«Царевич» приказал своим воинам начать штурм. Но успеха татары не добились. Когда пожар затих, москвичи начали делать внезапные вылазки из крепости и теснить «поганых». Спустившиеся сумерки положили конец столкновениям.
Воспользовавшись затишьем, москвичи «начаша пристрой градной готовити… противу безбожных, пушки, и пищали, самострелы, и оружиа, и щиты, луки и стрелы, еже подобает к брани на противныя» (19, 124). Однако на следующее утро оказалось, что татар уже нет. Ночью они ушли из-под стен Москвы так же стремительно, как и появились.
Озадаченный отсутствием русских войск у брода, Мазовша сильно опасался засады и внезапного появления русских войск у себя в тылу. Некоторые летописи говорят, что его спугнул шум в крепости: «царевич» подумал, будто в город прибыли свежие войска во главе с самим великим князем (29, 155). В. Н. Татищев сообщает другую версию: татары захватили двух митрополичьих холопов, и те не сговариваясь стали уверять татар, что великий князь вот-вот должен подойти к Москве с большими силами. Поверив пленным, «царевич» приказал спешно уходить на юг. К тому же его орда и так уже была перегружена русским «полоном». Теперь татарам важно было уйти с добычей подобру-поздорову.
Все эти рациональные объяснения, конечно, не устраивали придворного московского летописца. По его мнению, татары «побегоша гоними гневом Божиим, и молитвами пречистыя Матери Его, и великых чюдотворец молением и всех святых» (19,124).
Княгиня Софья Витовтовна отправила скорого гонца вслед Василию Темному. Великий князь, призрак которого так испугал татар Мазовши, в это утро, спасаясь от другого призрака — татарской погони, спешно переправлялся через Волгу близ устья речки Дубны…
В четверг 8 июля Слепой возвратился в столицу. Будний день свидетельствует о том, что торжественной встречи и всеобщего ликования не предвиделось. Нашествие татар завершилось сверх ожиданий благополучно. Однако никакой заслуги самого Василия II в этом не было. Потому Василий хотел задобрить народ и бояр: погорельцам обещана была помощь, а для всей московской знати устроен пир. Вскоре митрополит Иона освятил свою домовую церковь во имя Ризоположения — праздника, который теперь напоминал не только о византийских святынях, но и о чудесном спасении Москвы от татар Мазовши (101, 369).
Заботы Василия Темного обычно носили сезонный характер. Летом он воевал с татарами, а зимой — с Дмитрием Шемякой. Так было и на сей раз. Едва успели забыться «скорые татары» Мазовши, как настало время собирать полки против Галичанина. Тому набило оскомину бесплодное сидение в Новгороде на неопределенном положении гостя-изгнанника. Время шло — и вместе с днями таяли и надежды на победу. Мятежнику необходимо было срочно что-то предпринять. Еще летом 1450 года он вновь отправился покорять Север, оставив в Новгороде жену и сына (23, 193). (Здесь в летописи вновь хронологическая головоломка: точная дата — 21 марта, «в неделю по Зборе», указывает на 1451 год. Однако весь ход событий свидетельствует о том, что это было летом 1450 года. Да и не таков был Дмитрий Шемяка, чтобы целый год сидеть без дела в Новгороде после поражения под Галичем.)
Существует мнение, согласно которому галицкие князья имели поддержку в вологодско-костромском Заволжье благодаря своим свободолюбивым убеждениям, созвучным настроениям жителей этого края (83, 202). Источники не позволяют судить о том, насколько мировоззрение северян отличалось от мировоззрения обитателей Окско-Волжского междуречья. Можно спорить и относительно того, какие социальные взгляды имел Дмитрий Шемяка и имел ли он их вообще. Однако очевидно другое: Север уже в силу своих природных условий и слабой заселенности был малодоступен контролю московской администрации. Здесь издавна ощущалось сильное влияние Новгорода, существовали разные формы совместного московско-новгородского управления, переплетавшиеся с прерогативами местных удельных князей из ростовского и ярославского домов.
