— Был рад помочь.
— Марго, я скоро вернусь, — не говоря больше ни слова, он встал и вышел из зала совещаний судебно-медицинской экспертизы.
Менее чем через двадцать минут д’Агоста вернулся. Его лицо слегка порозовело, и он запыхался.
— Черт возьми, — он обращался преимущественно к Марго. — Мы нашли совпадение. Вот так просто.
Пендергаст припарковался на стоянке для посетителей санатория «Пиц Юлир» и заглушил двигатель. Стоянка пустовала, как он и ожидал: этот восстановительный спа-центр был отдаленным, крошечным и предназначался только для избранных. На самом деле, в данный момент в санатории находился только один пациент.
Пендергаст вышел из машины — двенадцатицилиндрового «Ламборджини Галлардо Авентадор» — и медленно направился к удаленному краю парковки. За ее пределами, далеко внизу зеленые склоны Альп простирались до швейцарского курортного города Санкт-Мориц, с такого расстояния кажущегося слишком идеальным и красивым, чтобы быть реальным. На юге возвышалась Пиц Бернина, самая высокая гора в восточных Альпах, на склонах которой мирно паслись овцы, выглядевшие отсюда крошечными белыми точками.
Пендергаст направился к санаторию — красно-белому сооружению с позолоченной лепниной и цветочными горшками под окнами. Физически агент все еще был слаб и нетвердо держался на ногах, но, по крайней мере, симптомы душевного потрясения, которое он испытал в Бразилии, поутихли — хотя бы на время. Пендергаст, поразмыслив, даже отказался от своей идеи нанять водителя и вместо того арендовал автомобиль. Он знал, что «Ламборджини» — машина яркая, бросающаяся в глаза, к тому же она была совершенно не в его стиле, но он рассудил, что высокая скорость и вождение по горной дороге помогут очистить его разум.
Пендергаст остановился у входной двери и нажал кнопку звонка. Незаметная камера видеонаблюдения, установленная над дверью, повернулась в его сторону. Раздался сигнал, дверь распахнулась, и агент вошел внутрь. Перед ним возник небольшой вестибюль и пост медсестры. Женщина в белой униформе с небольшой шляпкой на голове приветственно кивнула ему.
— Ja[108]? — спросила она, выжидающе глядя на нежданного посетителя.
Пендергаст полез в карман и протянул ей свою визитку. Она открыла ящик стола, достала папку, взглянула на фотографию, лежавшую внутри, потом снова перевела взгляд на Пендергаста.
— Ах да, — произнесла женщина на английском с акцентом, положив папку на место. — Герр Пендергаст. Мы ожидали вас. Подождите одну минуту, пожалуйста.
Она подняла трубку телефона, стоявшего на столе, и сделала короткий звонок. Через минуту позади нее с гудением открылась дверь в стене, и в вестибюле появились еще две медсестры. Одна из них жестом пригласила Пендергаста подойти.
Пройдя через внутреннюю дверь, он последовал за двумя женщинами по прохладному коридору с окнами, через которые струился яркий утренний солнечный свет. Из-за штор из тафты и красочных альпийских фотографий это место казалось ярким и жизнерадостным. И все же на окнах были усиленные стальные решетки, а под белоснежной униформой медсестер можно было заметить оружие.
Дойдя почти до конца коридора, они остановились перед запертой дверью. Медсестры открыли ее и, отступив назад, жестом пригласили Пендергаста войти. Перед ним была большая и просторная комната с открытыми зарешеченными окнами, из которых открывался прекрасный вид на озеро. В комнате была кровать, письменный стол, полка с книгами на английском и немецком языках, высокое кресло и ванная комната.
За столом сидел молодой человек семнадцати лет, очертания которого почти магически подсвечивались солнечными лучами. Он старательно — даже кропотливо — переписывал что-то из книги в тетрадь. Солнце золотило его светлые волосы. Взгляд его серо-голубых глаз перемещался от книги к тетради и обратно, он был полностью поглощен своим занятием и даже не заметил, что к нему пришел посетитель. Пендергаст отметил, что, несмотря на скрупулезную работу, молодой человек все еще держится с заметным аристократизмом. В весе он не прибавил, оставался все таким же стройным, даже худощавым.
Пендергаст почувствовал навалившуюся усталость.
Юноша, наконец, отвлекся от своей работы и посмотрел на посетителя. На секунду на его лице застыло выражение непонимания, но миг спустя он расплылся в улыбке.
