КОШМАР БЫТИЯ
Психогенез
Веками у них не было собственных жизней. Их существо было открыто для мира и ничто не отделяло их от остального бытия. Как долго они процветали так, сказать не может никто. Но постепенно что-то начало меняться. Это происходило в течении незапамятных поколений. Знак нежданных перемен запечатлевался в них все глубже. С развитием своего вида, они стали переходить грань, само существование которой они не могли даже представить. Спустилась ночь, и они взглянули в небеса, полные звезд, ощутив себя малыми и слабыми в бесконечности. Вскоре они стали видеть все в другом виде, чем в прежние времена. Потом они нашли одного из своих лежащим холодным и неподвижным, и обступили тело так, словно должны были сделать с ним что-то, чего прежде не делали никогда. С этих пор они стали уносить тела тех, кто становился холодным и неподвижным, в места подальше, да так, что порой потом не могли найти дорогу туда. Но несмотря на то, что они делали так, кое-кто из их племени снова видел некоторые из тех тел, молча стоящие в лунном свете, или печально взирающие пустыми лицами из плотных сумерек из-за круга костра. Все изменилось, как только они стали жить своей жизнью, и знать о том, что живут своей жизнью. Невозможно стало даже представить, что когда-то все было иначе. Им казалось, что они сами управляют своими поступками, и никого подобного им не существовало. Эпохи минули с тех пор, как их существо открылось миру и ничто более не отделяло их от остального бытия. Но теперь что-то случилось. Они не знали, что именно, но знали, что так быть не должно. И что-то нужно было с этим делать, если уж они хотели и дальше процветать как когда-то, ибо земля под ними не должна была выпадать из-под ног. Веками они существовали без своих собственных жизней. Но теперь, когда их жизни стали принадлежать им, обратного пути не было. Все их существо закрылось от мира, и они отделились от остального бытия. И ничего с этим поделать было нельзя, раз уж они стали хозяевами своих жизней. Но что-то нужно было делать, раз уж они стали жить с тем чего быть не должно. И постепенно они поняли, что можно было с этим сделать — что должно было сделать — для того, чтобы они смогли жить жизнями, которые теперь принадлежали им. Это не могло вернуть их к тем временем, которые ушли безвозвратно; но это было лучшее, что они могли сделать теперь.{1}
До смерти
Тысячелетиями ведутся споры о теневом фоне человеческого пребывания. Обсуждается следующее: «Что мы можем сказать о том, что мы живы?» Как правило и в подавляющем своём большинстве ответ: «Быть живым — это хорошо». Более глубокомысленные типы добавляют: «В особенности, учитывая альтернативу», открывая тут каламбур и загадочный и зловещий, поскольку грозящая альтернатива немедленно подразумевается как неприятная, и, после краткого размышления, способная сделать бытность живым более приемлемой чем это могло было быть альтернативно, словно бы так называемая альтернатива вовсе не является неуклонно надвигающейся смутной неизбежностью, а есть лишь, к примеру, возможность, которая то ли может, то ли не может случиться, навроде простуды. Несмотря на скрытую зловещую претенциозность этого замечания, оно с готовностью принимается многими из числа тех, кто полагает, что быть живым — это хорошо. Эти люди находятся на одной стороне дискутирующих. На другой стороне располагается неизмеримое меньшинство дискутантов. Ответ этого меньшинства о том, что мы думаем по поводу того, чтобы быть живым, не звучит не позитивно, не уклончиво.