Можно предположить, что преобладавшее на Севере промысловое хозяйство формировало у людей и особую систему ценностей, для которой были характерны такие черты, как самостоятельность, предприимчивость, независимость. Вместе с тем промысловое хозяйство требовало значительной кооперации и, как правило, носило артельный характер. Своеволие здесь никогда не относили к числу добродетелей. Организаторами смелых предприятий выступали как местные, так и новгородские боярские кланы, скованные железной дисциплиной родовой иерархии. Дмитрий Шемяка и по происхождению, и по воспитанию был весьма далек от этого жизненного уклада. В своей борьбе с Василием Темным он использовал Север как источник для пополнения своих войск и своей казны. Кроме того, это был удобный плацдарм для нападений на густонаселенные районы Окско-Волжского междуречья. Здесь в случае неудачи легко было затеряться и оторваться от преследователей. Наконец, в богатом пушниной крае можно было наживаться путем своего рода пиратства: грабежа купеческих складов и обозов.
Столицей промыслового русского Севера был Великий Устюг. Город представлял собой огромное хранилище всякого добра, собранного в бассейне Сухоны, Вычегды и Северной Двины. В XIII веке Устюг находился под властью ростовских князей, а уже в середине XIV века перешел под контроль Москвы. У галицких князей были старые счеты с устюжанами, которые в 1435 году устроили заговор против Василия Косого. Но главное достоинство Устюга состояло в том, что он в силу своего положения мог стать удобной «точкой опоры» для борьбы за Галич. Конечно, еще более удобным плацдармом была бы Вологда. Однако в 1450 году этот город был Шемяке уже явно «не по зубам». Оставался Великий Устюг. Туда и направил свои таявшие силы галицкий мятежник.
Летом 1450 года в Москве узнали о том, что Дмитрий Шемяка захватывает волости к северу от Сухоны и готовится к нападению на Устюг. 29 июня 1450 года он без боя вошел в Устюг и учинил там расправу над сторонниками Василия II — «метал их в Сухону реку, вяжучи камение великое на шею им» (37,89). Обосновавшись в Устюге, Галичанин оттуда совершил набег на Вологду и, не взяв города, разграбил окрестности. Среди прочих бесчинств он в ярости приказал арестовать попавшегося ему на пути пермского епископа Питирима — сторонника Василия Темного и крестного отца наследника московского престола княжича Ивана (83, 150).
Столь вызывающих действий Галичанина великий князь стерпеть не мог. Однако нашествие татар Мазовши отсрочило северный поход. Только в конце 1451 года Василий приступил к делу. Не слишком полагаясь на своих воевод, он и на сей раз сам встал во главе войск. Разумеется, его сопровождал старший сын и соправитель — одиннадцатилетний княжич Иван.
(Можно только догадываться о том, каких значительных расходов требовал от Василия Темного каждый новый поход против Дмитрия Шемяки. А между тем московская казна была опустошена Галичанином еще в 1446 году и с тех пор пополнялась весьма скудно. Для решения финансовой проблемы Слепой вынужден был идти на довольно сомнительные меры. В частности, он запрещал крупным вотчинникам принимать крестьян, ушедших из великокняжеского домена. Но одновременно Василий предоставлял многим из них (особенно монастырям, в поддержке которых он сильно нуждался) всевозможные податные льготы. Другим способом экономии было снижение веса московской монеты, которая с начала 40-х годов и до кончины Слепого полегчала почти в два раза (156, 316).)
Рождество Христово Иван встречал в Москве. Но уже 1 января 1452 года, на «Васильев день», отец и сын выступили в дорогу. Праздник Крещения (6 января) они встречали в Троицком монастыре, где игумен Мартиниан усердно помолился о даровании великому князю победы над супостатом. Далее через Переяславль и Ростов московское войско направилось к Ярославлю. Здесь решено было разделить силы. Один отряд, в состав которого входили полки князя Василия Ярославича Серпуховского, а также московских бояр Семена Ивановича Оболенского и Федора Басенка, направился дальше на север. Его конечной целью был осажденный Шемякой Устюг. С этим отрядом пошел и княжич Иван.
(Летописи, а вслед за ними и историки, сильно противоречат друг другу в описании действий Шемяки на Севере в 1450–1452 годах. Предпочтение следует отдать известиям Устюжского летописца, основанным на местных источниках.)
Сам Василий Темный с другой частью войска занял стратегически важную позицию в Костроме. Отсюда он имел возможность быстро подойти к Галичу, куда мог погнать своих коней стремительный в передвижениях Шемяка. Другой путь из Костромы шел по замерзшему руслу Обноры на север, в Вологду.