— Отец! — воскликнул он, вскочив со стула. — Какой сюрприз!
Пендергаст позволил себе обнять сына в ответ. За этим последовало неловкое молчание.
— Когда я смогу выбраться из этого места? — спросил, наконец, Тристрам. Вопрос звучал почти жалобно. — Я ненавижу его!
Он говорил на странном, формальном, академическом английском с немецким акцентом, смягченным нотками португальского.
— Боюсь, что какое-то время тебе придется побыть здесь, Тристрам.
Юноша нахмурился и дотронулся до кольца на среднем пальце левой руки — золотое кольцо с большим сапфиром.
— С тобой здесь хорошо обращаются?
— Достаточно хорошо. Еда отличная. Я гуляю каждый день. Но они все время наблюдают за мной. У меня нет друзей и мне тут скучно. Мне больше нравилось в “École Mère-Église»[109]. Когда я смогу вернуться туда, отец?
— В ближайшее время, — Пендергаст тяжело вздохнул, — Как только я разберусь кое с чем.
— С чем именно?
— Тебе не нужно беспокоиться об этом. Послушай, Тристрам, мне нужно спросить тебя кое о чем. С тобой не случалось ничего необычного с момента нашей последней встречи?
— Необычного? — непонимающе переспросил Тристрам.
— Того, чего обычно не случается. Письма? Звонки? Неожиданные визиты?
Взгляд Тристрама вдруг опустел. На секунду он замешкался, а затем тоскливо покачал головой:
— Нет.
Пендергаст внимательно посмотрел на него.
— Ты лжешь, — почти обличительно заключил он. Тристрам не ответил, уставившись в пол. Пендергаст глубоко вздохнул. — Я не знаю, как сказать тебе это. Твой брат умер.
Тристрам вздрогнул:
— Альбан? Малыш?
Пендергаст кивнул.
— Как?
— Его убили.
В комнате стало очень тихо. Тристрам явно пребывал в шоке. Некоторое время он просто молча стоял, смотря в пол, а затем одна слеза, дрожа, собралась в углу его глаза и скатилась по щеке.
— Его смерть печалит тебя? — спросил Пендергаст. — После того, как он относился к тебе?
Тристрам покачал головой:
— Он был моим братом.
Эти слова сильно подействовали на Пендергаста. Альбан ведь был и его сыном. Он уже не раз задавался вопросом, как может не печалиться из-за смерти собственного ребенка, почему не испытывает к нему сочувствия или жалости.
Тристрам взглянул на отца своими серебристыми глазами:
— Кто это сделал?
— Я не знаю. Но пытаюсь это выяснить.
— Потребовалось много сил, чтобы… убить Альбана.
Пендергаст ничего не сказал. Пристальный взгляд Тристрама заставлял его чувствовать себя неловко. Он нехотя признавался себе, что не знал, как быть отцом этому мальчику.
— Ты болен, отец?
— Я всего лишь восстанавливаюсь от приступа малярии, которую подхватил в недавней поездке, не более того, — ответил он поспешно.
Опять наступила тишина. Тристрам, стоявший рядом с отцом всё время беседы, вернулся к столу. Казалось, в нем идет какая-то внутренняя борьба. Наконец, он нашел в себе силы снова посмотреть на Пендергаста.
— Да. Я соврал. Я должен кое-что рассказать тебе. Я обещал ему, но раз он умер… думаю, ты должен это узнать, — он посмотрел на отца, ожидая его поддержки и понимания. Пендергаст стоял молча. — Альбан приходил ко мне, отец.
— Когда?
— Несколько недель назад. Я был еще в «Mère-Église». Гулял в предгорьях. Альбан стоял там, впереди, на тропе. Сказал, что ждал меня.
— Продолжай, — кивнул Пендергаст.
— Он выглядел по-другому.
— В каком смысле?
— Он стал… старше. Худее. Казался печальным. И говорил со мной он тоже… по-другому. Не было больше… не было… — он развел руками, не зная, какое слово использовать, — Vetachtung.
— «Презрения», — подсказал Пендергаст.
— Точно. В его голосе не было презрения.
— О чем вы говорили?
— Альбан сказал, что собирается в США.
— Он уточнил, зачем именно?
— Да. Он сказал, что собирается... восстановить справедливость. Отменить какое-то страшное действие, которое сам же и запустил.