Это меньшинство зло посмеется над тем, что быть живым — это хорошо, процедив, что жить, это быть погружённым в кошмарный сон без надежды на пробуждение к реальному миру, или запертым в дом сумасшедшего страха, из которого никто не выходит живым, или торчать по шею в трясине ужаса, или что-то ещё. Как бы там ни было, точного, бронебойного ответа на вопрос почему те или иные люди думают по этому поводу так или иначе, на сегодня не существует. То большинство, которых мы отнесли к первой группе, составляют оптимистов, хотя они может быть и не думают о себе подобным образом, в то время как противоположная группа, составляющая неизмеримое меньшинство, может быть названа пессимистами. И эти последние знают, кто они такие. Но какая из групп находится справа — истерзанные экзистенциальностью пессимисты, или заключающие в объятия жизнь оптимисты — невозможно сказать ни сейчас, ни потом. Когда наиболее вдумчивые индивидуумы порой начинают сомневаться в ценности существования, они редко облекают свои сомнения в печатную форму, а чаще пристраиваются на улице к бесконечной череде оптимистов, где молчаливо заявляют, в более эрудированной терминологии, что «Быть живым — это хорошо». Булочник, мясник и подавляющее большинство философов все соглашаются в одном: Человеческая жизнь, хорошая штука, и мы должны продолжать существование нашего вида как можно дольше. Пытаться научить противоположную сторону иному, значит накликать на себя беду. Однако некоторые люди родились с внутренней болью о том, что быть живым — это не хорошо. И их усилия неуклонно завоевывают ряд почитателей, коль скоро такие решают запечатлеть свои мысли в философском или литературном изложении. Примечательным среди произведений подобного рода является «Последний Мессия» (1933), эссе, написанное норвежским философом и литератором Питером Весселем Цапффе (1899–1990). В этой работе, дважды переведенной на английский,{2} Цапффе объясняет, почему он видит человеческое существование как трагедию.
Прежде чем начать обсуждение объяснений Цапффе по поводу того, почему человеческая жизнь видится трагедией, может быть полезным немного поразмыслить о ряде фактов, уместность которых будет открыта далее.
Как некоторым, возможно, известно, существуют читатели, которые ценят философию и литературу пессимистического, нигилистического, или пораженческого содержания, как незаменимую для собственного существования, выражаясь в переносном смысле. Вопреки своему характеру эти люди глубоко уверены, что ничего незаменимого для их существования, буквально или в переносном смысле, не должно проникать в их жизни как будто бы по праву рождения. Они не считают, что что-то незаменимое для существования может быть заявлено как право по рождению, поскольку право по рождению, которым мы тут оперируем, есть не более чем ложь, что известно любому студенту-гуманитарию. Для тех, кто немного поразмыслил на эту тему, становится ясно, что единственным нашим правом является: поиск средств выживания для наших собственных тел, производство тел подобных нашим, и погибель от старческого разложения или смертельной травмы. При этом подразумевается, что человек вырос и достиг репродуктивного возраста, однако очевидно, что данное вовсе не является его естественным правом по рождению. Строго говоря, единственным нашим правом по рождению является право на смерть. Все другие права нам предоставлены или выдуманы, и так происходит сегодня, и так было всегда.{3}
Сакральные права царей сегодня можно признать сфабрикованной фальшивкой, дозволением на горделивое слабоумие или импульсивное насилие. С другой стороны, неотъемлемые права некоторых людей все же полагаются действующими: каким-то образом мы начинаем считать, что эти права не являются вымышленными, если оказывается, что эти права записаны в респектабельных «священных» документах. Однако каким бы не являлось выданное вам право, правом на роскошь или нищету, его значимость не является большей, чем право проезда, гарантированное сигналом светофора, который совершенно не означает, что вы полностью избавлены от несчастных случаев на дороге. Спросите об этом у любого фельдшера, когда ваш хладный труп будет доставлен в близлежащую больницу.
Бодрствование
Наше стремление к любым естественным правам по рождению — кроме права на смерть, в большинстве случаев без чужой помощи — не есть сущность трагедии, но единственная правда. Обращаясь наконец к идеям Цапффе в том виде, как они изложены в «Последнем Мессии», мы видим, что начало трагедии человеческого существования норвежский философ видит в том, что на определенной стадии нашей эволюции мы вдруг приобрели «чертовский переизбыток разума». (Предварительная просьба на время отложить заявления о несогласии с данной работой, или по крайне мере, оставить свое недоверие к ней при себе). Само собой, нельзя не отметить, что среди когнитивных психологов, этих философов сознания, до сих пор ведутся споры о том, чем сознание является. Тот факт, что этот вопрос обсуждается со времен древней Греции и раннего Буддизма, говорит о том, что в человеческом роде все же предположительно присутствует сознание, и что сознание оказало влияние на образ нашего существования. По Цапффе, этот эффект есть:
«Брешь в единстве жизни, биологический парадокс, чудовищность, абсурд; губительная природа хватила через край. Жизнь промахнулась мимо цели и взорвала саму себя. Один вид оказался перевооружен: дух делает всемогущим, но в равной степени угрожает самому благополучию. Его оружие подобно мечу без рукояти с обоюдоострым лезвием: владеющий им должен обратить один край против себя. Несмотря на новое зрение, человек все еще был укоренен в материи, а его душа привязана к ней и подчинена ее слепым законам. И, оглядев материю как чужак, он сравнил себя со всеми явлениями, узнал и увидел свои жизненные процессы. Он явился в природу незваным гостем, тщетно простирая руки в примирении со своим создателем: Природа больше не отвечала, она сотворила чудо с человеком, но после не знала его. Он потерял право пребывания во вселенной, вкусил от Древа Познания и был изгнан из рая. Он овладел окружающим миром, но проклял эту свою власть, купленную ценой гармонии души, невинности, внутреннего мира в объятьях жизни».