В Костроме к Василию Темному явился служилый татарский царевич Ягуп, сын Улу-Мухаммеда. Ему велено было идти на север, к Устюгу, и поступить под начало княжича Ивана.
Приближение московской рати спугнуло Шемяку. Сражаться с такими значительными силами его отряд не мог. В досаде князь приказал сжечь городской посад. Уходя от московских войск, он оставил на Устюге своего наместника Ивана Киселева (37, 89).
Не задерживаясь для штурма Устюга, московское войско устремилось вслед за Шемякой. Однако Галичанин вновь оказался неуловимым. Он легко ушел от московских воевод. Им оставалось только разорять округу и жестоко карать тех, кого можно было заподозрить в содействии мятежнику. Предполагали, что Шемяка находил поддержку у лесных людей, обитавших к северо-западу от Устюга, в бассейне реки Кокшеньги. Этих несчастных решено было примерно наказать. Роль карателей как нельзя лучше могли сыграть привычные к этому делу татары из отряда «царевича» Ягупа. Руководство всей операцией поручено было княжичу Ивану, которому только что исполнилось 12 лет. Конечно, Слепой знал, что делал. Он думал о будущем. Наследник подрастал, и его нужно было научить жестокости — этому важнейшему инструменту власти.
«Князь великий Иван да царевич с ним шед на Кокшенгу и градки (городки. — Н. Б.) их поимаша, а землю ту всю плениша и в полон поведоша; а ходиша до Усть-Ваги и до Осинова поля и оттоле възвратишася назад все здравы со многим пленом и корыстию» (20, 77).
Заметим, что сам по себе зимний рейд Ивана был весьма тяжелым делом. От Устюга до устья реки Ваги по прямой — около 300 километров. По замерзшим же извилистым рекам и волокам войску потребовалось пройти не менее 500 верст в одну сторону.
Вернувшись из устюжского похода весной 1452 года, князь Василий решил, что настало время женить сына. Как мы помним, невеста — княжна Марья Борисовна Тверская — была обручена с Иваном еще в начале 1447 года, когда Василий Темный искал союза с ее отцом, тверским князем Борисом Александровичем.
По обычаям того времени княжескую свадьбу праздновали дважды: первый раз у родителей невесты, а второй — у родителей жениха. В Твери праздновали 27 мая («канун Троицыну дни») (21, 495). Вероятно, торжества продолжались и на саму Троицу, которая в том году пришлась на 28 мая. Однако сам обряд венчания должен был, конечно, состояться в Успенском соборе московского Кремля. Из Твери гости отправилась в Москву.
В Москве великокняжеская свадьба была назначена на воскресенье, 4 июня 1452 года (25, 208; 29, 155). В церковном календаре этот день — первое воскресенье после Троицы — именовался «Неделей всех святых». Предшествующая ему седмица была «сплошной», то есть праздничной. Царские врата в храмах были открыты и ежедневно совершались крестные ходы. По случаю всеобщего ликования отменялись посты в среду и пятницу. Словом, это было лучшее время для торжеств, связанных с бракосочетанием наследника московского престола. На следующий день после свадьбы, в понедельник, уже начинался Петров пост, продолжавшийся до дня памяти апостолов Петра и Павла (29 июня). В более поздние времена Церковь не разрешала венчать в «заговенье», то есть канун поста. Однако в XIV–XV веках это правило еще не имело обязательной силы.
По свидетельству Софийской Первой летописи, венчал державную чету архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон (в недавнем прошлом — кирилловский игумен, освободивший Василия II от присяги Дмитрию Шемяке в конце 1446 года) и протопоп Успенского собора Кирьяк. Из этого следует, что ко дню свадьбы в Москву еще не вернулся митрополит Иона, отправившийся зимой 1450/51 года в Литву. (Иначе святитель, конечно, сам венчал бы этот брак.) Тамошние православные иерархи по распоряжению польского короля и великого князя Литовского Казимира поначалу признали Иону своим духовным главой. Лишь позже, в середине 1458 года, Литва обрела собственного митрополита — некоего Григория, ученика и протодьякона изгнанного из Москвы в 1441 году митрополита-униата Исидора. С этого времени церковное единство между Северо-Восточной и Юго-Западной Русью окончательно распадается.