— Он так и сказал?
— Да. Я не понял точно. Восстановить справедливость? Какую именно? Я спросил его, что он имел в виду, но он отказался объяснить.
— Что еще он сказал?
— Он попросил пообещать, что я не буду рассказывать тебе о его визите.
— И все?
Тристрам помолчал.
— Было еще кое-что.
— Что же?
— Он сказал, что пришел попросить у меня прощения.
— Прощения? — переспросил Пендергаст, чрезвычайно удивленный этим.
— Да.
— И что ты ответил?
— Я простил его.
Пендергаст переступил с ноги на ногу. Он почувствовал, что спутанность сознания и физическая боль начинают возвращаться к нему, и это повергало его в отчаяние.
— Как именно он просил прощения? — спросил он резче, чем хотел.
— Он плакал. Он чуть с ума не сошел от сожаления.
Пендергаст покачал головой. Было ли это раскаяние искренним, или Альбан решил лишь пустить в ход одну из своих жестоких уловок, применив ее на своем доверчивом брате-близнеце?
— Тристрам, — начал он, — я отправил тебя сюда для твоей же безопасности после того, как твоего брата убили. Я пытаюсь найти убийцу. Ты должен оставаться здесь, пока я не решу это дело и не… разберусь кое с чем. Когда это произойдет, я надеюсь, что ты не захочешь вернуться в «Mère-Église». Я надеюсь, что ты захочешь вернуться в Нью-Йорк и жить с… — он замялся, — с семьей.
Глаза молодого человека изумленно округлились, и он не сумел ничего сказать в ответ.
— Со мной по-прежнему можно связаться напрямую или через Констанс, — вздохнул Пендергаст. — Если тебе что-нибудь понадобится, пожалуйста, напиши и дай мне знать.
Он подошел к Тристраму, поспешно поцеловал его в лоб, а затем развернулся, чтобы уйти.
— Отец? — окликнул его Тристрам.
Пендергаст оглянулся.
— Я знаю достаточно о малярии. Там, в Бразилии, многие Schwächlinge[110] умерли от нее. У тебя не малярия.
— То, что со мной происходит — это только мое дело, — ответил он резко.
— Разве то, что я твой сын, не делает это и моим делом?
Пендергаст помедлил.
— Извини. Я не хотел с тобой так говорить. Я делаю все, что могу, со своей… болезнью. Прощай, Тристрам. Надеюсь, что мы скоро увидимся.
С этими словами он поспешно вышел из комнаты. Медсестры, ожидавшие снаружи, снова заперли дверь и проводили его обратно по коридору санатория.
Тьерри Габлер занял свое любимое место на открытой веранде кафе «Ремуар» и со вздохом раскрыл газету «Le Courrier ». Потребовалось меньше минуты, чтобы официантка принесла его обычный заказ — бокал «Пфлюмли»[111], тарелочку холодного вяленого мяса и несколько ломтиков черного хлеба.
— Bonjour, monsieur[112] Габлер, — сказала она.
— Bonjour, Анна. Merci, — ответил Габлер с, как он надеялся, обаятельной улыбкой. Официантка ушла, и он проводил ее взглядом, наслаждаясь тем, как она игриво покачивает бедрами при ходьбе. Затем он переключил свое внимание на «Пфлюмли», взял бокал и сделал глоток, вздохнув от удовольствия. Год назад он ушел в отставку со своей должности госслужащего, но традиции изменить не мог: для него вечерний аперитив в придорожном кафе стал чем-то вроде ритуала. Особенно ему нравилось кафе «Ремуар». Хотя из его окон и не открывался вид на озеро, оно было одним из немногих кафе в Женеве, оставшихся по-настоящему традиционными, а также, учитывая расположение — в центре города на Place-du-Cirque — оно стало идеальным местом для наслаждения городской суетой.
Габлер сделал еще один глоток бренди, аккуратно сложил газету на третьей странице и осмотрелся. В это время кафе было заполнено обычным контингентом — туристами, бизнесменами, студентами и маленькими стайками сплетничающих женщин. Сама же улица казалась особенно оживленной: мимо проносились машины, люди семенили тут и там. До Женевского фестиваля оставалось совсем немного и отели города уже были заполнены людьми, ожидающими всемирно известного фейерверка.