Могло ли открыться в этой пессимистической формулировке, в этом пассаже, нечто направленное против эволюции сознания? Тысячи лет минули без следа каких было то ни было дискуссий по этому поводу, по край мере в благородном сообществе, и вдруг такой выпад от малоизвестного норвежского философа. Что тут сказать? Для контраста приведем выдержку из онлайн-интервью с именитым британским мультидисциплинарным мыслителем Николосом Хамфри («Я, которое стоит иметь: Разговор с Николосом Хамфри», 2003):
«Сознание — феноменальный опыт — во многих отношениях кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой. То, как мы переживаем мир, представляется чем-то слишком прекрасным, через-чур богатым и удивительным, чем-то требуется нам в повседневности…
Феноменальный опыт, без сомнения, может и должен предоставлять основу для создания самости, которой стоит обладать. И мы видим то, что возможно — даже естественно — как только эта самость оказывается в нас! Став субъектами нечто столь волшебного и удивительного, мы, люди, получаем новый стимул для своего выживания, а так же и новый интерес к другим людям. Мы начинаем активно размышлять о нашем будущем, о бессмертии; обо всем, что мы можем охватить… появившимся внутри нас собственным сознанием… И чем больше я пытаюсь в этом разобраться, тем чаще я возвращаюсь к пониманию того, что мы пришли к стадии развития, когда способны осознать сознание как прекрасную саму по себе вещицу — просто потому что обладать сознанием, это так здорово!»
Есть ли в этом оптимистическом словоблудии хоть что-то, в чем сознание не было бы «брешью в единстве жизни, биологическим парадоксом, чудовищностью, абсурдом; губительная природа хватила через край», но «чем-то слишком прекрасным, через-чур богатым и удивительным, чем то требуется нам….» или «прекрасной сама по себе вещицей», нечто таким, чтобы обращало человеческое существование в невероятное захватывающее приключение? Представьте себе — британский мыслитель так долго думал об эволюции сознания, что не смог сдержать своей благодарности к такому обороту событий. Ну что еще тут сказать? И Хамфри и Цапффе оба говорят о том, о чем считают необходимым сказать, и говорят об этом с равной страстью, что, конечно же, не является доказательством того, что они говорят истину. Полагать что сознание является благим даром или кошмаром, зависит только от нас, и ни о кого больше. И несмотря на то, что мы не способны подтвердить истинность своих размышлений, мы вполне способны выложить их на всеобщее обозрение и посмотреть, как отреагирует на это публика.
Работа мозга
На протяжении столетий разрабатывались различные теории о природе и функционировании сознания. Теория, которой по умолчанию придерживается Цапффе, сводится к следующему: Сознание связано с человеческим мозгом таким образом, что мир представлялся нам таким, каким он является, и демонстрирует нас себе самим такими, какими мы являемся, то есть, как «самости» или «личности», пронизанные воспоминаниями, ощущениями, эмоциями, и т. п. Никто точно не знает, в чем заключается связь сознания и мозга, но все факты подтверждают недуалистическую теорию о том, что мозг является источником сознания, и источником сознания единственным. Цапффе принимает сознание как данность, и опуская споры о природе сознания как явления, сразу же переходит к тому, каким образом сознание влияет на сущность нашего вида. Такой подход достаточен для его целей, вполне экзистенциальных и обходящих технические вопросы о работе сознания. Нельзя не отметить, что «происхождение» сознания, поскольку оно определенно не всегда присутствовало в нашем виде, является загадкой и по сей день, и остается такой и у Цапффе, как загадкой остается и появление самой жизни из материалов, которые не являлись живыми.