Через два месяца после свадьбы Ивана в княжеской семье праздновали еще одно радостное событие. 1 августа (по другим данным — 8 августа) 1452 года появился на свет еще один сын Василия Темного и Марии Ярославны — княжич Андрей Меньшой (27, 262). Как и его тезка, Андрей Большой, он был назван в честь святого Андрея Стратилата, память которого совершалась 19 августа.
Вскоре, однако, тревожная весть прилетела из Тверской земли. В воскресенье 10 сентября 1452 года Дмитрий Шемяка «пришел на Кашин город изгоном, города не взял, а посади пожегл» (21,495). Это была месть Борису Тверскому за дружбу с Василием Темным. Однако мужественное сопротивление тверских наместников обратило нападавших в бегство (12, 330). В погоню за Шемякой тверской князь послал большое войско, от которого Галичанин скрылся где-то «в пустых и непроходимых местех» (12, 332). Зимой 1452/53 года он вернулся в Новгород и обосновался в княжеской резиденции на Городище (23, 193). Тщетно митрополит Иона писал грозные послания новгородскому владыке Евфимию II (1429–1458) с требованием признать великим князем Василия Темного и «ни пити, ни ести» с отлученным от церкви Дмитрием Шемякой (44, 201). Новгородские «золотые пояса» считали полезным для себя оказывать покровительство мятежнику и тем затягивать московскую смуту как можно дольше.
Год 1453-й поначалу приносил великокняжескому семейству одни беды. 9 апреля полыхнул страшный пожар, испепеливший весь московский Кремль. Впрочем, к пожарам в Москве уже почти привыкли. Ярче запомнилось княжичу Ивану другое, семейное несчастье. 5 июля скончалась, приняв схиму, старая княгиня Софья Витовтовна (27, 262; 29, 155; 31, 273).
Примерно за год до кончины Софья составила завещание, текст которого с некоторыми утратами сохранился до наших дней. Княгиня предстает в этом документе как рачительная хозяйка, владелица многих сел и деревень, часть которых она «прикупила» уже после кончины мужа. При распределении наследства между внуками Софья явно отдала предпочтение своему любимцу Юрию. Ивану бабушка оставила «святую икону Пречистую Богородицю с пеленою» и несколько сел во Владимирской земле (6, 176).
Софью похоронили в кремлевском Вознесенском монастыре — традиционной усыпальнице женской половины московского княжеского дома. Княгине было уже не менее 80 лет. Московские летописцы не нашли теплых слов, чтобы помянуть ее, и даже сильно путались в дате ее кончины. Но словно тонкий луч света, ненароком высветивший из мрака забвения живые черты старой княгини, — известие Софийской Первой летописи о том, что перед кончиной она приняла монашеский постриг, взяв при этом новое имя — Синклитикия (17, 271). Это странное и редкое имя (в переводе с греческого означающее «сенаторша») было избрано Софьей не случайно. Память святой мученицы Синклитикии в месяцесловах того времени приурочена к 24 октября (139, 329). Едва ли это был день ее пострига. 24 октября 1452 года — будний день, вторник. Да и сам контекст летописных известий заставляет думать, что постриг был совершен незадолго до кончины княгини. Вряд ли имя было выбрано и «по принципу первой буквы», повторявшей первую букву мирского имени. Вблизи 5 июля в месяцеслове есть и более благозвучные имена: Серафима, Соломония, Сусанна. Скорее всего, Софья ощущала какую-то особую, мистическую связь с мученицей Синклитикией, считала ее своей небесной покровительницей. Основанием для такой связи послужили некоторые календарные совпадения, отмеченные летописями. В этот день, 24 октября 1392 года, муж Софьи, великий князь Василий Дмитриевич вернулся в Москву из Орды (31, 219). Путешествие это было весьма опасным уже потому, что за несколько лет перед тем Василий бежал из ордынского плена, обманув того самого «царя» Тохтамыша, к которому он теперь ехал с поклоном. У молодой жены Василия Софьи, которая вынашивала тогда своего первого ребенка, было немало шансов остаться вдовой. Однако все завершилось как нельзя лучше. Василий вернулся живым, здоровым и даже с ярлыком на Нижний Новгород. Летописцы говорят, что в этой поездке он «толику же честь прият от царя, яко же ни един от прежних великых князей» (31, 219). В этот незабываемый день, когда Софья смогла, наконец, обнять вернувшегося домой мужа, когда «бысть радость велика в Рустеи земли», Церковь вспоминала святую мученицу Синклитикию (31, 220). Могла ли обрадованная княгиня оставить это обстоятельство без внимания?