Габлер аккуратно положил кусочек вяленого мяса на хлеб, поднес к губам и приготовился откусить, когда внезапно — с громким скрежетом тормозов — к бордюру в четырех футах от того места на веранде кафе, где он сидел, подлетела машина. И это был не просто автомобиль! Он выглядел так, словно прибыл из будущего: низкая посадка, одновременно обтекаемая и угловатая, как будто выточенная из цельного куска огненно-красного граната, массивные колесные диски, доходившие до верха приборной панели, едва различимой за тонированным черным стеклом… Габлер раньше никогда не видел такого автомобиля. Он бессознательно отложил свой бутерброд и уставился на это зрелище, заметив увидел эмблему «Ламборджини» на агрессивном капоте, где должна была находиться решетка радиатора.
Водительская дверь поднялась вверх, в стиле «крыла чайки»[113], и из салона вышел мужчина, не думая об опасности со стороны полосы встречного движения. Проезжающая мимо машина чуть не наехала на него, резко вильнув в сторону и возмущенно посигналив, но вышедший мужчина не обратил на это никакого внимания. Он захлопнул дверцу машины и направился к входу в кафе. Габлер присмотрелся к нему. Мужчина выглядел так же необычно, как и его машина: одет в шитый на заказ строгий черный костюм, белую рубашку и дорогой галстук. Он был очень бледным — бледнее, чем кто-либо, кого встречал Габлер за всю свою жизнь. Под впалыми серебристыми глазами пролегали темные круги, он шел неторопливо, слегка пошатываясь, словно был пьян, но пытался этого не показать. Габлер заметил, что незнакомец быстро перемолвился парой слов с персоналом кафе, затем снова вышел и уселся на веранде в нескольких столиках от него. Габлер сделал еще один глоток «Пфлюмли», вспомнил про свой бутерброд с мясом и откусил от него кусок, стараясь не пялиться на незнакомца столь откровенно. Краем глаза он заметил, что мужчине принесли что-то похожее на абсент, который только недавно был легализован в Швейцарии.
Габлер взял газету и принялся за чтение третьей страницы, время от времени позволяя себе взглянуть на мужчину, сидящего недалеко от него. Тот был неподвижен, как изваяние, и ни на кого не обращал внимания, рассеянно водя взглядом бледных глаз по сторонам и изредка моргая. Снова и снова он подносил стакан абсента к губам. Габлер заметил, что рука у мужчины чуть подрагивает. Отметил он и то, с каким грохотом незнакомец каждый раз ставил стеклянный стакан на стол. Абсент быстро кончился, и странный бледный мужчина заказал еще одну порцию. Габлер ел, пил «Пфлюмли», читал «Le Courrier », и, в конце концов, занимаясь своими привычными делами, он на какое-то время забыл про незнакомца.
Но вскоре нечто привлекло его внимание. Чуть дальше по Place-du-Cirque Габлер увидел офицера дорожной полиции, который медленно направлялся в их сторону. Он нес штрафные квитанции и осматривал каждый припаркованный автомобиль. Время от времени, когда он подходил к неправильно припаркованному автомобилю, или к тому, чье время на счетчике истекло, он останавливался, самодовольно улыбался, заполнял квитанцию и подсовывал ее под щетку стеклоочистителя.
Габлер взглянул на «Ламборджини». Правила парковки в Женеве были настолько же запутанными, насколько и строгими, но не нужно было знать их на зубок, чтобы понять, что этот автомобиль явно припаркован неправильно.
Офицер уже подходил к веранде кафе. Габлер оглянулся, уверенный, что человек в черном уже поднялся и идет переставлять машину, пока проверяющий до нее не добрался. Но нет — человек оставался на месте и столь же рассеянно потягивал свой напиток.
Офицер — невысокий, пухлый мужчина с красноватым лицом и жирными светлыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки — подошел к «Ламборджини». Автомобиль, втиснутый в узкое место под залихватским углом, был припаркован настолько неправильно и демонстрировал такое откровенное безразличие и даже некоторое презрение к правилам и порядку, что улыбка офицера невольно сделалась еще более широкой и самодовольной, чем обычно, когда он облизал палец и начал заполнять новую штрафную квитанцию. Закончив с этим, он подписал ее и сунул под стеклоочиститель, который был спрятан под капотом, поэтому потребовалось некоторое время, чтобы его отыскать.