Изначально жизни не было, но потом жизнь появилась — появилась природа, как это теперь называется. По мере развития в жизни в более сложные и разнообразные формы, на определенном этапе процесса на сцену вышли человеческие организмы. По прошествии времени в этих организмах появилось сознание (с разной частотой и при разных амплитудах), и по ходу нашего развития это сознание набирало силу. До этого момента все теории сознания находятся в согласии. Через миллиарды лет после прыжка от неживого к живому, человеческие существа совершили прыжок от отсутствия сознания к огромному его переизбытку, такому, что сумели оценить этот феномен и даже вынесли ему приговор.
Неизвестно ни каким образом случился этот прыжок, ни сколько времени этот прыжок занял, хотя существуют теории по поводу и того и другого, равно как существуют теории о мутациях и превращениях из одного состояния в другое.
«Мутации слепы», пишет Цапффе, «Они случаются вне связи с интересами окружающей среды». Как уже отмечалось, Цапффе не касался механизмов мутаций и происхождения сознания, целиком сосредоточившись на демонстрации трагического эффекта, который оказала эта способность на нас. Такой взгляд является довольно типичным для пессимистических философов. Не-пессимистические философы относятся к сознанию либо беспристрастно, либо, подобно Николасу Хамфри, полагают сознание чудесным даром. Стоит только не-пессимистическим философам заметить пессимистический взгляд, как они немедленно отвергают его. Располагая на своей стороне всем миром, вооруженным понимаем того что «быть живым — это хорошо», не-пессимистические философы не утруждаются мыслями по поводу сущности существования как тотальной трагедии. Они анализируют тонкости человеческого существования и даже иногда заходят на территорию трагедии, но никогда настолько, чтобы возможно было отказаться от приверженности «быть живым — это хорошо». И так они поступают до самого дня своей смерти, который для них так же остается «хорошо».
Мутации
Установлено: Сознание редко рассматривается как инструмент трагедии в человеческой жизни. Однако по Цапффе, сознание давно бы уже подтвердило свою фатальность для человеческой расы, если бы мы не предпринимали с ним кое-что намеренно. «Почему же тогда,» спрашивает Цапффе, «человечество не вымерло давным-давно во время великих эпидемий безумия? Почему лишь немногие индивиды гибнут из — за неспособности выдержать напряжение жизни, если мышление дает им больше, чем они могут вынести?» Ответ Цапффе: «Большинство людей учатся спасаться, искусственно ограничивая содержание своего сознания.»
С эволюционной точки зрения, по мнению Цапффе, сознание оказалось просчетом, для компенсации эффекта которого необходима коррекция. Сознание явилось случайным приобретением, холостым отростком, превратившим нас расу противоречивых существ — сверхъестественных созданий, не имеющих ничего общего с остальной частью творения. По причине сознания, матери всех ужасов, мы стали восприимчивыми к мыслям о жутком и кошмарном, мыслям, которые никогда справедливо не уравновешиваются мыслями о благом и обнадеживающем. Наш разум принялся раскручивать спираль страха, откапывая новые и новые его образцы, вопиющие безрадостные возможности, которых, если оставить все как есть, скоро могло стать достаточно, чтобы повалить нас на землю в пароксизмах саморазрушительного ужаса. Перспектива такой возможности потребовала появления неких защитных механизмов, которые могли бы поддерживать на лезвии вероятности жизнедеятельность нас как вида.
Хотя начатки сознания могли являться механизмом выживания на некотором этапе нашей эволюции — так утверждает теория — эта способность очень скоро стала подрывным агентом, действующим против нас.
Согласно Цапффе, ради всего того, что мы стоим как живые существа, мы должны препятствовать развитию собственного сознания, иначе, скоро обострившись, сознательное зрение навяжет нам чрезмерно четкое видение того, что видеть мы не хотим, а именно, как называл это вместе с другими пессимистами норвежский философ: «братства в страдании меж всем живым». Неважно согласен ли кто-нибудь или нет с существованием «братства в страдании меж всем живым», тем не менее приходится признать, что человеческое существо является единственным живым организмом, способным обладать такой концепцией существования, или способностью такую концепцию создать. То, что мы можем постигнуть концепцию страдания, своего и других видов, является уникальной чертой нашего, опасно сознательного, вида. В результате мы знаем, что страдание существует, и предпринимаем действия, чтобы страдания избежать, которые так же включают притупление страдания путем «искусственного ограничения содержания сознания». Между действиями, направленными на избежание или притупление страдания, последнее чаще всего, подавляющее большинство нашего вида не беспокоится о том, что действия эти портят и пятнают наше существование.