В этот же день (но уже полвека спустя) Софье суждено было пережить еще одну незабываемую радость. Из летописей известно, что 25 октября 1445 года она встретила в Переяславле своего незадачливого сына Василия II, вернувшегося из ордынского плена (29, 152; 30, 183). Вероятно, княгиня и двор по обычаю выехали навстречу государю днем ранее. Таким образом, Софья обняла избежавшего смертельной опасности сына именно в день памяти святой Синклитикии, 24 октября. Воспоминания об этих двух счастливейших днях своей жизни старая княгиня и запечатлела в своем предсмертном монашеском имени. Значит, и этой надменной правительнице, умевшей держать в узде едва ли не всю Северо-Восточную Русь, ведомы были горячие слезы любви и нежности…
Летом 1453 года в Москве узнали о падении Константинополя (29 мая 1453 года) и гибели от рук турок последнего византийского императора Константина Палеолога. Эта новость взволновала в основном книжников, занятых выяснением таинственных путей Провидения, и дипломатов, предвидевших перемены в системе международных отношений. В летописи внесена была обстоятельная повесть о падении Царьграда, написанная каким-то русским очевидцем трагедии. Однако простой народ к падению Византии остался равнодушен. Гораздо сильнее москвичей всколыхнула другая новость: 17 июля в Новгороде скончался князь Дмитрий Шемяка. Об этом событии много толковали по всему городу. Но более всего оно взволновало Кремль. Здесь не могли скрыть радости по случаю избавления от неистового Галичанина…
В понедельник 23 июля Василий Темный слушал вечерню в московской церкви Бориса и Глеба, «что на рву». На следующий день, 24 июля, Церковь вспоминала блаженных страстотерпцев князей Бориса и Глеба. Наемные убийцы были подосланы к ним их сводным братом Святополком. Эта известная всем история приобрела неожиданно актуальное звучание. Вот что сообщает летопись о той зловещей вечерне у Бориса и Глеба: «Того же лета, месяца июля в 23 день, о Шемякине кончине прииде весть к великому князю из Новагорода, на вечерни у великих мученик Бориса и Глеба на Москве на рве, что князь Дмитрей Шемяка умре напрасно (внезапно. — Н. Б.) в Новегороде и положен в Юрьеве монастыре; а пригонил с тою вестью подиачей Василей Беда, а оттоле бысть диак» (20, 109).
Так выглядит сообщение в редакции Никоновской летописи, составленной в 1520-е годы при дворе митрополита Даниила. Нескрываемый сарказм содержится в сообщении летописца о том, что вестник гибели Шемяки с «говорящим» прозвищем «Беда» получил служебное повышение от Василия Темного за принесенную им в общем-то печальную новость. Но куда более сильный, хотя и скрытый от непосвященных сарказм таится в указании на то, что великий князь получил эту весть, находясь на вечерне в церкви Бориса и Глеба, накануне праздника этих святых, когда в храме читалось их житие и похвала. Понять всю трагическую глубину этого как бы мельком оброненного замечания позволяют те источники, которые проливают свет на обстоятельства кончины Дмитрия Шемяки.
Несмотря на то что официальные московские летописи времен Ивана III не могли прямо осуждать отца правящего государя, в них все же постоянно ощущается неприязнь к Василию Темному. Она особенно ощутима в тех памятниках летописания, которые можно назвать «независимыми». Одна традиция независимого летописания, восходящая к своенравным старцам Кирилло-Белозерского монастыря, отразилась в Ермолинской летописи, связанной с семейством жившего во времена Ивана III московского купца и строителя В. Д. Ермолина. Полагают, что к работе над «кирилловским» летописцем был причастен и доживавший свой век в монастыре опальный московский воевода Федор Басенок. «Ермолинский» редактор насытил летопись известиями о строительной деятельности В. Д. Ермолина, а «кирилловский» — ненавистью к жестоким и неблагодарным московским князьям (115, 162). Есть в этой замечательной летописи и уникальные подробности смерти Дмитрия Шемяки:
«Того же лета в Новеграде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевич Шемяка; людская молва говорят, что будето сь отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатый дьяк к Исаку к посаднику к Богородицкому (Борецкому. — Н. Б.), а Исак деи подкупил княжа Дмитреева повара, именем Поганка, тъи же дасть ему зелие в куряти. И пригна с вестью на Москву к великому князю Василеи Беда подьячеи; князь же велики пожаловал его дьячеством, и прорекоша ему людие мнози, яко не на долго будеть времени его, и по мале сбысться ему» (29, 155).