Только теперь, когда дорожный полицейский двинулся дальше, человек в черном встал из-за стола. Выйдя с веранды, он подошел к офицеру и встал между ним и следующей машиной. Не говоря ни слова, он жестом указал на «Ламборджини».
Полицейский взглянул на него, затем на машину и снова на него.
— Est-ce que cette voiture vous appartient[114]? — спросил он.
Мужчина медленно кивнул.
— Monsieur, elle est[115]…
— Говорите по-английски, пожалуйста, — произнес мужчина с американским выговором. Габлер распознал южный акцент.
Как и большинство жителей Женевы, офицер дорожной полиции хорошо говорил по-английски. Со вздохом — как будто делая огромное одолжение — он перешел на другой язык.
— Будь по-вашему.
— Похоже, я неправильно припарковал машину. Как вы можете заметить, я здесь новичок. Пожалуйста, позвольте мне переставить машину и давайте забудем про этот штраф.
— Мне очень жаль, — ответил офицер, хотя в его тоне совсем не было сожаления, — но штраф уже выписан.
— Я это заметил. И что за отвратительный поступок, скажите на милость, я совершил?
— Monsieur, вы припарковались в синей зоне.
— Все остальные автомобили здесь тоже припаркованы в синей зоне. Отсюда и мое предположение, что парковка в синей зоне разрешена.
— Ах! — сказал офицер, будто забыл указать важный момент в философской беседе, — но на вашем автомобиле нет парковочного талона.
— Что?
— Парковочного талона. Вы не можете припарковаться в синей зоне без талона, на котором указано время, когда вы приехали.
— И в самом деле. Парковочный талон. Как странно. И откуда я, не местный житель, должен был об этом узнать?
Офицер посмотрел на него с бюрократическим презрением.
— Monsieur, как посетитель нашего города, вы должны знать и соблюдать мои правила.
— «Ваши » правила? Личные?
Офицер выглядел слегка раздосадованным.
— Наши правила.
— Понимаю. Даже если эти правила смешные, ненужные, и, в конце концов, просто вредные?
Низкорослый офицер дорожной полиции нахмурился. Он казался растерянным и неуверенным.
— Закон есть закон, monsieur. Вы нарушили его, и…
— Одну минуту, — американец положил руку на запястье офицера, прервав его. — Какой штраф полагается за это нарушение?
— Сорок пять швейцарских франков[116].
— Сорок пять швейцарских франков, — по-прежнему преграждая путь мужчине, американец полез в карман пиджака и с наглой медлительностью достал бумажник и отсчитал деньги.
— Я не могу взять деньги, monsieur, — сказал полицейский. — Вы должны пойти в…
Внезапно, американец в ярости разорвал купюры. Сначала пополам, затем еще раз пополам, потом еще и еще, пока не осталось ничего, кроме крошечных квадратиков. Он подбросил их в воздух, как конфетти, так, что они приземлились на фуражку и плечи полицейского. Габлер смотрел на это, разинув рот от столь резкого и неожиданного поворота сюжета. Прохожие и люди на веранде были не меньше поражены этим странным зрелищем.
— Monsieur, — обратился офицер, с раскрасневшимся лицом, — вы явно в состоянии алкогольного опьянения. Я вынужден просить вас не садиться за руль, или…
— Или что? — спросил американец презрительно. — Выпишете мне штраф за разбрасывание мусора в нетрезвом состоянии? Обратите внимание, сэр, я перейду улицу прямо здесь. Потом вы сможете также выписать мне штраф за переход дороги в нетрезвом состоянии. Но нет, дайте угадаю — у вас нет полномочий для подобных серьезных штрафов! Для этого ведь нужно быть настоящим полицейским. Как это печально для вас! «Вырви клюв из сердца моего [117]!»
Собрав все свое достоинство, толстый офицер достал сотовый телефон и стал набирать чей-то номер. Американец, увидев это, резко изменил свое внезапно возникшее мелодраматическое настроение, снова полез в карман пиджака, но на этот раз вытащил другой бумажник. Габлер увидел в нем значок, напоминающий щит. Бледнокожий мужчина быстро показал его полицейскому, затем сунул бумажник обратно в карман.
Сразу же после этого манеры офицера изменились. Напыщенность, официоз и бюрократическое поведение исчезли.
— Сэр, — промямлил он, — вы должны были показать мне это в первую очередь. Если бы я знал, что вы здесь по делам, я бы не стал выписывать вам штраф. Однако это не оправдывает…
Американец наклонился к низкому полицейскому.