Как правило, мы не позволяем страданию пробираться в приоритетную повестку индивидуальной или коллективной жизни. Нам нужно заниматься насущными делами, и те, кто отдается страданиям, остаются позади. Такие раздражают нас своим хныканьем. У нас есть цели, к которым мы движемся, и мы верим, что мы этих целей достигнем, чтобы по пути не случилось. В то время как размышления на тему «братства в страдании меж всем живым» затормозят нас, и мы не придем никуда. Мы одержимы благостями жизни и шаг за шагом движемся дальше к еще лучшим жизненным улучшениям. Для этого от нас, как от разумной расы, требуется водружать для себя ориентиры. Как только мы достигаем одного ориентира, мы начинаем движение к следующему — словно мы играем в настольную игру, которая, как нам представляется, никогда не закончится, вопреки тому, что игра эта заканчивается, нравится ли это нам или нет. В случае ясного, ничем не ограниченного сознания, мы склоняемся к «не нравится», параллельно постигая себя в качестве биологических парадоксов, которые не могут продолжать жить со своим сознанием, но не могут жить и без него. И в таком состоянии одновременной жизни и не-жизни, мы и занимаем место среди ходячих мертвецов и человеческих марионеток.
Уничтожение I
Для остальной части земных организмов существование достаточно несложно. Их жизни вращаются вокруг трех предметов: выживания, размножения, и смерти, и ничего более. Но нам известно слишком многое для того, чтобы мы могли успокоить себя только выживанием, размножением, и смертью — более ничем. Мы знаем, что мы живы, и знаем, что мы умрем. Прежде всякого страдания мы знаем, что мы будем страдать, раньше или позже, по мере приближения к смерти. Это то знание, которым мы, как самые разумные организмы, «преимущественно наслаждаемся», вырвавшись из лона природы. И будучи разумными, мы испытываем глубокое разочарование, если вдруг оказывается, что и для нас не уготовано ничего, кроме выживания, размножения, и смерти. Нам начинает казаться, что нас обсчитали. Мы начинаем хотеть нечто большее, или думать о том, как и где найти это нечто. И в этом заключается трагедия: Сознание толкает нас к парадоксальному состоянию, в котором мы пытаемся сделать себя нечто большим, чем мы на самом деле являемся — кусками гниющей плоти и распадающихся костей.
Нечеловеческие обитатели этой планеты не ведают о смерти. Но мы подвержены пугающим и гнетущим мыслям, и потому нам требуются разнообразные иллюзии, чтобы отвлечь от этих ужасов свой разум. Для нас жизнь — это фокус самоуверенности, который мы проделываем перед самими собой в надежде на то, что не срежемся, и не лишимся вдруг всех своих защитных механизмов, представ голыми перед молчаливой лупоглазой бесконечностью. И чтобы покончить с этим самообманом, освободить наш вид от парадоксального императива одновременного обладания сознанием и лишением себя такового, и чтобы спина наша не сломалась под наслаивающимися кипами лжи, мы должны перестать размножаться.
И другого выхода, кроме полного исчезновения человечества, тут нет, утверждает Цапффе устами персонажа, Последнего Мессии, по призванию которого названо эссе. Далее, Цапффе заявляет по этому поводу:
«Чем раньше человечество решится гармонизировать себя с биологическими затруднениями, тем лучше. Это означает добровольный уход в презрении к мирским условностям, подобный тому, как теплолюбивые существа вымирают по мере падения температуры окружающей среды. В виду того, что моральный климат космоса непереносим для нас, политика „двух детей“ сделает такой уход безболезненным. Однако вместо этого мы успешно и повсеместно увеличиваем свое число, для чего соответственно искажаем формулу в наших сердцах. Возможно, самым иррациональным результатом такой ободряющей вульгаризации является доктрина о том, что индивид „должен“ страдать от немыслимых безымянных агоний и чудовищной смерти во имя пользы и сохранения остальной части группы. Всякий, кто отказывается страдать, подвергается группой проклятию и смерти, вместо перенаправления отвращения на опасную ситуацию мирового распорядка. Для любого стороннего наблюдателя подобное состояние сочетает несочетаемое: Никакой будущий триумф или метаморфоза не в силах оправдать жалкое угасание человека против его воли. Так, по тротуарам, вымощенным разбитыми судьбами, толпы выживших штурмуют новые пустые переживания и массовые смерти».(«Фрагмент интервью,» Aftenposten, 1959)
Более провокационные, чем глубокомысленные, размышления Цапффе являются наиболее элементарными в философии пессимизма.