Несколько иначе, но с тем же осуждением московского коварства, рассказывает о гибели Шемяки Львовская летопись, отразившая еще один памятник независимого летописания. Этот памятник 80-х годов XV века некоторые исследователи считают плодом творчества кого-то из клириков московского Успенского собора и называют «Успенским летописцем» (98, 309; 101, 357). «Того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княжо Дмитрееву Ивану Нотову (в другом списке той же летописи — Ивану Котову. — Н. Б.), поведа ему речь великого князя; он же обещася, якоже глаголеть Давид: ядый хлеб мой възвеличи на мя лесть; призва повара на сей совет. Бысть же князю Дмитрею по обычью въсхоте ясти о полудни и повеле себе едино куря доспети. Они же оканнии смертным зелием доспеша его и принесоша его пред князь; и яде не ведый мысли их; не случи же ся никому дати его. Ту же разболеся, и лежа 12 дней преставися; и положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде» (27, 262).
Итак, современники не сомневались в том, что Шемяка был отравлен по приказу своего московского кузена. Летописцы явно намекали и на то, что Василий Темный, совершив это преступление, уподобился древнему Святополку Окаянному. Только так можно истолковать уникальное по своему характеру сообщение о том, где именно (в церкви Бориса и Глеба) Василий Темный получил долгожданную весть.
Возможно, это было не первое преступление такого рода на совести Слепого. Ходили слухи, что по его приказу в 1451 году был отравлен выехавший на Русь литовский князь Михаил Сигизмундович (83, 146).
Вызывает удивление поразительная осведомленность летописцев о подробностях расправы: они знают, кто привез яд, кому передал и как яд попал на стол князя Дмитрия. Такие вещи мог назвать либо человек, очень близко стоявший к трону Василия II и посвященный в дворцовые тайны, либо клеветник, желавший точными деталями придать вид достоверности своей клевете. Первое более вероятно. Таким человеком мог быть тот же Федор Басенок, позднее на собственном горьком опыте познавший коварство московского двора. (В 1463 года он был по неизвестной причине взят под стражу, ослеплен и позднее отправлен в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь.) Возможно, этот опыт и побудил его к откровенным воспоминаниям в присутствии какого-то памятливого кирилловского книжника. (Впрочем, не исключается и другое объяснение этой загадки. За те 12 дней, которые Шемяка боролся со смертью, он успел произвести собственное расследование и установить истинную причину своей болезни. Все это, разумеется, стало широко известно.)
«Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (Притч. 24:17). Василий Темный пренебрег этим мудрым советом. Возвышением подьячего Беды он показал всем свое ликование по случаю кончины брата. Позднее этот дьяк стал доверенным лицом князя, составителем его завещания.
Но были вещи и более впечатляющие, нежели стремительная карьера зловещего дьяка Беды. По указанию Василия Темного митрополит Иона запретил поминать Дмитрия Шемяку наряду с другими усопшими членами московского княжеского дома. Слепой решил свести счеты не только с живым, но и с мертвым врагом, лишив его душу спасительной заупокойной молитвы. Такая изощренная жестокость вызвала всеобщее возмущение. Смелее других оказался игумен Пафнутий Боровский. Он отказался выполнять распоряжение митрополита. Вот что рассказывает об этом анонимный автор ответа на послание Иосифа Волоцкого Ивану Ивановичу Третьякову. (Само послание датируется декабрем 1510 — январем 1511 года (39, 268).)
«То, господине, было промежу великих государей негодование великому князю Василью Васильевичю с князем Дмитреем с Шемякой. И Дмитрея Шемяку Бог убил своим копием за его неправду. И митрополит Иона положил на него и по смерти негодование, не велел его поминати. И Пафнотей, господине, старец о том сопрелся (вступил в спор. — Н. Б.) и не послушал Ионы митрополита, в монастыре у Пречистыя (боровском Рождественском монастыре. — Н. Б.) по Шемяке учял служити. А митрополит Иона о том брань положил на Пафнотья и по него послал, и на Москву его свел, и великую вражду на него положил, и в темницу послал. И Пафнотей, господине, того не устрашился, и митрополиту Ионе о том не повиновался, да о том с ним сопрелся… И о сем, господине, Иона митрополит смирился и сам пред Пафнотием повинился и мир дав ему и дарова его и отпусти его с миром о Христе Исусе. И Пафнотей до конца поминовал князя Дмитрея» (39, 365–366).