— Вы не поняли. Я здесь неофициально. Я всего лишь путешественник, который остановился выпить на посошок по дороге в аэропорт.
Офицер покачал головой и отошел. Он повернулся к «Ламборджини» и штрафной квитанции, которая медленно покачивалась на ветру, проносившемуся по Place-du-Cirque.
— Позвольте мне, monsieur, забрать квитанцию, но я вынужден просить вас…
— Не забирайте талон! — рявкнул американец. — Даже не трогайте его!
Офицер повернулся, теперь окончательно напуганный и растерянный.
— Monsieur? Я не понимаю.
— Не понимаете? — голос американца становился холоднее с каждым словом. — Тогда позвольте мне объяснить это словами, которые, я надеюсь, даже ваш тщедушный интеллект сможет понять! Я решил, что хочу оставить этот штраф, Офицер Лизоблюд! Я собираюсь оспорить этот штраф в суде! И, если я не ошибаюсь, это значит, что вы тоже должны будете явиться в суд. Мне доставит огромное удовольствие указать судье, адвокатам и всем остальным собравшимся на то, что вы — всего лишь позорная человеческая тень! Тень? Я преувеличиваю! Тень, по крайней мере, может быть выше, намного выше! Но вы — лилипут, засохший телячий язык, прыщ на заднице человечества! — резким движением американец сбил с полицейского фуражку. — Посмотрите на себя! Вам же уже шестьдесят лет! И вы все еще здесь, до сих пор выписываете штрафы за парковку, точно так же, как десять лет назад и двадцать лет назад… и тридцать лет назад! Вы, наверно, настолько прекрасно работаете, настолько необыкновенно эффективно, что ваше начальство просто не осмеливается повысить вас! Отдаю честь вашей удивительной чистоте характера, вашей пресности! Какое прекрасное творение — человек, воистину! И все же, я чувствую, вы не совсем довольны вашим положением. Тот алкогольных дух, который я явно ощущаю от вас, намекает на то, что вы частенько топите свои печали в выпивке. Будете отрицать это? Полагаю, что нет! И вашей жене это не особо нравится. О, я вижу ваши охотничьи повадки, вашу развязную напыщенность, которые мгновенно растворяются, видя силу, их превосходящую, как у истинного Уолтера Митти[118]! Ну, а если это вас утешит, то я могу в точности предсказать, что будет высечено на вашем надгробии: «С вас сорок пять франков, пожалуйста!» Теперь, будьте так любезны, отойдите от моей машины, и я просто пойду в ближайший полицейский участок, чтобы… чтобы…
Во время этой тирады, лицо американца потускнело, сделалось потерянным, осунувшимся и серым. На висках выступили капли пота. Он запнулся в своей тираде, провел ладонью по лбу, помахал рукой перед носом, как будто отмахиваясь от какого-то запаха. Габлер заметил, что все в кафе — и даже на улице — умолкли, наблюдая за разыгрывающейся перед ними странной драмой. Этот бледный мужчина в черном был то ли пьян, то ли под действием наркотиков. Теперь он двинулся шатающейся походкой в сторону «Ламборджини», офицер быстро отступил с его пути. Американец потянулся к дверной ручке, попытался схватить ее слепым, неаккуратным движением… и промахнулся. Он шагнул вперед, покачнулся, устоял на ногах, снова покачнулся, а затем рухнул на тротуар. Кто-то позвал на помощь, некоторые повыскакивали из-за своих столов. Габлер тоже вскочил, опрокинув стул. Он даже сразу не понял, что только что пролил свой наполовину полный бокал «Пфлюмли» на штанину своих хорошо отутюженных брюк.
В двадцать шестом полицейском участке лейтенант Питер Англер сидел за столом в своем кабинете. На каждом из четырех углов стола лежало по толстой пачке документов, в центре сего этюда — словно в ритуальных целях — располагалось три предмета: серебряная монета, кусок дерева и пуля.
В каждом расследовании наступал период, когда Англер чувствовал, что события достигли некого переломного момента. Именно в этих случаях он проводил свой маленький ритуал: извлекал три реликвии из ящика стола и по очереди рассматривал их. Каждая обозначала своеобразную веху его жизни. По правде говоря, определенной жизненной вехой он считал каждое завершенное расследование, но эти три предмета символизировали нечто гораздо большее, и он с удовольствием размышлял над их значимостью.