Проницательные и безрадостные, они избегают ментальных перекосов своих предшественников, подвизавшихся на ниве конволюций сознания и уже более тысячелетия благополучно сбывающих на философской бирже. Например, «Мир, как Воля и Представление» (в двух томах, 1819 и 1844) немецкого философа Артура Шопенгауэра, излагает одну из наиболее обволакивающих и сложных метафизических систем из когда-либо придуманных — квазимистическую разработку «Воли к жизни» в виде ипостаси реальности, бездумного и неутомимого хозяина всего сущего, бесцельной силы, которая заставляет все проделывать то, что оно делает, идиотского кукловода, который поддерживает гулкое коловращение нашего мира. При этом шопенауэровская Воля к жизни, достойная похвалы как гипотеза, слишком перегружена доказательствами, чтобы не представляться чем-то большим, чем еще одним интеллектуальным лабиринтом от специалистов-головоломов. По сравнению с этим принципы Цапффе полностью вне-технические и никогда не пробудят к себе страсть профессоров или иных практиков философии, обычно кружащих с целью принижения теорий без приращения фактологии нашей жизни.
Если задуматься, то процесс может быть выполнен только кругами, вне которых лежит территория немыслимого. Доказательство: В то время как комментаторы системы Шопенгауэра ухватились за нее, как за созревший для академического анализа философский фрукт, они старательно не замечают ее логически завершающую точку — отрицание Воли к жизни — как конец человеческого существования. Да и сам Шопенгауэр никогда не доводит этот аспект своей теории до идеального разрешения, что заставляет сомневаться в его репутации как философа.
Зомбификация
Как отмечалось выше, Цапффе пришел к двум центральным определениям относительно «биологического затруднения» человечества.
Первое заключалось в том, что сознание превзошло ту грань, до которой могло оставаться переносимой принадлежностью нашего вида, и чтобы уменьшить влияние этой проблемы, мы должны уменьшить уровень нашего сознания. Описывая множество различных способов реализации этого, Цапффе свел их к четырем основным:
(1) ИЗОЛЯЦИЯ. С тем чтобы жить, не обрушиваясь в нисходящую спираль отчаяния, мы изолируем ужасные факты нашего существования, скрывая их в отдаленный уголок нашего сознания. Подобные мысли превращаются в сумасшедших членов нашего семейства, место для которых отводится в подвале, и чье существование мы отрицаем путем заговора молчания.
(2) АНКЕРОВКА (постановка на якорь).
Чтобы уравновесить наши жизни в бурных водах хаоса, мы тайно договариваемся заякорить их в метафизических и институциональных «истинах» — Боге, Морали, Естественных Законах, Стране, Семье — что наделят нас чувством официальности, авторизованности, подлинности и безопасности пребывания в своих постелях.
(3) ОТВЛЕЧЕНИЕ. Для чтобы наши умы не отражали ужасы бытия, мы отвлекаем их миром пустяков и знаменательного мусора. Это наиболее работоспобный метод заговора, он используется постоянно и требует только, чтобы люди неотрывно следили за мячом — или своими телевизорами, внешней политикой правительства, научными проектами, карьерой, местом в обществе или вселенной, и т. д.