Эта странная история еще раз убеждает в том, сколь призрачны и схематичны наши знания о времени Ивана III. Провинциальный игумен осмелился вступить в спор с самим митрополитом и стоявшим за ним великим князем — и вышел из этой тяжбы победителем! Все это можно объяснить лишь тем, что и на великокняжеском, и на митрополичьем дворе явно побаивались скованного незримыми узами корпоративной солидарности монашеского мира, не желали раздражать его гонениями. К тому же за спиной разгневанного старца-пустынника всегда стоял Тот, кто говорил: «Мне отмщение, Я воздам…» (Рим. 12, 19). Любое несчастье, случившееся после ссоры со старцем (общественное, семейное или личное), наводило на мысль о разгоревшемся Гневе Божием. И провинившийся спешил принести покаяние.
Месть Слепого своему мятежному кузену была свирепой. Она заставляла вспомнить грозное предостережение апостола: «А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1 Ин.2: 11). Но у правителя всегда найдутся оправдания на упреки совести. Правда Власти и правда Нового Завета говорят на разных языках. Загнанный в новгородский капкан Шемяка вызывает сочувствие, ибо «таинственный инстинкт всегда заставляет нас принимать сторону преследуемых» (136, 133). Однако этим убийством Василий разом прекратил многолетнюю смуту, которая, словно кровоточащая рана, истощала силы Московской Руси. К тому же мятежный Галичанин был далеко не рыцарь без страха и упрека. В 1433 году он собственноручно убил боярина Морозова, в 1445 году в нарушение всех клятв просил у хана великое княжение, а в 1446 году приказал ослепить Василия II и едва не утопил в Волге его сыновей. Однажды в Вологде Шемяка велел сбросить с моста смело обличавшего его игумена Григория Пелыыемского. Список Шемякиных злодеяний мог бы быть очень длинным. Вопрос о средствах к достижению своих целей был для Галичанина столь же праздным, как и для Василия Темного. Популярность князя Дмитрия имела главным образом «отрицательный» характер: его поддерживали все те, кто ненавидел Слепого. А таких было немало. Но по своим моральным качествам эти два столь разных человека недалеко ушли друг от друга. И если верить в геенну огненную — то оба они имели шанс еще раз встретиться там…
Однако Василий II, при всех его недостатках, имел одно неоспоримое достоинство. Как правитель он олицетворял Порядок. За спиной же мятежного Галичанина вставал темный хаос…
Отстаивая свою «правду», Юрий Звенигородский и его сыновья втянули Северо-Восточную Русь в длительную усобицу, последствия которой оказались ужасными. Вот что говорит об этом историк А. Е. Пресняков: «Смертью Шемяки завершилась кровавая московская драма с ее ожесточенной усобицей, ослеплениями, отравлением, предательствами и насилиями. Это была не великая Смута начала XVII века, она не захватила народные массы, не разрушала сложившихся устоев общественной жизни. Но традиционный политический строй Великороссии, обычный уклад ее междукняжеских отношений вышел из нее разбитым и поруганным. Захваты чужих владений, вынужденные „пожалования“, торг волостями и крестоцеловальной верностью, кровавые и жестокие расправы, непрерывные интриги князей и бояр и даже гостей-суконников или старцев иноков, предававших во вражеские руки своего великого князя, татарские симпатии и союзы этого великого князя — все это прошло в жизни русского общества как крушение обычного уклада отношений и воззрений. Удельно-вотчинный строй оказался разрушенным, подорванным и морально оплеванным. Разбита московская княжеская семья. Сошли со сцены и дяди Василия Васильевича, и его двоюродные братья. Из удельных вотчичей Московского княжества уцелели только Андреевичи Иван и Михаил, да Василий Ярославич, внук Владимира Андреевича. Борьба со смутой и стремление вырвать на будущее время ее возможные корни переходит для великокняжеской власти в стремление „добыть вотчин своих недругов“. Ее ликвидация непосредственно связана с органической работой этой власти над перестройкой великорусского великого княжения в Московское государство на началах вотчинного единодержавия» (132, 407).