Сначала он поднял монету. Это был старый Римский динарий, отчеканенный в 37-м году нашей эры, с Калигулой[119] на лицевой стороне и Агриппиной Старшей[120] на обороте. Англер приобрел эту монету после того, как его диссертация об императоре — медицинский и психологический анализ преобразований внесенных Калигулой под действием его тяжелого заболевания, и роль недуга в его превращении из относительно доброго правителя в безумного тирана — выиграла первый приз премии Брауна в выпускном классе. Монета была очень дорогой, но почему-то он чувствовал, что просто обязан владеть ею.
Положив монету обратно на стол, он поднял кусок дерева. Изначально тот был кривым и грубым. Англер сам отшлифовал и сгладил его. Сейчас кусок дерева был размером едва ли больше канцелярского карандаша. Англер залакировал его так, чтобы он ярко блестел в офисном освещении. Этот кусок дерева был частью первой великовозрастной секвойи, которую он, будучи активистом экологического общества во времена своей юности, спас от лесозаготовительных компаний. Англер оставался на верхнем ярусе дерева почти три недели — до тех пор, пока лесорубы, наконец, не сдались и не переехали на другое место. Когда он спустился с дерева, то отломал небольшую сухую ветку на память о победе.
Наконец, он потянулся к пуле. Она была погнута и деформирована от удара о его левую голень. На работе он никогда не обсуждал тот факт, что получил ранение, и никогда не демонстрировал полицейский Боевой Крест[121], который ему вручили за проявленный героизм. Несколько человек, работавших с ним, до сих пор не знали, что он был ранен при исполнении служебных обязанностей, но Англер и не собирался доносить до их сведения эту информацию, ибо она не имела значения. Он повертел пулю в руках, после чего опустил ее обратно на стол. Англер сам знал о случившемся и помнил о своей травме — этого было достаточно. Ему не было нужды выпячивать эту историю перед другими.
Он аккуратно сложил свои реликвии в ящик и запер его, после чего потянулся к телефонной трубке и набрал номер секретаря.
— Пригласите их войти, — сказал он.
Минуту спустя дверь открылась, и вошли трое мужчин: сержант Слейд и два дежурных сержанта, назначенных на расследование убийства Альбана.
— Докладывайте, пожалуйста, — кивнул Англер.
Один из них вышел вперед.
— Сэр, мы закончили изучение документов Администрации Транспортной Безопасности.
— Продолжайте.
— Как вы и поручили, мы просмотрели все доступные записи за период в восемнадцать месяцев в поисках любых свидетельств того, что жертва могла предпринимать поездки на территории США помимо четвертого июня этого года. И мы нашли такие упоминания. Жертва, используя то же самое фальшивое имя — Тапаньес Ландберг — въехала в страну из Бразилии примерно год назад, семнадцатого мая, отметившись в аэропорту Джона Кеннеди. Пять дней спустя, двадцать второго мая, он вернулся в Рио.
— Что-нибудь еще?
— Да, сэр. Используя данные Агентства Национальной Безопасности, мы обнаружили, что мужчина, используя то же имя и паспорт, летал из Ла-Гуардии в Олбани восемнадцатого мая и обратно двадцать первого мая.
— Фальшивый бразильский паспорт, — хмыкнул Англер. — Он, должно быть, был отличного качества. Интересно, откуда он его взял?
— Без сомнения, такие вещи легче достать в такой стране, как Бразилия, чем здесь, — ответил Слейд.
— Несомненно. Что-нибудь еще?
— Нет, это все, сэр. В Олбани его след простыл. Мы проверили все возможные пути его следования через местные правоохранительные органы, туристические фирмы, автобусные терминалы, региональные аэропорты и авиакомпании, гостиницы, компании по прокату автомобилей, но не нашли никаких записей о Тапаньесе Ландберге, пока он не сел на обратный самолет в Ла-Гуардию двадцать первого мая, а оттуда на следующий день — в Бразилию.
— Спасибо. Отличная работа. Вы свободны.
Англер подождал, пока эти двое покинут кабинет. Затем он кивнул Слейду и указал ему на стул. Порывшись в одной из стопок бумаг, размещенных по краям его стола, он достал большую папку негабаритных карточек, которые содержали сведения о Пендергасте, найденные сержантом Слейдом за последние несколько дней.