(4) СУБЛИМАЦИЯ. С тем, чтобы нейтрализовать парализующий ужас перед тем, что может случиться с самыми прочными телами и умами, мы сублимируем наши страхи, выставляя их на показ. В понимании Цапффе, сублимация, это наиболее редкий тип заговора против человеческой расы. Используя коварство и мастерство, мыслители и различного сорта художники перерабатывают наиболее деморализующие и нервирующие аспекты нашей повседневности в виде произведений, в которых самые трагические судьбы представлены в стилизованном и отстраненном виде, подходящем для развлечения. В многословных изложениях эти мыслители и различного сорта художники фабрикуют продукты, обеспечивающие нам спасение от страданий с помощью фиктивного имитационного моделирования, например, трагической драмы или философского выбирания вшей. Цапффе использует «Последнего Мессию» для демонстрации того, как литературно-философская композиция не способна обеспокоить своего создателя или кого-либо серьезностью настоящих кошмаров, и лишь обеспечивает бледное представление об этих кошмарах, как, например, плач короля Лира о своей мертвой дочери Корделии не способен пронзить аудиторию подлинностью страданий.
Тщательно соблюдая вышеупомянутую тактику уклонения, мы можем удержаться от слишком пристального рассмотрения ужасных бедствий, которые могут постигнуть нас. Подобные действия должны выполняться бессознательно, ибо если мы станем задумываться о них, то магия заговора потеряет свою силу. Как правило, теории заговоров редко привлекают любопытство «здравомыслящих» индивидов и воспринимаются таковыми с недоверием и отрицанием, если вдруг такое случается. Таким образом наилучшим решением является иммунизировать свое сознание от любых пугающих и тревожащих мыслей, чтобы, раз установив пелену заговора, мы смогли бы продолжать выживать и размножаться как парадоксальные существа — самодвижущиеся и говорящие сами по себе марионетки. Если вам плохо, то оставьте ваши пугающие и тревожащие мысли при себе. Слушайте внимательно: «Никто из нас не хочет знать о том, какие тревоги мы храним внутри. Подавите свой порыв отправиться разносить слухи о вашей боли и кошмарах по улицам города. Похороните в себе свой страх, так чтобы от него не осталось и следа. И смотрите, исполните все без ошибки, иначе нам придется отправиться дальше без вас.»
В своей докторской диссертации 1910 года, изданной на английском под названием «Убеждение и риторика» (2004), двадцатиоднолетний Карло Микельштедтер отметил тактики, которые мы используем для фальсификации человеческого существования, меняя то, кто мы есть или кем могли бы быть, на составление благовидного представления о себе. Подобно Пиноккио, Микельштедтер хотел быть «настоящим мальчиком», а не продуктом марионеточного мастера, который, в свою очередь, не сделал себя сам, а был создан мутациями, которые, как выводит на основе эволюционной теории Цапффе, «следует считать слепыми», цепочкой событий, непрерывно структурирующих и реструктурируют все, что существует в мастерской мира. По мнению Микельштедтера, все в этом мире является марионетками и ничем иным. А марионетка есть лишь игрушка, вещь из деталей, собранных для симулирования подлинного существа. Сама по себе марионетка не представляет собой ничего. Марионетка не является ни цельностью, ни индивидуальностью, но существует только в соотношении с другими игрушками, некоторые из которых — человеческие игрушки, поддерживают друг в друге представление о взаимной реальности. Подавляя в себе мысли о страданиях и смерти, они играют живых парадоксов — обманщиков, вынужденных скрывать от самих себя вопиющие безрадостные стороны своей жизни, если они хотят продолжать жить. В «Убеждении и риторике» Микельштедтер отмечается суть парадокса нашего отделения от самих себя: «человек знает» по какой причине всегда состоит из пары: своей жизни и своего знания.
Биографы и критики Микельштедтера полагают, что именно отчаяние по поводу невозможности для человека избавиться от марионеточных нитей, к несчастью совпавшее со случайными переживаниями, привело к тому, что он застрелился в день окончания работы над своей диссертации. Микельштедтер не мог принять очевиднейший факт человеческой жизни: никто из нас не контролирует то, кем является — истину, которая искореняет все надежды на то, что мы сможем безвозбранно обладать собой («быть убежденными»), без подчинения жизни, которая обрамляет нас в рамки своей нереальности («в риторики», как своеобразно назвал это Микельштедтер). Мы определены нашими ограничениями; без них мы не можем являться полноценными функционалами в большом спектакле сознательного существования. Чем далее мы продвигаемся к видению нашего вида без ограничений сознания, тем дальше мы отходим от того, что делает нас людьми в сообщества людей. По мнению Цапффе, ничем не ограниченное сознание способно предупредить нас о нашей лживости по отношению к самим себе, и погрузить в страдания Пиноккио. Демаркации индивида как существа, без посягательства на граничные линии, формируют его личность и сохраняют иллюзию того, что он является чем-то особенным, а не уродливым продуктом слепых мутаций. Преодоление иллюзий и производящих их действий — абсолютный контроль над тем, что мы есть, а не тем, кем нам нужно являться для того, чтобы мы могли выживать среди ужасающих фактов жизни и смерти — отвяжет нас от причалов самоограничения наших личностей. Урок: «Любите ваши ограничения, потому что без них никто перестанет быть кем-то».
