориться снова и снова, а мирно выработать долгожданную «общую линию». Эта общая линия мне представляется в виде Учредительного собрания на основе прямого, равного и прочая, возглавляемого каким-нибудь генералом, — Врангелем или другим. Наступает период строительства новой России. Выстроили и сошли с жизненной сцены удовлетворенные: в России монархия по типу английской или республика по типу Соединенных Штатов. Чего же лучше? Однако беда вся в том, что когда мы будем копировать Англию или Америку как образцы политического благоустройства, и Англия и Америка будут упорно бороться за то, чтобы стать совсем другими. Когда мы будем думать, что наступила эра успокоения, зачнется в ужасах эра нового всемирного смятения. Идеалы великой русской революции окажутся насильственно приглушенными, но они, конечно, не умрут. Их будут провозглашать, ими будут жить по-прежнему и русские революционные массы, и иностранные. «Жалкие остатки» русской интеллигенции вдруг почувствуют, что только в них свое, русское, большое и выстраданное. И тогда-то впервые они полюбят эти идеалы, как не любили еще никогда, и тем сильнее полюбят, чем более жестоко они их обманули перед тем.
А после «непонятное» будет все нагнетаться и нагнетаться в грядущей русской жизни: придушенные нашими праздничными либералами и революционерами, истинно революционные идеалы сделаются главным двигателем всей последующей истории русского духа и русского политического бытия. Новые поколения начнут спрашивать себя и своих отцов, что же получилось? Чем велик Авксентьев, которому воздвигли памятник Алексинский и Бурцев? Чем велик Гучков, позаботившийся о памятниках для Керенского и Милюкова? Чем велики Савинков и Струве, остатки сил положившие на сооружение пышного мавзолея для Алексинского, Бурцева и Гучкова? И без особенного труда они подведут грустный итог: не будь их, в России не было бы стольких разрушений в 1917-1921 гг.; стало быть, главные виновники русской разрухи они. Не будь их, Россия не плелась бы снова в хвосте остальных стран; стало быть, это они же испортили международное положение России. Не будь их, прорыв в будущем был бы великим. Социальные неравенства были бы более сглажены, политическое устройство вышло бы более совершенным, внешние отношения покоились бы на более справедливых основаниях. С России брали бы пример все остальные народы, у нее учились бы, ей завидовали бы. Теперь ее попросту считают дурой, бездарностью, мотовкой. Словом, они — и они одни — виновны в самом тяжком из всех политических преступлений: в лишении своего народа права быть гордым или, что то же, — в убийстве народной души.
Но Бог даст, мрачного чуда не случится. Бурцев с Авксентьевым, а Милюков с Гучковым не столкнулся никогда. Значит, не будет в России ни монархии английского типа, ни республики типа Соединенных Штатов. Будет что-то свое, выстраданное и выкованное революцией. Памятников или вовсе никому не поставят, или поставят их Ленину. И тогда-то станет впервые ясно, что вся русская интеллигенция жила и работала в качестве революционной силы для того только, чтобы создать, испытать и закалить Ленина, чтобы сначала через него дать настоящую русскую революцию, а потом чрез него же навсегда или надолго преодолеть ее.
В Ленине старая русская интеллигенция без остатка исчерпывает и изживает себя. После него она или вовсе перестанет существовать, или станет совершенно новою. Последнее — вернее. Ленин — это та цена, которою куплена новая Россия, а с нею и новая русская интеллигенция. Вот если бы его не было, то еще вопрос, не выродилась ли бы она, эта русская интеллигенция, в ближайшем же поколении в мелкодушных мещан, в антиподов интеллигенции. Напротив, раз Ленин был, вел революцию, как ее признанный вождь и дал ей победы — превращение интеллигенции в мещанство становится исторически невозможным.
Но еще более невозможно и то, чтобы за одним Лениным последовали другие. Нет, отныне надолго или навсегда покончено со всяким революционным экстремизмом, со всяким большевизмом и в «широком» и в «узком» смысле. За отсутствием почвы для него. За ненадобностью. Завершился длиннейший революционный период русской истории. В дальнейшем открывается период быстрого и мощного эволюционного прогресса. Ненавидящие революцию могут радоваться; но, радуясь, они должны все же отдать должное революции: только она сама сумела сделать себя ненужной.