Уничтожение II
Второе из основных определений Цапффе — о том, что наш вид должен перестать воспроизводить себя — немедленно приводит на ум череду персонажей из истории теологии, зовущихся гностиками. Гностическая секта катаров во Франции XII века была настолько упорна в своей идее о том, что мир есть место зла, порожденного злым божеством, что ее члены видели только два выхода: воздержание или содомия. (Подобная секса в Болгарии, богомилы, стала этимологическим истоком термина «buggery (англ. содомия)», происходящего из их практики эротической разрядки.) Примерно в то же время католическая церковь обязала своих священнослужителей к обету воздержания, что, впрочем, не останавливало тех от нередко оживленных сексуальных отношений. Цель этой доктрины (по легенде обязательной для тех, кто странствовал туда и сюда за Святым Граалем) заключалась в достижении благодати, а вовсе не в просветленном управлении репродуктивными затычками и горлышками. За этим исключением Церковь никогда не советовала своим последователям подражать своему аскетическому основателю, но прозорливо приветствовала размножение настолько обильное, насколько возможно. На иной от гностицизма и католицизма теологической орбите располагался немецкий философ девятнадцатого века Филипп Майнлендер (урож. Филипп Бац), так же предлагавший нон-коитальное существование в виде вернейшего пути избавления от греха пребывания прихожанином этого мира. Наше исчезновение, как следовало, не станет результатом неестественного целомудрия, но естественным феноменом, как только мы эволюционируем настолько, что начнем воспринимать свое существование как безнадежно бессмысленное и неудовлетворительное, и далее перестанем подвергаться побуждениям к воспроизводству. Как ни странно, но этой эволюции к отвращению к жизни будет способствовать растущее среди нас счастье. Это счастье может быть ускорено путем следования евангелистским принципам Майнлендера, направленных на достижение таких вещей, как всеобщая справедливость и милосердие. По мнению Майнлендера, только получив и отведав все какие только возможно в жизни блага, мы сможем понять, что ни одно из них не хорошо настолько, как небытие. В то время как средний пессимист удовлетворился бы обычной аннигиляцией человеческой жизни, предельной стадией в рассуждении Майнлендера было вызревание «Воли к смерти», содержащейся, по его логике, во всей вселенской материи.
Майнлендер зафиксировал свой мозговой штурм, наряду с другими опорными теориями, в трактате, название которого было переведено на английский как «Философия искупления» (1876). Неудивительно, что данная работа совершенно не воспламенила философский мир. Возможно, автор смог бы добиться большей известности, если бы, подобно австрийскому философу Отто Вейнингеру в его печально известном исследовании, переведенном как «Секс и характер» (1903), посвятил себя захватывающим размышлениям о проблемах мужского и женского, а не об искупительном исчезновении всех, независимо от пола.{4}
Как человек с особым планом по поводу человеческой расы, Майнлендер не отличался скромностью мышлением. «Мы не являемся обычным человеком», — писал он однажды от третьего лица в стиле царственных особ, — «и должны дорого заплатить за право пиршества за одним столом с богами». В довершение всего в его семье царили самоубийственные наклонности. В тот день, когда была опубликована «Философия искупления», Майнлендер убил себя, возможно в приступе мании величия, а может быть поддавшись давней склонности к привлекательности исчезновения, назвав самую эзотерическую причину — «Деицид — Богоубийство».
Майнлендер полагал, что Воля-к-смерти, которая, по его пониманию, руководит человечеством, была духовно привита Богом, который в начале времен спланировал и осуществил Собственное упокоение. Существование, по всей видимости, ужасало Бога. К сожалению, Бог был невосприимчив к эрозии времени. И потому Его единственным способом освобо<